Из-за своей стеснительности Якоб всегда вел себя так, что, желая остаться незаметным, привлекал всеобщее внимание. Услышав смех, он обиделся и скрылся в переулке, а я побежал следом, боясь, что он уйдет.
— Вот дурни! — Он толкнул меня в грудь вместо приветствия.
Мы давно уже не виделись, пожалуй, с тех пор, как меня отдали в учение, не виделись по моей вине. Бывая в Нексе, я ни разу не зашел к нему. Когда я уехал из дому, он был учеником на лесопилке, но через год в Нексе открыли реальное училище, и Якоб сразу же поступил туда. Еще через год он на отлично сдал выпускные экзамены. По всему острову только и говорили что о нем. А теперь Якоб приехал в Рэнне навести справки: он хотел подготовиться и экстерном сдать экзамены на аттестат зрелости при классической гимназии. Я гордился им и очень был рад, что он зашел ко мне; его посещение как-то поднимало меня в собственных глазах.
— Ах, черт подери, так он твой друг? — спросил меня молодой хозяин, когда Якоб с полгода тому назад напечатал в «Ависен» статью, направленную против пробста нашего города, в которой припер того к стене с помощью библейских текстов. — Я не прочь бы с ним познакомиться.
И вот Якоб стоял передо мной собственной персоной. У меня прямо сердце запрыгало от радости.
Зайти в дом Якоб наотрез отказался. Пока я бегал к молодому хозяину отпрашиваться, он ждал меня на улице.
— Ах ты, господи, так он здесь! — воскликнул хозяин. — Мне хочется поглядеть на него. Ты скажи, что я тебя не отпущу, если он сам не попросит.
Этого я, конечно, говорить Якобу не стал. Я просто сказал, что молодой хозяин очень болен и нуждается в утешении. Как ни строг и суров был Якоб, он не мог отказать в просьбе больному.
Молодой хозяин приподнялся на локте и, протягивая Якобу руку, с восхищением посмотрел на него.
— Здорово вы экзамен выдержали, — начал он, — такого у нас на острове еще не бывало, мы прямо гордимся вами, честное слово! А пробсту-то вы как всыпали в газете, совсем приперли к стенке.
Якоб улыбнулся.
— Ну, невелик труд припереть к стене богослова.
— А, так вы, наверное, вольнодумец? — спросил хозяин. — Ведь все умные люди — вольнодумцы. Ну, а если человек, допустим, лежит больной и скоро должен сыграть в ящик, тогда как? Выдержит ли он? Не то чтобы я сам собирался на тот свет — я скоро буду уже на ногах, мне через полгода минет тридцать! А вот если вольнодумец помирает, выдержит ли он характер?
С минуту Якоб, нахмурив брови, обдумывал ответ. До чего же он казался мне умным — умнее всех на свете. Помолчав, он медленно проговорил:
— Еще как выдержит! Настоящему человеку не нужны костыли да подпорки. Кстати, об этом написана превосходная книга, ее автор умер года два тому назад ог чахотки. И сам он храбро встретил смерть.
— От чахотки? — Взгляд молодого хозяина помрачнел. — И он не выздоровел, а как сказал, так и сделал, умер и даже не искал помощи? — Хозяин откинулся на подушку и помолчал. — Непременно достань эту книгу, чертенок, — шепнул он мне.
Романа «Нильс Люне» в библиотеке не оказалось, но книготорговец выдал хозяину книжку на время прямо из магазина. Хозяин жадно прочел ее, но делиться со мной впечатлениями не стал; когда он отдавал мне книгу обратно, вид у него был очень мрачный. Сам я тогда не стал ее читать, меня в то время интересовали вопросы жизни, а не смерти, — да и сейчас я думаю, что смерть — это единственное, о чем нам нет надобности знать. Она сама придет, так или иначе. Молодой хозяин не сумел храбро встретить смерть: полгода спустя, на смертном одре, он послал за пастором. Да и сам Якоб тоже позабыл о своих строгих принципах, когда всего сорока лет от роду пал жертвой той же страшной болезни, которая унесла и автора книги «Нильс Люне», и молодого хозяина. Только в народе можно встретить людей, которые умирают так же просто, как и живут, — точно листья на деревьях. Да, во всяком случае в народе чаще всего...
Мы долго гуляли в этот день с Якобом, дошли до самого Стампена, к югу от нашего городка. Якоб говорил без умолку: он был в восторге от книги Ренана «Жизнь Иисуса» и с увлечением рассказывал мне ее содержание. До чего же приятно было погулять с ним и хоть раз в жизни послушать не о рваных башмаках и любовных похождениях. Я испытывал огромное удовольствие оттого, что все мои старые представления об Иисусе и деве Марии переворачивались вверх дном. Я давно уже перестал верить в небеса, — там, где полагалось быть небесам, оказалось лишь пустое место, и носиться с этой пустотой было довольно затруднительно. А теперь она заполнилась для меня живым осязаемым содержанием.
