О своих прегрешениях и невыполненных обязательствах. С последним проблеском сознания мысль обратится к другому — к исполненному долгу. Кто я такой, чтобы сравнивать себя с ними? И все же... Утром после ночной работы я не прочь был бы присоединиться к ним. Собственно, ничего особенно от нас и не требуется. Если одной такой песни достаточно для искупления грехов, то у всех у нас есть надежда. И у нас двоих, избитых. Чаплин был прав, когда говорил, что на Страшном суде нам прокрутят все наши фильмы. Я его ужасно любил, но всегда знал, что этот хитрец сказал не всю правду. Что для того, чтобы оправдать наше существование, достаточно нескольких честных метров из всех многочисленных роликов.
— Вам плохо, дядюшка? — переполошилось очаровательное существо подле меня (оправданием ее жизни будет то, что она радовала наши взоры, хотя, кто знает, может, таким оправданием будет ложка воды, которую она кому-то поднесет).— Вид у вас неважнецкий!
— Ерунда,— говорю я и открываю глаза.— Меня растрогала песенка.
—- Замечательная,— говорит этот младенец.— Вы правда чувствуете себя ничего? Дядюшка?! Если туда, куда я собралась идти, я не пойду сегодня, то этому не бывать уже никогда!
— Ни пуха тебе, ни пера,— сказал я и поцеловал ее в лоб.
— Спасибо,— махнула она мне рукой и вышла на улицу.
НИ ПУХА НИ ПЕРА
желаю я тебе от всей души и буду желать этого до конца своих дней, а может, и дольше, может, и потом, когда меня уже не будет на этом свете, дорогая Ирена; многие из нас уходят с этим пожеланием счастья, потому что мы хотим, чтобы мир был счастлив, потому что мы хотим, чтобы он избежал всех опасностей, потому что мы, елки-моталки, черт подери, несмотря на все его удары, любим этот мир.
Когда утром я уходил после дежурства, Ирена была еще где-то в городе. Хорошо, что вы не видели моих онемевших губ, неустанно повторявших добрые пожелания!
Но пока буду жив, считайте: я на этом свете для того,
чтобы неустанно желать добра. Утро, толпы людей спешат на работу, дети плетутся в школу. Иржи Ковач готовит кофе для Ирены Сладкой. Больше об этом я ничего не знаю.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава I
в КАЖДОЙ ИСТОРИИ
есть свое подлежащее и сказуемое, своя логика, исходя из которой события развиваются именно так, а не иначе, и, больше того, я верю, что каждое событие заявляет о себе каким-нибудь предзнаменованием, начинается с того, что подает знак. Будь я хоть чуточку проницательнее, то (только суеверной моей душеньке было угодно) любой был бы меня насторожить.
Вот, и примеру, собираюсь я в кои-то веки в театр. Как только Вавра начал корчим в судорогах, внутри меня что-то ёкнуло и мне словно бы КТО-ТО зашептал на ухо: «Знай, что на тебя свалится жутко муторное дело» действительно, на следующий день я принимаюсь за расследование случая, темного, как душа поэта, которого не печатают. И начинается такая морока, что уже от одною общения с дипломированными специалистами чуть не лопаешься от злости. В разговоре с вами такой специалист рта не раскроет без того, чтобы не обронить словцо по-латыни, на Столе громоздятся схемы, по своей замысловатости сравнимые разве что с чертежами для превращения пион Швейной в летательный аппарат, и в Ходе расследования они будут душить вас своими воспоминаниями, поскольку интеллектуалы склонны к мучительному самоанализу.
В другой раз предупреждающий голос раздается, когда кто-нибудь в автомобильной пробке на набережной сделает вмятину на крыле моей машины. Голос убеждает: «Исчезни, схоронись куда-нибудь, пока не минет то, что сейчас тебя ожидает!» — но я опять-таки глух. И вот уже на меня взвалено дело о ДТП2 со смертельным исходом. Ма-
1 Трагедия (1894) классиков чешской драматургии А. и В, Мрштиков.
2 Дорожно-транспортное происшествие.
шина была угнана десять дней тому назад в Брно с промышленной выставки, номер на ней взят с автомобиля, украденного неделю назад в Колине, и у парня, сидящего за рулем, никаких документов, нигде и никто его не разыскивает, никто его не знает, никто не ждет.
В пятницу я зашел в ресторан, намереваясь хорошо поужинать с бутылкой вина. Время от времени я позволяю себе это, поскольку питание в служебной столовке душу не больно-то веселит. А ведь у каждого есть право на радость, иначе, черт побери, нудной была бы жизнь на этом свете. Предупреждающий знак (я знаю, это всего лишь суеверие, но что прикажете думать о сем, ежели все приметы срабатывают безотказно!) раздается в 23 часа 48 минут на улице Житной в Праге. Я поднимаю руку, останавливаю такси.
— Куда едем, шеф?
— В теплые края,— говорю я беспечно,— в Южный город 1.
