Заглянул в свою записную книжку и именно так сказал. Особенно в Эстонии, где все лучшие земли принадлежат поместьям, их дробление было бы еще большим преступлением против социализма, нежели разрушение заводов и фабрик. Так и отрубил. Вместо этого в бывших поместьях будут организованы сельхоз-коммуны, где землю начнут обрабатывать коллективно новейшими машинами. Отсталые крестьяне сперва могут нас не понять; им придется терпеливо разъяснять преимущества совместного труда, передовые и классово сознательные бедняки и без того сразу поймут, как им выгоднее. В коммунах — будущее крестьянства.
Вот видишь, как можно порой своим умом дать маху. Если бы кто спросил у меня, что будет с фабриками, ответ был бы ясен: все они станут общественным достоянием, управлять ими будут рабочие комитеты. В земельных же вопросах городской человек невежда, верти как угодно. Но теперь я уже в состоянии объяснить все Яагупу, когда он снова заявится.
А ты-то думала, что у твоего Яана хватит ума на все случаи жизни? Было бы здорово, только невозможно это. Не преувеличивай, Зина. Никакого другого образования, кроме кренгольмской четырехлетки и окопных университетов, у меня нет.
Ну, видишь, понемногу слезы высыхают. Вот так. А теперь возьмем носовой платок и как следует вытрем глаза. Все прошло, снова выглянуло солнышко. Больше бояться нечего, в другой раз ребята уже не зарвутся, ума набрались. Знаешь, время от времени людей вообще не грех покрепче встряхивать, на всю жизнь запомнится. Теперь я могу биться об заклад, что с этого часа, по крайней мере в нашем отряде, никто не потянется за чужим, кому бы это добро ни принадлежало — последней контре или крупному дельцу. Так что гляди у меня веселей, нам пора идти к людям.
Да уж чего там, нечего скрывать, и меня жаром обдало. Едва услышал от Юты, что происходит, так только одна-единственная мысль и была: лишь бы успеть! Думаешь, я не понимаю, что все решали считанные минуты?
Постараемся теперь забыть эту отвратительную историю. Лучше я расскажу тебе еще немного про Яагупа, чудной такой старик. Как же он радовался, что деньги так подешевели; на рынке за продукты загребай лопатой, зато арендный договор до сих пор не переписан, платить ренту — плевое дело, съездил раза два на рынок, вот тебе и годовой взнос, потом весь остальной доход без остатка твой. Пытал долго и основательно, когда мы вернем Нарву, чтобы можно было опять ездить туда на базар; сейчас одна забота — негде столько продать, сколько под силу, на ямбургском рынке не развернешься, Ямбург городок маленький. Как только выбьют немцев из Нарвы, он тут же нагрузит воз и стеганет кнутом коня, прикинул, верно, что в городе сейчас с едой не густо, можно будет хороший куш сорвать. Честил на чем свет стоит глупых немцев за то, что не пускают в Нарву на рынок, небось могли бы и сами отведать свежатинки.
Что говоришь —- когда же мы все-таки вернемся в Нарву? Терпение, Зина, нам бы и самим хотелось домой, цыганская жизнь начинает понемногу надоедать. Недели эти, что мы отсутствуем, уже чересчур затянулись. Потерпи. Мирный договор пока еще не позволяет. О нем каждый рассуждает по-своему. Одни довольны, что можем спокойно зализывать раны, собираться с силами, вот уже и у нас начинают создаваться красные полки. Другие исполнены священного гнева, плюются и клянут: чистый сговор и заискивание перед проклятыми буржуями, наш пролетарский долг подталкивать мировую революцию, революционная война с империалистической Германией в этом смысле была бы как нельзя кстати, она подтолкнула бы немецкий трудовой народ на восстание. Правы вроде бы и те, и другие, зависит от того, с какой стороны взглянуть. Революция началась в России, когда мы повернули винтовки против царя. Только немецкая армия сейчас еще куда сильнее, чем были царские городовые да жандармы.
