— Извините, но это не мы!
— Это были ребята постарше!
— Да мы уже битый час как на одном месте! Мы загораем!
— Я вообще ничего не видал. Я ношу очки. Без них я слеп, как крот.
Они ныряли, затягивали девчонок под воду. Когда те принимались визжать, озорники мгновенно уплывали в и разные стороны. С невинным видом перекидывались надувным мячом.
Все это было так лихо и притом так невинно!
Они швыряли в воду соломенные шляпы спящих сограждан, а потом животики надрывали, глядя, как те их вылавливали, обмякшие, набухшие водой.
По Праге они валили, точно армия интервентов. То ни рвут у какого-нибудь малыша стаканчик с мороженым: «Тебе еще морковку надо нямать!» То повторят старый трюк с кошельком, к которому привязана бечевка, то схватит фрукты, выставленные на лотках перед магазином, и г гоготом — дёру: «Попробуй, зеленщик с одышкой, догони нас!» Словом, резвились вовсю.
Раз Тоник притащил па место сбора новый МОТОЦИКЛ с переключателем скоростей. Ребята пришли: ЭТО уже выходило за рамки канадского юмора. Иметь дело с такими вещами они не хотели.
— Эй, не валяйте дурака,— уговаривал Ферецкий побледневших дружков.— Немного покатаемся и вернем! Парень подъехал к дому, приставил мотоцикл к стене и ушел. Сам бог велел подшутить над разиней!
Они устроили соревнования. И в результате эта совершенная машина так полюбилась им, что никто не захотел ее возвращать.
— А что? Если перекрасить в другой цвет, ни в жисть не узнают! А если еще поставить ручки от руля моего велика,— этого мотоциклетного барана я взял бы себе,— то вообще никто на свете не догадается!
— Факт!
— Но если кто из вас пикнет об этом, я ему врежу так, что своих не узнает,— пригрозил мальчишечий вожак, и остальные согласно кивнули. Теперь отступать было некуда.
Пришло время решать, что делать с Тоником дальше. Г, тех пор как он обзавелся компанией, с которой проводил большую часть времени, он перестал учить уроки и оказался на грани исключения из школы.
— Пускай идет в ремесленное училище,— решил отец.— Он такой непоседа, что вряд ли ему понравится торчать в какой-нибудь канцелярии. А товарищи найдутся везде.
— Я была бы только рада,— вздохнула мать.— Эти, с которыми он сейчас водится, научили его хорошеньким вещам!
— Выучится, не волнуйся, небось перебесится когда-нибудь. Появятся другие заботы. А ежели потом захочет учиться дальше, никто ему не помеха.
В пятьдесят седьмом году Ферецкий поступил на учебу в Чешской Бране —городке с тридцатитысячным населением на севере Чехии. Он избрал для себя художественную ковку. Молотить по железу — это было нечто в его вкусе. Выбить из себя вечную свою взбудораженность, дать выход своей ярости. А кроме того, это работа творческая, она предполагает художественную одаренность. И хотя мать сетовала, что сын будет далеко от дома, что совсем выйдет из-под надзора и, чего доброго, свяжется с еще худшими ребятами, чем здешние, отец намерение Антонина решительно одобрил.
— По мне этот парень! Не держится за маменькину юбку, не распускает нюни, как наша размазня! Брось, ведь ему вот-вот идти в армию, так, по крайней мере, попривыкнет.
— На кузнеца он может выучиться и в Праге!
— Верно, но ведь он хочет стать кузнецом по художественным изделиям! Обыкновенные кузнецы работают на заводах и получают гроши. А что делает кузнец-художник? Все эти кольца в старинных замках, кованые ворота, с таким ремеслом он и мир повидает! Сегодня здесь, завтра — в другом месте. А потянет жить оседло — тоже найдет, чем заняться. Знаешь, мать, у тебя вообще никакого понятия о том, что нужно молодому парню. Так что, будь любезна, не встревай в наши дела!
Может, все в жизни Антонина Ферецкого повернулось бы иначе, не будь этой поездки на север. Но так рассуждать можно по поводу любого решения, когда-либо принимаемого нами в жизни.
ТОНДЕ БЫЛО СЕМНАДЦАТЬ,
и он стал ходить на танцы. Юноша вытянулся, раздался в плечах. Он уже регулярно должен был раз в неделю бриться.
На танцах он познакомился с Олиной, бледнолицым созданием с мечтательными голубыми глазами. Наш суровый молодец таял, как апрельский снег, и даже сочинил для Олины неуклюжее стихотворение. При встрече с ней он как-то чудно горбился и даже становился скромником. «Я и Олина, Олива и я,— мечтал он.— Одни, где-нибудь на острове. На даче в лесу. Медленно стягивать с нее платье. Ну что ты, ну! Я совсем не такой плохой, каким, может быть, кажусь. Я думал о тебе всю неделю. А не могли бы мы поехать вместе на каникулы, а? С палаткой? Дома скажем, что мы в стройотряде».
