Сервис на уровне сайт Водолей ру
он позаботился, чтобы для меня нашлась работа на октябрь. (Первого ноября начинался зимний семестр в Аскове.)
— Ну что ж, ты теперь можешь сам распоряжаться своей судьбой, — многозначительно сказал Фоверскоу при расставании. — Будем надеяться, что тебе повезет. Наши пути еще могут сойтись.
Он был очень удручен; я догадывался, что он больше не видит во мне будущего помощника. Вскоре он покинул Борнхольм; до меня дошли слухи, что он руководит небольшой школой в Ютландии. Потом я узнал, что после смерти жены он бросил преподавание и женился на вдове помещика; больше ему не надо было плакать и выпрашивать хлеб для школы. Но в моей памяти образ его навсегда остался овеянным легкой грустью.
Через несколько лет наши пути действительно сошлись. Как-то раз, осматривая выставку в Орхусе я вдруг увидел маленького сгорбленного человечка с козлиной бородкой, который торопливо перебегал от витрины к витрине. Сзади семенила пожилая, полная женщина; она брюзжала, останавливалась, чтобы пере* вести дух, и, бранясь, снова семенила следом. Я так и не решился подойти к нему.
Лето пошло мне на пользу: я избавился от кашля и о г нестерпимой, удушающей тяжести в груди. Условия жизни тоже улучшились. И тело и душу основательно прогрело солнечным теплом. Я бодро смотрел в будущее,— до тех пор, конечно, пока не получил отказа от окружного совета. Вновь рухнула мечта перебраться на светлую сторону жизни: вновь меня ожидало постылое ремесло или случайная работенка, сменявшаяся безработицей. Жизнь стала такой же серой, как прежде.
Для работы на кладке трубы у меня просто не хватало сил. Стоять на лесах было невыносимо холодно, тем более что с каждым днем мы поднимались все выше; двигаться мне приходилось мало: все мои обязанности заключались в том, чтобы стоять у блока и обслуживать каменщиков. Осенняя сырость и ветер насквозь пронизывали меня, а когда я, иззябший и одуревший от ветра, наконец слезал с качающейся трубы, земля, точно корабельная палуба, ходила у меня под ногами. При сильном ветре высокая труба раскачивалась, и когда светило солнце, тень ее, как маятник, двигалась по земле. Само по себе раскачивание трубы не смущало меня, нервы расходились только после того, как я уже спускался на землю. Это не могло не отразиться на моем настроении: я опять превратился в неуклюжее чучело, каким был всю жизнь. Самому себе я казался бездомным, запаршивевшим псом, избегал людей, сразу же после работы спешил домой и залезал в постель.
Нильс Ларсон частенько заходил ко мне по вечерам и присаживался на край кровати. Он уже жалел, что взял меня с собой, и уговаривал бросить это дело.
— Мы еще и половины не сделали, — доказывал он. — Ты не выдержишь. Мне ничего не стоит убедить мастера дать тебе работу полегче.
И половины не сделали! А мы уже и так поднялись выше всех городских домов. Но тяга должна быть такой сильной, что если сунуть снизу шапку в трубу, ее вынесет наверх воздушным потоком, а для этого труба должна быть очень высокой.
— Ты не выдержишь. Нам по крайней мере надо подняться футов на девяносто или сто.
Но мне не хотелось сдаваться, и я решил ждать до тех пор, пока не выведут самый верх трубы. Пусть они лезут хоть до облаков, я от них не отстану.
— Вы же не бросаете работу, — сказал я, сердясь на то, что везде и всегда оказываюсь самым слабым.
— Мы люди привычные, к тому же мы согреваемся, когда работаем, — добродушно ответил Нильс.—А ты только зря надорвешься, заболеешь и не сможешь никуда поехать. Мы же уговорились ехать вместе.
Хотя Нильс прекрасно знал, что для меня закрыты все пути, он тем не менее не уставал говорить о том, как мы оба поедем осенью учиться — он в ремесленную школу в Валлекилле, а я в Асков.
— Какой-нибудь выход всегда найдется,— постоянно-повторял он. Да, он мог позволить себе такой оптимизм— деньги на учение были у него уже отложены.
Работу мне все же, хочешь не хочешь, пришлось бросить. Однажды утром я просто не смог подняться с постели: все мое тело словно одеревенело от холода, каждая попытка пошевелиться причиняла невыносимую боль. Днем мне стало немного лучше, но потом начался сильный жар и бред. Мне вдруг показалось, что кровать моя подвешена на верхушке законченной трубы, я раскачивался под самыми облаками и, чтобы не упасть, хватался за спинку кровати. Снизу меня обдавало раскаленным воздухом из огромной печи, но мне это даже нравилось — я чувствовал наконец, что избавился от всех забот.
Не знаю, сколько я пролежал в бреду; когда я очнулся, Нильс Ларсон сидел на краю кровати и встревоженно смотрел на меня; мне это почему-то показалось смешным.