Всякий раз, когда я намереваюсь поехать домой на такси, у меня возникает желание извиниться перед таксистом. Этот, как и все другие, обиженно сопит. Лицо у него вытягивается.
— Так я и знал! — восклицает он с видом человека, с которым обошлись несправедливо.— И почему мне всегда везет как утопленнику?! Кого я там возьму? На одной только обратной дороге я потеряю тридцатку! Кто мне ее возместит, кто заплатит?
— Да, дело табак,— говорю я и усаживаюсь поудобнее.— Вы не включили счетчик! — дружески напоминаю я водителю.
Нет ничего более тягостного, чем вступать с водителем в пререкания. Счетчик у этого молодца обмотан тряпкой, весьма тщательно, словно из боязни, как бы прибор не простудился.
— А вам от этого ни холодно ни жарко, счетчик не работает. Так что...
— Неважно,— говорю я.— Я не впервой туда еду. Я вам скажу, сколько это будет стоить,— обещаю я по доброте душевной.
Водитель останавливает машину.
— Ну, так сколько? — хмурится он, точно я отобрал у него любимую игрушку.
— Ну... Обычно набегает сорок пять, Правда, если без объездов. С объездами — не знаю.
1 Одна из отдаленных пражских новостроек,
— Ну вот что, выходите! — рявкает он.
И вот оно, опять тут как тут. Я мог бы предъявить ему свой жетон и заставить его поехать. Да только я знаю, какая у людей аллергия на нашу профессию, и поэтому достаю удостоверение лишь в самом крайнем случае. Сейчас я ограничиваюсь тем, что записываю номер машины.
— Валяй, валяй, записывай, пижон, многого ты добьешься, как же! — говорит он в бешенстве и срывается с места.
Я останавливаю другую машину, вернее, она сама останавливается передо мной. Обыкновенный, ничем не примечательный автомобиль.
— Куда вам надо?
Частник. По Праге их разъезжают десятки. Масса бедных студентов таким образом подрабатывает себе на жизнь (впрочем, неясно, откуда у них машины, раз они так бедны?!). Ну а с учетом того, как относятся к пассажирам профессиональные таксисты, должен сказать: жаль, что частников не так уж много. Будь их больше, сиокалы извлекли бы для себя урок. Едем. м приятную беседу,
Я ЗАНИМАЮ ДВУХКОМНАТНУЮ ВЕДОМСТВЕННУЮ КВАРТИРУ,
адрес которой, по вполне понятным причинам, называть не мюсь. Кто вправе меня разыскивать, тот всегда меня па идет.
Откровенно говоря, с меня хватило бы пристанища попроще, а эту квартиру довольно хлопотно содержать. Уйма 1ННЫ€ створки шкафчиков, стеклянные поверх-В ванной — полгектара зеркал. Не подумайте ЧТО я такой уж любитель красивой жизни. Несмотря на свой животик, я в общем-то нормальный мужчина. Когда-то у меня была жена, питавшая ко всем этим изыскам слабость. Два года назад мы расстались.
Она нашла себе молодца, которому не нужно было работать по двадцать пять часов в сутки. Нашла обожателя, который, судя по всему, вообще не работает. Он числится кем-то в концертном агентстве, и я часто вижу, как он сидит в кафе «Славия» в окружении панков, в коих, по-видимому, дремлет художническая душа, и греховно Красиных девиц.
Нельзя сказать, что при виде этих барышень я не испытываю зависти. Песня сорокалетнего человека еще далеко не спета, у него есть определенные потребности, без удовлетворения которых жизнь утрачивает свои краски.
Я подкрепляюсь, бреюсь. Человек моей профессии бреется всякий раз, как оказывается в ванной. Меня могут поднять среди ночи, и я еду. Еду бог знает куда и черт знает на сколько. Поэтому в прихожей у меня на всякий пожарный случай всегда наготове чемоданчик с туалетными принадлежностями и чистым бельем.
Наконец я доставляю себе удовольствие принять теплый душ, а за окном уже утро нового дня. Я ложусь спать. Укладываюсь на французскую постель, широкую, словно степь (постель тоже выдумка бывшей моей благоверной). Расслабляю мускулы. Релаксирую.
Тщетно. Во мне еще не улеглось возмущение этим извозчиком. Завтра же приму меры... А сейчас я кладу в рот таблетку ноксирона, запиваю теплой водой из-под крана. Я вытягиваюсь и погружаюсь в размышления.
КОГДА ТЕБЕ УЖЕ СОРОК,
следует знать свое место в этом мире. Пора уже отдавать себе отчет в том, на что ты еще способен, а от чего уже следует отказаться, пора ясно сознавать, чего ты хочешь, а без чего можешь и обойтись. Поэтому время от времени я произвожу небольшие ревизии и, подобно потерпевшему кораблекрушение Робинзону, выписываю на листе бумаги все «за» и «против» касательно собственной персоны.