И ведь надо же, кто посмел его опередить! Подумать только, с кем он ее встретил на площади! Идут после кино, за руки держатся... Подлюга Пацелт, видать, он забыл, что право на стороне того, кто сильнее, не говоря уже, что он курсом младше! Ферецкий поджидал наглеца перед интернатом.
— Ты, молокосос,— обратился он к нему более или менее сдержанно, если учесть, какая в нем кипела.— Сегодня я тебя видел с одной девчонкой. Отцепись от нее, потому как она интересует меня, твоего ветерана.
— Прямо-таки, сейчас! — отозвался смельчак. И тут же по зубам.
В следующий раз я тебе покажу, где раки зимуют!
ЧЕЛОВЕК — СУЩЕСТВО НЕИСПРАВИМОЕ,
мы ежедневно слышим со всех сторон. Дерзкий не внял благому совету и продолжал встречаться с Олиной. Тоник еще пару раз подкараулил его и шал ему по первое число, но и это никаких воспитательных последствий не возымело. Однажды в субботу, когда Тоник вновь разогнался па танцах за Олиной, девушка повернулась к нему спиной.
— С такими, кто измывается кед младшими, я не танцую,— сказала она гордо, отошла и села.
Тонда молча проглотил оскорбление, не произнес ни слова. В воскресенье вечером, когда дерзкий Пацелт возвращался из дому в интернат, Ферецкий стоял на лестнице со скрещенными на груди руками и ждал. Испуганный воробышек отступил назад к вахтерке, где дежурила весьма
апелляционная особа. Зайти к ней он не решился, чтобы не быть поднятым на смех сверстниками. Он ждал в надежде, что Тонде наскучит сидеть в засаде и он пойдет спать. Но хитрюга Тоник схоронился в душевой и преградил путь второкурснику.
— Добро пожаловать по возвращении из дома,—вкрадчиво произнес он, растягивая слова.— А знаешь ли ты, что тут у меня припасено для тебя?
У до смерти перепуганного парнишки было только две возможности. Либо позвать на помощь, чего он стыдился, либо удрать вверх по лестнице. Он бросил сумку и помчался наверх.
Чтоб он провалился, этот прогресс, друзья, чтоб он провалился! Едва человек привыкает к одному усовершенствованию, как уже стремится к другому. Интернат давно гордился высокой телевизионной антенной, но изобретательный учитель физики сообразил, что если поставить вторую антенну, ориентировав ее надлежащим образом, то можно будет принимать Польшу. И тогда все смогут смотреть две телевизионные программы! Смогут выбирать! Он с жаром принялся за дело. Целое воскресенье возился он со своей игрушкой. Как известно, изобретатели пренебрегают второстепенными вещами, и учитель забыл закрыть дверь, ведущую на плоскую крышу интерната.
— Плевать я на тебя хотел, птенчик! Что я, гоняться за тобой буду?! — крикнул ему вдогонку Тоник, едва переводя дыхание, но перепуганный второкурсник, который однажды уже попался и не хотел своей ошибки повторить, сделал еще несколько лишних шагов, споткнулся о кабель, проводивший сигнал вниз по этажам, потерял равновесие, кувырнулся через невысокий парапет и сверзился вниз с высоты третьего этажа.
— Идиот!— крикнул Тоник, помчался вниз, растормошил вахтершу и заставил ее вызвать «скорую помощь». Вахтерша, строго следовавшая инструкциям, хотела во что бы то ни стало в первую очередь известить директора училища.
— Идиот! Болван!—твердил Тоник, стоя над бесформенным комочком, шевелившимся у его ног,— Зачем ты побежал дальше? Ведь я за тобой уже не гнался.
— Знаю. Я сам виноват,— отозвался добряк Пацелт.
— НУ И ЧТО ИЗ ЭТОГО? —
деловито осведомился капитан Бавор, помешивая ложечкой кофе.— Это мы наблюдаем ежедневно, Бертик. Не надо драматизировать. Что дальше-то?
— Суд, дружище, что же еще? — сказал я устало.— С парнишкой все кончилось плохо. У него отнялись ноги. Целый год над ним бились, но сделать ничего не могли. За попытку ограничить свободу другого Ферецкий получил срок, условно.
— И только? — насторожился Экснер, облизывая ложку.
— Да, всего-навсего, других показаний против него у суда не было. Никто не сказал, что остальных ребят он тоже терроризировал. Тогда такие вещи заминали. Я кое-что вытянул из его матери. В порыве откровенности он ей во всех сознался. Плакал, напуганный тем, сколько он всего успел натворить, обещал исправиться. В суде рассматривалось только дело о том, как два парня подрались из-за девчонки. Мол, на крыше Ферецкий крикнул Пацелту, что уже не гонится за ним, и добряк Пацелт его слова подтвердил. К тому же Ферецкий без промедления вызвал «скорую помощь». Все это, вместе взятое, плюс юный возраст и кристально чистенькая характеристика... чем это еще могло кончиться? Получил год и три месяца условно, никто больше об этом и не вспоминал.
— Завтра или послезавтра пошлем кого-нибудь переговорить с Пацелтом,— сказал капитан.