— Ну, хорошо, что ты хоть очнулся, — обрадовался он. — А теперь, смотри, поскорей поправляйся, чтобы мы могли ехать. Труба уже кончена, заработали мы неплохо—на твою долю пришлось двести крон.
Нильс положил деньги на перину и попрощался. Уже в дверях он добавил:
— Я еду в Хасле, посмотрю, нет ли там какой-нибудь работы.
В первую минуту я ничуть не удивился, что все так хорошо уладилось. Беззаботность, какую я испытывал в бреду, все еще не покидала меня. Но очень скоро я понял, что с этими деньгами что-то неладно. Нильс просто-напросто отдал мне свои сбережения. Ведь через несколько дней начнутся занятия в школе, а он хочет искать новую работу — значит, он ради меня отказался от учения.
Нет, этого я не допущу. Я должен встать и найти его. Он ведь ничуть не меньше меня радовался предстоящей зиме, мы подробно обсуждали, на какие предметы особенно приналяжем, как будем стараться, чтобы не терять времени даром. Мы решили переписываться и сообщать друг другу о своих успехах. А теперь я, значит, поеду учиться на его деньги, а он останется здесь и будет работать? Нет, это не годится!
Я встал с постели и поплелся к нему на квартиру. Голова кружилась, пот градом катился с меня, я еле держался на ногах. Но от волнения и свежего воздуха лихорадка прошла.
Нильса дома не оказалось, квартирная хозяйка полагала, что он уехал в Хасле. Тогда я пошел в Дом Высшей народной школы, чтобы отдать эти двести крон Готардине, невесте Нильса.
В саду я увидел Карен Хольм, она срезала розы.
— Как? Ты еще не уехал? — спросила она. — А яду-мала, что все в порядке.
Я объяснил ей в чем дело и попросил передать деньги Готардине.
— Я понимаю, — сказал она, — что ты не можешь взять эти деньги, хотя вы большие друзья. Так вот почему Нильс вдруг передумал ехать в школу! Ну, вот что я тебе скажу: поезжай-ка ты сегодня вечером, а с деньгами мы здесь что-нибудь придумаем. Занятия начинаются завтра, если ты готов к отъезду, можешь еще успеть вовремя.
Еще бы не готов! Уже через час, побывав дома и уложив вещи в дорожную корзину, заменившую деревенский зеленый сундучок, я был на борту парохода. Мне и после этого случалось за час уложить вещи и собраться в дорогу, и теперь я сумел бы это сделать, даже если бы речь шла о кругосветном путешествии, — но ни одна поездка не рождала во мне таких надежд, как эта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Ну что ж, ты теперь можешь сам распоряжаться своей судьбой, — многозначительно сказал Фоверскоу при расставании. — Будем надеяться, что тебе повезет. Наши пути еще могут сойтись.
Он был очень удручен; я догадывался, что он больше не видит во мне будущего помощника. Вскоре он покинул Борнхольм; до меня дошли слухи, что он руководит небольшой школой в Ютландии. Потом я узнал, что после смерти жены он бросил преподавание и женился на вдове помещика; больше ему не надо было плакать и выпрашивать хлеб для школы. Но в моей памяти образ его навсегда остался овеянным легкой грустью.
Через несколько лет наши пути действительно сошлись. Как-то раз, осматривая выставку в Орхусе я вдруг увидел маленького сгорбленного человечка с козлиной бородкой, который торопливо перебегал от витрины к витрине. Сзади семенила пожилая, полная женщина; она брюзжала, останавливалась, чтобы пере* вести дух, и, бранясь, снова семенила следом. Я так и не решился подойти к нему.
Лето пошло мне на пользу: я избавился от кашля и о г нестерпимой, удушающей тяжести в груди. Условия жизни тоже улучшились. И тело и душу основательно прогрело солнечным теплом. Я бодро смотрел в будущее,— до тех пор, конечно, пока не получил отказа от окружного совета. Вновь рухнула мечта перебраться на светлую сторону жизни: вновь меня ожидало постылое ремесло или случайная работенка, сменявшаяся безработицей. Жизнь стала такой же серой, как прежде.
Для работы на кладке трубы у меня просто не хватало сил. Стоять на лесах было невыносимо холодно, тем более что с каждым днем мы поднимались все выше; двигаться мне приходилось мало: все мои обязанности заключались в том, чтобы стоять у блока и обслуживать каменщиков. Осенняя сырость и ветер насквозь пронизывали меня, а когда я, иззябший и одуревший от ветра, наконец слезал с качающейся трубы, земля, точно корабельная палуба, ходила у меня под ногами. При сильном ветре высокая труба раскачивалась, и когда светило солнце, тень ее, как маятник, двигалась по земле. Само по себе раскачивание трубы не смущало меня, нервы расходились только после того, как я уже спускался на землю. Это не могло не отразиться на моем настроении: я опять превратился в неуклюжее чучело, каким был всю жизнь. Самому себе я казался бездомным, запаршивевшим псом, избегал людей, сразу же после работы спешил домой и залезал в постель.