Скажем, кровяное давление у меня 125 на 85, Что еще терпимо, зато я обретаюсь в этом мире без аппендикса и без семнадцати удаленных зубов. На спине у меня длинный шрам от ножевого ранения, который летом на пляже волнует воображение двадцатилетних девах (у меня серьезное подозрение, что нынешние девицы слегка чокнутые), зато, когда падает атмосферное давление, шрам ноет самым бессовестным образом. У меня уже было два перелома руки и шесть сердечных приступов. Рост у меня без малого сто восемьдесят сантиметров, а вот быть довольным своим весом я никак не могу. Любой из вас скажет: просто надо заниматься спортом,— так-то оно так, но когда? Сверхурочная работа для людей моей профессии словно бы не в счет, в иные дни я тружусь по двадцать пять часов. Вроде бы сие невозможно — согласен, и кое-кто скажет, что мне следовало бы вернуть все мои школьные ведомости, где неизменно красовалось «отлично» по математике, но никто меня не разубедит, что те минуты, когда я делаю два дела одновременно, должны быть помножены
на два. К примеру, когда я сижу в ванне и одновременно штудирую криминологический вестник или чищу зубы левой рукой, а правой провожу щеткой но пиджаку, висящему на плечиках, разговариваю по телефону и заодно читаю обвинительное заключение,— время движется по абсциссе АВ, а моя работа составляет 2АВ.
Но почему я, собственно, о простых вещах говорю столь замысловато? Кому нужна эта витиеватость? Говорю я так, скорее всего, потому, что работу свою люблю. Что мне уже осточертело выслушивать анекдоты, какие обычно рассказывают о людях нашей профессии (я уже собрал изрядную коллекцию этих хохм), и я не могу удержаться, чтобы при любом случае не заметить во всеуслышание: дело с нами обстоит не так уж плохо. Во всяком случае, у меня, как мне кажется, развито чувство юмора, я знаю, в каких случаях пишется «и», а в каких «ы», и, как следует из вышесказанного, знаю цену времени. Пусть после этого кто-нибудь осмелится утверждать, будто Бертик Глухий не отличает сена от соломы!
Ах да, эти несчастные имя и фамилия! Это второе, что меня мучает наряду с моем неудавшейся семейной жизнью. Однажды я непременно стребую с кого-нибудь компенсацию за моральный ущерб, причиненный мне моим именем. Из-за нею я с малолетства познал, что жизнь отнюдь не Прогулка по цветущему лугу. Начиная с детского сада я вынужден драться с теми, кто утверждает, будто человек, отмеченный таким образом, не заслуживает ни дружеского положения, ни доверия, ни тем более любезного обхождения. Собственно, вся моя жизнь — это сплошное доказывание того, что и с подобным изъяном можно чего-то стоить.
Перед войной мой дед, Адальберт Елииек, держал в небольшом городке ювелирную лавку. И вся наша
родия ИЗ КОЖИ Лезла поп, чтобы снискать его благоволение. Пятерым моим ДВОЮРОДНЫМ братьям был нанесен тот же моральный утери, что мне,— все мы Адальберты, и при встречах с родными порождает изрядную неразбериху. В итоге все старания родственников пошли насмарку — дедово дело национализировали, и фирма «Елинек» ныне называется «Кооператив „Золотых дел мастер"».
Тем, что я сохранил хладнокровие, я обязан прежде всего отцу, который с иронической усмешкой наблюдал за никому не нужным соперничеством. Он отваживался даже над матерью, твердя, что ему незачем зариться на чье-то золото. Что с него достаточно «вот этих молотых чешских рук» — отец был первоклассным механиком. Остальные дожидались наследства, ссорились друг с другом, отравляя себе лучшие годы жизни. Прикидывали с карандашом в руках: «Если я получу это, а Карла удовольствуется тем...»
Золотая лихорадка, я должен с сожалением это констатировать, охватила прежде всего мою мать, которая трижды в день внушала мне, что однажды я стану, должен стать ювелиром, и только ювелиром. Надо ли удивляться, что я взлелеял в себе отвращение к золотым предметам, что я решил во что бы то ни стало заделаться грабителем? Я мечтал крушить витрины ювелирных мастерских и раскалывать сейфы, как орехи. Разумеется, я не собирался стать заурядным подонком, который трахнет клиента обрезком трубы — и дело с концом, я хотел овладеть профессией грабителя-джентльмена. Я мечтал носить «бабочки» в горошек и работать в перчатках. Ах, боже (коего, судя по всему, нет и в помине)! Было бы ужасно, если бы детские мечты сбывались. Сегодня у меня титул доктора правоведения и звание старшего лейтенанта криминальной службы.
Ноксирон начинает действовать. Я вытягиваюсь, по рукам и ногам разливается усыпляющее тепло. Телефон звякнул, словно пробуя голос, а затем принялся трезвонить.
Моя жена была художницей, она любила кричащие краски. Самый ненавистный предмет в моей квартире пламенеет оранжево, точно спина дворника. Кричит. Кричит окраской, а теперь и звуковым сигналом. Меня нет дома, уговариваю я его. Ну вас всех к черту, нет меня дома, и все тут! Я уехал с цирком «Прага» в кругосветное турне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37