— Да ты что, ведь он прикован к коляске!
— Может, его уже поставили па ноги, мы же не знаем! Меня интересует, было с ним дальше портрет, раз ОН у тебя так хорошо получается. А что с ночными автобусами?
— Пустой номер. Ни один шофер ничего не помнит. У НИХ кабины из плексигласа, водитель, как правило, вообще не видит, что делается у него за спиной.
— А как с Гуго?
Гуго (настоящее его имя — Франтишек Лупух), насколько я помню,— механик на автопредприятии, где до вчерашнего дня работал Ферецкий. Оба они, по свидетельству Ирены (стоп — по свидетельству пани Сладкой), занимались какими-то махинациями. Вроде того, что сбывали по спекулятивной цепе запчасти, устанавливали очередность ремонта машин, короче, организовали внутри государственного предприятии свое собственное.
— К нему пошлем кого-нибудь из канцелярских крыс. Сперва надо произвести инвентаризацию и составить акт. Допросим парочку из тех, кто недавно уволился,— уж эти-то не станут подыгрывать остальным! Ну а потом решим, как действовать дальше. Пока же Гуго, само собой, от всего открещивается.
— План что надо.
— Как видишь, котелок у меня варит. Айда, подброшу тебя домой!
— Я бы не прочь где-нибудь поужинать,— противлюсь и,—дома у меня хоть шаром.
— Тебе следует привести себя в порядок, чтобы завтра быть в хорошей форме. Придет Сладкая подписать протокол.
— Ах да!.. А ведь правда, смотреть на нее — одно удовольствие?
— Это точно. Так идем?
— Идем.
Глава IV
ЗАПИХИВАЮ РУБАШКУ В КОРЗИНУ,
из которой грязное белье уже просто вываливается,— снова мне предстоит тащиться в прачечную. Заодно можно будет прихватить и постельное белье. И окна надо бы вымыть. Хорошенько выскоблить всю квартиру. А не лучше ли снова вернуться в общежитие? Там о тебе заботятся, как в гостинице. Там ни с чем не нужно возиться. Умникам, которые не видят в нас ничего человеческого, даже в голову не приходит, что и у нас порой может болеть зуб или душа. Что мы можем чувствовать себя одинокими, несмотря на свою принадлежность к огромному аппарату. Что ты, скажем, можешь влюбиться, мечтать о детях, быть не единожды обманутым и, наконец, стоять перед судом на бракоразводном процессе, как и каждый другой гражданин.
В последнее время я с трудом засыпаю. Я могу устать, меня может буквально шатать от недосыпания, но стоит мне лечь — и сонливость как рукой сняло. Вы, пожалуй, скажете, что можно обратиться к доктору и он выпишет какое-нибудь снотворное. Однако наш эскулап больно дотошен. Попасться ему в лапы — все равно что жениться: от него уже не отделаешься. «Что-то мне это не нравится,— говорит он,— тут что-то серьезное! Пошлю-ка я вас на обследование. На ЭКГ, ЭЭГ». Напишет направление к психотерапевту, дескать, пусть посмотрит, что у меня засело в голове, из-за чего я не могу спать. И майор Бажант (из того, что мы не называем его майором Ажаном — в других местах давать начальникам прозвище стало обыкновением,— вы можете заключить, что его мы как-никак уважаем), этот тертый калач, кажется уже все повидавший на своем веку, станет поглядывать на меня косо.
— У вас что-то с нервами, старший лейтенант Глухий?
— Нет, просто я плохо сплю»
Полицейский (франц.).
— Ну то-то! Расшатанные нервы в вашем-то возрасте — об этом вы и думать не смейте, понятно? Иначе вы не сможете заниматься нашей работой.
Как видите, при всей своей многоопытности, он не избавился от предрассудков. Майор полагает, что в сорок лет у человека еще нет никакого права на болезни, что претендовать на подобное он может лишь после пятидесяти. Из-за этого он однажды чуть не спровадил меня на тот свет. Низ живота болел просто дьявольски, и поскольку я не ипохондрик, то стал собирать вещи в больницу, готовясь к тому, что из поликлиники меня прямиком отвезут туда на «скорой помощи». Майор бурчит в телефон:
— Через пятнадцать минут за вами придет машина.
— Я не могу, никак. Мне нужно к врачу. У меня жуткие боли, похоже, аппендицит.
— Вы, молодые, нынче больно изнежены. Чуть где кольнет, уже воображаете бог знает что. Просто газы скопились.
— Я бы охотно, но, право, не могу.
— Старший лейтенант Глухий, выполняйте приказ!
Еще счастье, как я потом шутил в духе, что дело касалось убийства. Еще счастье, убийством был мобилизован и наш врач. Тот запузырил меня в больницу имени Томайера, и уже полчаса меня привязывали к операционному столу. В этих вопросах майор неумолим, всюду ему мерещатся одни симулянты. Я понимаю, он прошел через концлагерь, И потому у него гораздо более строгие мерки относительно того, что человек способен перенести, а что нет. Но этот предрассудок относительно права на бессонницу — этим он меня, ей-богу, доконает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37