Нильс Ларсон частенько заходил ко мне по вечерам и присаживался на край кровати. Он уже жалел, что взял меня с собой, и уговаривал бросить это дело.
— Мы еще и половины не сделали, — доказывал он. — Ты не выдержишь. Мне ничего не стоит убедить мастера дать тебе работу полегче.
И половины не сделали! А мы уже и так поднялись выше всех городских домов. Но тяга должна быть такой сильной, что если сунуть снизу шапку в трубу, ее вынесет наверх воздушным потоком, а для этого труба должна быть очень высокой.
— Ты не выдержишь. Нам по крайней мере надо подняться футов на девяносто или сто.
Но мне не хотелось сдаваться, и я решил ждать до тех пор, пока не выведут самый верх трубы. Пусть они лезут хоть до облаков, я от них не отстану.
— Вы же не бросаете работу, — сказал я, сердясь на то, что везде и всегда оказываюсь самым слабым.
— Мы люди привычные, к тому же мы согреваемся, когда работаем, — добродушно ответил Нильс.—А ты только зря надорвешься, заболеешь и не сможешь никуда поехать. Мы же уговорились ехать вместе.
Хотя Нильс прекрасно знал, что для меня закрыты все пути, он тем не менее не уставал говорить о том, как мы оба поедем осенью учиться — он в ремесленную школу в Валлекилле, а я в Асков.
— Какой-нибудь выход всегда найдется,— постоянно-повторял он. Да, он мог позволить себе такой оптимизм— деньги на учение были у него уже отложены.
Работу мне все же, хочешь не хочешь, пришлось бросить. Однажды утром я просто не смог подняться с постели: все мое тело словно одеревенело от холода, каждая попытка пошевелиться причиняла невыносимую боль. Днем мне стало немного лучше, но потом начался сильный жар и бред. Мне вдруг показалось, что кровать моя подвешена на верхушке законченной трубы, я раскачивался под самыми облаками и, чтобы не упасть, хватался за спинку кровати. Снизу меня обдавало раскаленным воздухом из огромной печи, но мне это даже нравилось — я чувствовал наконец, что избавился от всех забот.
Не знаю, сколько я пролежал в бреду; когда я очнулся, Нильс Ларсон сидел на краю кровати и встревоженно смотрел на меня; мне это почему-то показалось смешным.
— Ну, хорошо, что ты хоть очнулся, — обрадовался он. — А теперь, смотри, поскорей поправляйся, чтобы мы могли ехать. Труба уже кончена, заработали мы неплохо—на твою долю пришлось двести крон.
Нильс положил деньги на перину и попрощался. Уже в дверях он добавил:
— Я еду в Хасле, посмотрю, нет ли там какой-нибудь работы.
В первую минуту я ничуть не удивился, что все так хорошо уладилось. Беззаботность, какую я испытывал в бреду, все еще не покидала меня. Но очень скоро я понял, что с этими деньгами что-то неладно. Нильс просто-напросто отдал мне свои сбережения. Ведь через несколько дней начнутся занятия в школе, а он хочет искать новую работу — значит, он ради меня отказался от учения.
Нет, этого я не допущу. Я должен встать и найти его. Он ведь ничуть не меньше меня радовался предстоящей зиме, мы подробно обсуждали, на какие предметы особенно приналяжем, как будем стараться, чтобы не терять времени даром. Мы решили переписываться и сообщать друг другу о своих успехах. А теперь я, значит, поеду учиться на его деньги, а он останется здесь и будет работать? Нет, это не годится!
Я встал с постели и поплелся к нему на квартиру. Голова кружилась, пот градом катился с меня, я еле держался на ногах. Но от волнения и свежего воздуха лихорадка прошла.
Нильса дома не оказалось, квартирная хозяйка полагала, что он уехал в Хасле. Тогда я пошел в Дом Высшей народной школы, чтобы отдать эти двести крон Готардине, невесте Нильса.
В саду я увидел Карен Хольм, она срезала розы.
— Как? Ты еще не уехал? — спросила она. — А яду-мала, что все в порядке.
Я объяснил ей в чем дело и попросил передать деньги Готардине.
— Я понимаю, — сказал она, — что ты не можешь взять эти деньги, хотя вы большие друзья. Так вот почему Нильс вдруг передумал ехать в школу! Ну, вот что я тебе скажу: поезжай-ка ты сегодня вечером, а с деньгами мы здесь что-нибудь придумаем. Занятия начинаются завтра, если ты готов к отъезду, можешь еще успеть вовремя.
Еще бы не готов! Уже через час, побывав дома и уложив вещи в дорожную корзину, заменившую деревенский зеленый сундучок, я был на борту парохода. Мне и после этого случалось за час уложить вещи и собраться в дорогу, и теперь я сумел бы это сделать, даже если бы речь шла о кругосветном путешествии, — но ни одна поездка не рождала во мне таких надежд, как эта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21