Да и возможно ли вообще воссоздать в первозданном виде почти разбитое, сложить заново так, чтобы и шва не увидеть? Если и можно, то разве что в сказке, но сказки-то предназначены для детей.
Перевожу взгляд на ближний берег, на город — и уже вообще ничего не узнаю. Пожалуй, только острая игла ратуши вызывает в сердце болезненный укол воспоминании, тем что она тянется ввысь в явно неверном окружении. Все вокруг башни чужое — однообразные, одной высоты пятиэтажки, совершенно одинаковые по форме окна выстроились поэтажными шеренгами. Казармы, как я привыкла говорить. Да и это не совсем то, что я подразумеваю, так как у нас на Кренгольме и казармы были разные — старые и новые, деревянные и каменные, двух абсолютно одинаковых не нашлось бы.
Собственно, на что это я в душе обижаюсь? Разве можно вернуть уничтоженное? Взамен можно приобрести нечто новое, это конечно. Оно может быть даже лучше, но прежним оно никогда не будет. Пора бы уже и примириться, я ведь не сегодня пережила это потрясение. В первое послевоенное лето, всего через полтора года после того, как немцы перед приходом Красной Армии поспешно выгнали нас из Нарвы, я вернулась поглядеть на город и две ночи не могла сомкнуть глаз. Мертвое поле, ничего, кроме развалин. Весь город прогнали через камнедробилку. Кучи серого известнякового щебня высотой с дом, местами лежавшая на них перемолотая черепица и печные кирпичи выглядели как бурые кровавые подтеки. Редкие сохранившиеся выступы стен были, словно знаками беды, помечены копотью пожарищ. Даже уличные направления во многих местах невозможно было найти. Вековые деревья Темного сада были безжалостно обломаны и прорежены, сквозь них стыло проглядывало бледное небо заречья. Теперь природа за десятки лет восстановила утраченное. Природа сильнее человека. В отношении Темного сада можно почти что утверждать: он такой же, как прежде. Кому упомнить каждое отдельное дерево?
Ничто другое не осталось таким, как прежде. Чем дольше я смотрю в окно, тем явнее становится ощущение: нечто подобное мне привиделось когда-то во сне, в воображении, в бессознательном состоянии, но только подобное, на самом же деле это совершенно незнакомый мне пейзаж, который лишь кажется знакомым. Я знаю, это вовсе не так, и поэтому мне становится больно.
Что-то я все же узнаю, однако это узнавание рождается во мне независимо от того, что я вижу. Эти песочной желтизны петляющие дороги в окрестностях города — сколько же по ним хожено в девичьи годы, весной и летом восемнадцатого! За Ивангород, по Новой линии к станции Нарва-Вторая, там у железнодорожного переезда в проволочном заграждении оставался проход и стоял немецкий сторожевой пост. Разумеется, сперва требовалось показать пропуск — аусвайс, их выдавали в местной комендатуре, в белом двухэтажном доме, сразу за Деревянным мостом. Вначале нам было страшно заходить в этот дом; шла молва, будто в подвале комендатуры находятся камеры, где сидят арестованные. Но постепенно мы обрели смелость, ничего дурного с нами не приключилось. Стонов заключенных мы тоже не слышали. Кто умел печально и на полном серьезе не моргнув глазом объяснить, в какой именно деревне у него живет больная тетка или бабушка и в сколь бедственном положении находятся несчастные беспомощные родственницы, тому пропуск выдавали без лишних слов. Во всяком случае, поначалу, ближе к весне. Способствовала тому немецкая сентиментальность. До лета немцы были спокойны и в хорошем расположении духа. Они чувствовали себя хозяевами положения. Потом, правда, занервничали. Наши ребята со своими листовками подсобляли подобной перемене.
Снова я в той весне. Никогда уже не смогу насовсем вернуться оттуда.
Мы с Ютой семеним по обочине дороги, стоят последние мартовские дни, но ранняя весна уже выманивает из земли по краям канав зеленые росточки травы. Солнце пригревает ощутимо, и нас от быстрой ходьбы пробирает пот. Отчасти тому способствует и тревога; мы впервые идем этой дорогой, нужно миновать вооруженный сторожевой пост, и мы его боимся. На зарослях вербы только еще набухли почки, они хорошо просматриваются, за кустами наискосок подходит колючая проволока. Белеют недавно отесанные колья по четыре в ряд и еще поблескивающая, не тронутая ржавчиной колючая проволока. Вокруг ни живой души. Немцы строго-настрого запретили приближаться к заграждению. Больше, чем запрет, людей удерживает слух, который усердно распространяют сами немцы: колючая проволока находится под током. Электричество — это что-то неведомое и опасное; у нас на фабрике лишь кое-где горели редкие электрические лампочки, электричество может шарахнуть насмерть или еще черт знает чго натворить, лучше не трогать. Люди покачивают головой: ну и башковитые немцы на всякие придумки, все-то они умеют. Вот дьяволы! Пропустили ток через колючую проволоку. Где это видано? Только тронь - сразу убьет! Нашим бы такое умение, тоже поставили бы заграждение у Пээтерристи — и немцы бы в Нарву не прошли.