— Хорошо тебе говорить, — сказал я, — ты-то можешь заниматься всем этим. А тут корпи весь век над старыми башмаками. Хоть бы было с кем словом перекинуться.
— Что ж ты ни разу не заглянул ко мне, когда приходил к родным?
— Ну, я подумал, — что тебе за удовольствие видеть такого неуча, как я.
И вдруг я отлетел на несколько шагов в сторону от сильного толчка, — так Якоб всегда выражал мне свою любовь.
— Нечего жалеть, что ты не учишься. Ты для этого не годишься.
— Почему? — огорченно спросил я. В моих ушах эти слова прозвучали как приговор, как смертный приговор.
— Да просто потому, что экзамены — это не для тебя. Ты слишком глубоко во все вникаешь. А для экзаменов это не нужно,— там не вникать надо, а просто собрать все в памяти. Да и вообще экзамены устарели, в Америке с ними уже давно покончили. Надо только учиться и ко всему присматриваться; так Делал Бенджамин Франклин. А какой это человек, ты бы знал! Кстати, тебе не мешало бы прочесть его автобиографию, но для этого надо изучить английский или немецкий язык
Мы вернулись домой только под вечер, и Якоб отправился в обратный путь, в Нексе, — а ведь он уже прошел утром четыре мили от Нексе до Рэнне и целый день гулял со мной. Он был неутомим во всем, за что ни брался; и в меня встреча с ним тоже вдохнула новые силы. Он мог внушить тебе веру в самого себя, убедить, что у тебя хватит сил преодолеть все препятствия, какие встанут на пути. И при всей своей одаренности он был воплощенная скромность. Он всегда говорил так, словно его собеседник знает ничуть не меньше, чем он сам, и восхищаться людьми стало для него потребностью.
— Ты далеко пойдешь, — не раз повторял он мне. — Из тебя выйдет какой-нибудь философ вроде Платона.
А когда я спросил, кто такой Платон, он вместо ответа схватил меня за руки и, смеясь, потащил за собой.
Я проводил его до Роббедаля. На прощанье он сказал:
— Смотри, читай побольше и вообще работай над собой. В северной Франции есть такая колония, члены которой все делят поровну. И работу они тоже делят между собой, а в свободное время учатся. Мы могли бы уехать туда, как только ты изучишь французский язык. Ты будешь чинить обувь, а я огородничать, идет?
В ожидании денег из Америки от брата Эмиль вернулся в Альминдинген и нанялся лесорубом. Однажды я встретил его на улице. Он загорел, поправился, во всем его облике чувствовалась недюжинная сила, и вообще он стал совсем другим человеком.
— Удирай из мастерской, — сказал он, — я помогу тебе устроиться. Какое может быть сравнение — сидеть, согнувшись в три погибели, над старым сапогом и подбивать его гвоздями или работать в лесу топором. Прямо вся кровь у тебя играет, уж там-то не нужно чуть ли не каждый день принимать слабительное.
Все это звучало очень заманчиво. Работа не удерживала меня, зато удерживало многое другое: во-первых, подписанный контракт, потом — привязанность к молодому хозяину; я никак не мог покинуть его, ему становилось все хуже и хуже, и было ясно, что конец наступит скоро.
Все меньше заказчиков приходило в мастерскую — люди знали, что хозяин при смерти. Теперь мне удавалось читать даже днем, только книгу я прятал под стол — на случай если йеппе, старый хозяин, заглянет в мастерскую. Петер тайком подрабатывал — чинил обувь для старьевщицы, тетки Скоу, а Густав целыми днями разучивал ноты. Совесть у всех была нечиста, и в мастерской царило подавленное настроение.
Я старался честно следовать совету Якоба и читал только полезные книги: брал наугад книги по географии, истории, физике. Но переваривать всю эту сухую материю оказалось очень трудно, и, разумеется, никакой пользы подобное чтение не приносило. Изредка мне, по счастью, попадала в руки научно-популярная брошюра о тайнах моря или о звездах. Такие книжки я читал запоем, в конце концов у меня начинала кружиться голова, а сердце бешено колотилось,— до того сильно все это захватывало меня. Но такие книги попадались редко. К тому же Якоб не одобрял научно-популярную литературу, он называл ее жвачкой для семинаристов. А настоящие научные книги должны быть написаны сухо и содержать факты, только факты! Я пробовал было выучить основные события датской истории, но числа и цифры никак не облекались плотью и кровью; они оставались лежать, непереваренные, тяжелые, словно камни в желудке у волка. С таким же успехом я мог бы попытаться вдохнуть жизнь в обглоданный рыбий скелет.
Тогда я снова обратился к романам. Но беспорядочное чтение уже не удовлетворяло меня. Якоб решительно возражал против него, и теперь я не мог с этим не согласиться. В самом деле, ничего хорошего; глотаешь одну книгу за другой, словно пьяница, которому нужно все больше и больше водки, чтобы опьянеть, но чем больше он пьет, тем сильнее дуреет. Тогда я махнул на все рукой и снова стал бродить по городу. Сидеть в мастерской было невесело: Густав все вечера возился
со своей скрипкой, а за стеной лежал молодой хозяин и задыхался от непрерывного кашля.