Да погоди ты, одергиваю я себя, разве заграждение подтоком удержало бы немцев, раз уж они решили дойти до Нарвы? Уж изловчились бы и ток выпустить, у них, к сожалению, имеется все необходимое для этого, это у наших ребят голые руки и одни винтовки. Ну ничего, и с ними они вернутся в Нарву, непременно вернутся, надо немного потерпеть.
Возле переезда стоит деревянная будка станции Нарва-Вторая, в которой сейчас расположился немецкий сторожевой пост. Раньше тут на втором пути иногда останавливались шедшие из Петрограда товарные поезда, чтобы пропустить катящийся с грохотом по мосту встречный состав.
У нас с Ютой в руках корзины. Время голодное, фунт хлеба тому, кто работает, полфунта члену семьи, но что-то мы все же наскребаем, чтобы отнести нашим ребятам в Аннинскую. Ведь и у них там к хлебу и солдатской каше прибавки взять неоткуда. Деревенский люд к весне сам впроголодь живет, за деньги из своей малости ничего продавать не хочет. И когда только кончится эта напасть? По последнему санному пути мы ходили в Аувере, меняли одежду на картошку. Со всей Нарвы туда народ валил. По два мешка привезли в тот раз, половину подморозили. Не беда: хотя и сладкая, мы ее сразу сварили в большом котле, так ничего и не пропало. Да и одежда, на которую меняли, недорого стоила — все ношеные вещи, некоторые настолько вытерты, что и предлагать стыдно.
Сегодня на часах стоит уже знакомый нам по прошлому разу рыжий немец. Имени его я, конечно, не знаю, но зову Генрихом, других имен и не припомню; по-моему, каждый второй у них либо Фридрих, либо Генрих Этот долговязый парень вполне, кавалера изображаем не роется в корзине. Другие делают это с охотой, дотошно копаются и если находят что-нибудь по вкусу, то забирают. Кому пойдешь жаловаться? Что разрешено, что нет? Этой границе никакой закон не писан. Единственный закон — произвол германских военных властей. Жаловаться им на них же самих? Перетерпим, мы хотим и в другой раз попасть на ту сторону.
Так и есть. Все битте, фрейлейн, да бипе, фрейлейн — Генрих тоже не дурак, он уже знает по опыту, что у нас при возвращении обязательно будет при себе пачка табака и он ее получит за человеческое обхождение. Табак сейчас валюта покрепче, чем остмарки или керенки, Дай бог здоровья нашим ребятам, которые пудами вытряхивают его из спекулянтов. Граница между Россией и зоной оккупации охраняется не так уж надежно, и товар с петроградских табачных складов знай себе валит в эту сторону, здесь его можно пустить в оборот. Видимо, этой дорогой плывут и какие-то ценности, но я про то мало что слышала. Яан и Виллу, правда, говорили, что им приходилось реквизировать и золото, и драгоценные камни как из дворянского, так и из бывшего церковного имущества. Ведь сколько разграблено дворцов и храмов, особенно за последний смутный год. Странно подумать, что после всех этих неисчислимых военных невзгод, когда мерзлая картошка становится ценным меновым товаром, все еще тайно переходят из рук в руки и меняют владельцев пригоршни играющих огранкой камней и рисованные тонкой кистью медальоны в золотых рамочках, за которые в свое время были отданы целые сокровища.
Но это другой мир, который нас не касается Не касался и раньше. Потому что если кто с Кренгольма до войны перед праздником и бывал в Петербурге, то в лучшем случае привозил детям с Невского, от Елисеева, шоколадное пасхальное яичко с погремушкой внутри, обернутое в цветную фольгу, и никогда никаких золотых побрякушек с витрины ювелирного магазина Фаберже. Нам и сейчас помогает бороться с голодом тот табак, который мы в силах принести с собой, об ином и думать нечего. Или прикажете Генриху да мужикам бриллианты в ладошку насыпать?
Неожиданно вздрагиваю от голоса Юты.
Зина! Ты никак спишь на ходу? Ночью что делала?
Видимо, глупо выгляжу, когда я так вот ухожу в себя. Разом очнувшись, крепче сжимаю ручку корзины и прибавляю шагу. Юта впереди уже взбегает наискосок на заросшую железнодорожную насыпь навстречу грохочущей дрезине, на которой подъезжают барт Виллу и Вилли Мальтсроос. Долго ли они дожидались нас поодаль? Знают, конечно, что мы обычно по субботам приходим в это время, да не хотят мозолить глаза немецким часовым, выжидают за кустами.