Карла и Кнуда я почти не видел; надо думать, я сам был виноват в этом — мое увлечение книгами расстроило нашу дружбу. В кондитерской хлеб пекли по ночам, и когда я был свободен, Карл обычно спал. Кнуд, рассыльный при магазине, завел новые знакомства заважничал. Тогда я снова вернулся на свой перекресток.
— Ты чего тут стоишь и глазеешь? — спросил меня как-то Петер Дрейер. Раньше он считал меня пропащим парнем, но теперь снова взялся за меня, когда увидел, что я больше не зачитываюсь всяким «враньем». — Пошли на гулянку, нечего тут стоять да глазами хлопать.
И вот как-то вечером я пошел с ним. Теперь молодежь ходила гулять не к северу от города, как раньше, а на Восточное кладбище. Здесь несколько лет уже никого не хоронили. Девушки парами прогуливались под деревьями, они шушукались и хихикали, редкие уличные фонари то и дело выхватывали из мрака чью-нибудь фигуру. Лиц я не мог разглядеть, но Петер чувствовал себя как рыба в воде, и темнота его не смущала.
— У этих девушек есть свои кавалеры, их они и дожидаются, — говорил он.
Мое волнение достигло предела. Это походило на охоту, увлекательную охоту, которая разжигает кровь; после каждой неудачи сердце мое билось все сильней, Петер предпринял уже несколько попыток завязать знакомство.
— Добрый вечер, барышни! Решили прогуляться? — спрашивал он, изящным жестом приподнимая шляпу.
Но девицы поворачивались к нам спиной и громко хохотали.
— Все из-за тебя, — сердито сказал Петер. — если б я пошел с другим, давно бы подцепил какую-нибудь.
Я, окончательно пристыженный, безропотно проглотил упрек. Что тут ответишь? Я и в самом деле ни на что не годился.
Впереди нас в тени деревьев шли под руку две девушки— высокая и низенькая; в темноте мы еле различали их фигуры.
— Смотри, они пошли тише, — сказал Петер, — значит, дело в шляпе. Это швеи; они всегда так смешно ходят, вразвалочку, как моряки. Бери себе ту, что поменьше, а я возьму высокую.
— Сегодня прекрасная погода, — бойко сказал он, когда мы нагнали девушек.
Так состоялось это знакомство. Я был поражен тем, как легко оказалось завязать разговор; до сих пор я считал, что разговаривать с барышнями — большое и нелегкое искусство. Но эти две хохотали от каждого пустяка. Не было никакой надобности ломать голову и выдумывать что-нибудь остроумное или интересное; все равно что говорить, лишь бы не молчать. Но зато говорить надо было не переставая, чтобы не прослыть скучным.
А это оказалось вовсе не так просто, труднее даже, чем придумать что-нибудь умное.
— Что ж ты молчишь? — спрашивала низенькая каждую минуту и дергала меня за рукав.
— Кошка выводит цыплят, — брякнул я первое, что пришло в голову, но она все-таки расхохоталась.
После того как мы немного погуляли вчетвером, Петер взял высокую под руку.
— Ну, мы пойдем, — сказал он и свернул на боковую дорожку.
Тогда я тоже взял свою барышню под руку, и мы пошли с ней дальше.
Мне было очень не по себе. Я дрожал от волнения и не мог выдавить из себя ни слова. Что-то большое, грозное неотвратимо надвигалось на меня, сжимало мне сердце и горло. Рука моя так сильно тряслась, что я хотел выдернуть ее, чтобы девушка не заметила моего волнения, но она крепко прижала ее к своей груди.,
И вдруг тяжесть куда-то исчезла, кровь горячей волной прихлынула к сердцу, и я порывисто обнял девушку. Но руки мои неожиданно наткнулись на что-то твердое— на горб. Она тянулась ко мне губами, словно пытаясь удержать, но я отскочил от нее и метнулся в сторону, словно отброшенный взрывом. Сердце кувыркалось у меня в груди, как клоун на арене цирка; я бежал, петляя между деревьями, потом перескочил через каменную стену, огораживавшую старое кладбище.
Только очутившись в поле, я остановился, чтобы перевести дух. Пальцы у меня онемели, и мне казалось, что я слышу плач маленькой швеи. Я понесся дальше, пока не добежал до первых домов. Кой-где в мезонинах и кухнях горел свет, а справа поодаль тьму разгоняли гирлянды огней: развешенные под деревьями фонарики причудливо озаряли осеннюю пожелтелую листву.
Это светился большой парк при Доме Высшей народной школы —там, видимо, был праздник. Я много слышал об этих праздниках и о том, как живут в Доме, но до сих пор мне ни разу не пришлось побывать там. Сейчас я решил во что бы то ни стало проникнуть на праздник, я просто изнывал от тоски по людям, по настоящей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21