На сердце теплеет. Не иначе, это Яан позаботился о нас. Хотя ребята и сами вполне могли взять дрезину и приехать, кто им запретит. Но мне приятно думать, что так велел Яан. Он уж все предусмотрит. К тому же Яан командир, его слово закон. Мы, конечно же, вполне могли дойти и пешком, мало ли хожено, но все же приятнее проехать эти версты, сидя на лавочке.
Все живы и здоровы? И живы, и здоровы. Какие в городе новости? Новостей особых нет, фабрика работает вполсилы, хлопок со складов вагонами вывозят в Германию, миткаля, как было раньше, почти не делаем, ткем перевязочный материал и палаточное полотно, все идет немцам. Из Германии взамен присылают искусственный хлопок, страшный такой эрзац. Прядильщицы жалуются, что пыль от него горло дерет, как рашпилем, кашель легкие надрывает. Что говорят в народе? Народ ропщет, только тихо. Кто погромче проговорился, того сцапали и отправили в Германию в лагерь.
Дрезина трогается с места. Сидим с Ютой бок о бок, тесно прижавшись друг к дружке, на скамейке без спинки и смотрим на проплывающие мимо придорожный кустарник и выгоны. Почему-то кустарник у железной дороги всегда и повсюду бывает жалким и чахлым. Понемногу остываем на ветру. У меня такое чувство, что через версту-другую мы попросим у ребят разрешения немного самим поддать ходу дрезине. Колеса попарно стучат на стыках, мы едем словно в игрушечном поезде, на мгновение у меня возникает озорное желание загудеть паровозом.
А что нового у них? Виллу пожимает плечами, тоже, мол, ничего особенного, но Волли не выдерживает. На прошлой неделе они с большим трудом отстояли Яана от разъяренной оравы солдат, небрежно бросает он. Волли нравится, когда с ним что-нибудь случается. Ему хочется непременно находиться в центре событий, с тем большим удовольствием, если эти события как можно более запутанные и опасные. Видимо, в таких случаях он чувствует себя настоящим борцом. В то же время у него в привычке говорить обо всем этом с подчеркнутой взрослостью, небрежно и с некоторым превосходством, мол, да, приключился такой пустячок, для меня раз плюнуть, я все мигом уладил. Я растревожилась. К горлу подступил комок. Каким образом? Что за разъяренная орава? Да так, небольшое недоразумение, успокаивающе отмахивается Виллу. Волли в сердцах мотает головой, и его солдатская шапка на два номера больше нужного свободно болтается на ней. Рассказывай — маленькое недоразумение. Могло бы и боком выйти. Забыл, что ли?
Виллу недовольно хмурит брови, у меня сердце заходится от страха.
Да расскажите же наконец толком!
Ну, в Дубровке передавали немцам эстляндских баронов, которых освободили из петроградской тюрьмы. Делалось это втайне, потому что стоило только пойти такому слуху, как озлившиеся красногвардейцы решили, что именем революции и волей народа они скорее пришибут кровопийц, чем дадут тем спокойно улизнуть к немцам. Это, мол, все равно, что выслать волка в лес на поселение! Начальство прослышало об этом и пошло на хитрость. Из Питера поступило строгое предупреждение: отвечаете собственной головой и партийным билетом за то, чтобы арестанты были переданы в целости и сохранности. Немцам лучшего предлога для нового наступления и не придумать, ежели какой-нибудь барон получит пулю в печенку или штыком в зад. Обычно пленных обменивают в одно и то же время, в полдень. На этот раз обмен распорядились произвести на рассвете, в восемь утра, и из стоявших в Ямбурге частей в конвой никого не назначили, чтобы слух не разнесся. Были вызваны командиры некоторых отдаленных отрядов вместе с несколькими более грамотными бойцами. Вот так Яан туда и угодил с пятью своими парнями, Виллу и Волли Мальтсроос в том числе.
Я уже совсем не слушаю, как происходил обмен, что мне за дело до этого? По-моему, бароны все до единого могли бы провалиться в тартарары. Я тороплю Волли, спешу узнать поскорее, что произошло с Яаном. Юта с укором смотрит на меня. Ну и пусть смотрит! Так что же случилось с Яаном?
Они выполнили задание и возвращались из Дубровки уже засветло, обоз с недавними арестантами черной змеей тянулся вдали по шоссе к Нарве. У всех наших хорошее настроение, оттого что неприятное поручение выполнено. Неожиданно за околицей размашистым шагом навстречу им вывалилась ватага галдящих солдат и недоверчиво уставилась на них. Некоторые заводилы тут же протиснулись вперед: где бароны? Волли возьми да брякни, мол, сами видите, вон тянутся с обозом к Нарве, если хорошенько поднажмете, глядишь, за хвост дровней и уцепитесь, только имейте в виду, их сопровождают немецкие кавалеристы, по шее дадут. Ах ты, сволочь, контра проклятая, подскочили к нему разом несколько солдат, значит, втихаря потрафили немцам, продали, иуды, и сколько они вам за это заплатили, а ну выкладывайте мошну с серебром!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41