Сам я отношусь к делу чисто практически. Я бывалый солдат, я знаю, что с этими отрядами мы немца не одолеем, следовательно, не стоит и задираться, не то сам вернешься с разбитым носом У немца есть люди, есть оружие и дисциплина, если он пойдет в наступление, нам будет худо. Сейчас Дауман только что начал из своего отряда создавать батальон, но много ли этого единственного батальона против немецких дивизий? Одни необученные бойцы. Ну, назовем и мы свой отряд батальоном — станет он от этого сильнее? Если мы хотим, чтобы нас не разбили, мы должны стараться не разменивать этот дрянной мир на хорошую потасовку. Очень хорошо, что и немец, как видно, не жаждет другого.
Вот так, Зинуля. Тебе уже лучше, да? Испуг проходит, опять ты становишься на себя похожа, скоро сама посмеешься над своим страхом. Все ведь хорошо кончилось. Я уже сказал, этот урок пойдет ребятам на пользу. Не то станут принимать себя тут, в лесной деревушке, за высшую власть, решат, что и на самом деле могут вытворять все, чего пожелают. Оружие в руках, а силы оружия они еще не сознают и бояться не умеют. Да, да, на этот раз, конечно, разошлись сверх меры, не надо больше расстраиваться, самоуправства в нашем отряде теперь не будет, я уж прослежу.
Вообще-то знаешь, почему ты мне так дорога. Наверное, потому, что я все время ощущаю потребность тебя защищать и беречь. Ты полагаешь, что с женщинами нельзя делать революцию, что у них глаза на мокром месте? Это не беда, переживем. Видишь ли, совсем без женщин нам революцию тоже не поднять. Для кого же нам тогда добиваться той самой лучшей жизни? Не для самих же себя. Тогда бы нам только о собственной корысти печься! Ни в коем случае!
Уж мы вдвоем одолеем то, что нам жизнь подбросит. Немцы раньше или позже уберутся в Германию, мы вернемся в Нарву — вот тогда жизнь только и начнется. Я снова пойду на фабрику слесарем, руки уже давно чешутся по инструменту, винтовка не очень-то по мне. Снимем себе хорошую маленькую квартирку и сыграем свадьбу. Замечательную свадьбу, честное слово! Созовем всех ребят. Тогда и вспомним, как они тебя сегодня напугали. Поверь мне, им будет стыдно так, что покраснеют до ушей.
Вот видишь, ты уже и улыбаешься. Я же сказал, что все в порядке, страх пройдет. Иногда его не грех и испытать. Потом будешь лучше ценить то блаженное время, когда ты свободен от страха. У меня на фронте был друг, хороший парень, сибиряк Андрей, он всегда повторял это, когда кончался немецкий обстрел. Жаль, погиб под Двинском от немецкой гранаты'. Но ведь неплохо сказал, не правда ли?
Заходи, заходи, Юта, у нас опять флаг на мачте и паруса полны ветром. Зовешь обедать? Прекрасно, по крайней мере у меня от этой чертовой кутерьмы живот подвело. Возьми, Зинуля, еще раз платочек, высморкайся, и пойдем опять к людям. И виду не показывай, что ревела. Ты же у меня девчонка что надо, верно ведь?
7
Ждать, снова и снова ждать! Вид из окна гостиницы, поразивший меня при первом взгляде, постепенно уже приелся. Хожу по комнате, будто втиснутая в клетку, выходить на улицу все еще нет смысла. До открытия музея целых три четверти часа. Невероятно, как тянется в ожидании время. В жизни мы только и делаем, что ждем, ждем и то, и другое, и третье. А когда дожидаемся, немедленно начинаем ждать чего-то нового. Или это естественное состояние человека? Самого главного, как видно, так и не успеваешь дождаться. Словно в тумане мне припоминается, что таким же долгим было все лето восемнадцатого года, прошедшее в мучительном ожидании. Мы без конца ждали. Когда оно кончится. Когда немцы в конце концов уйдут. Когда наконец вернутся наши и мы сможем продолжить жизнь с той самой черты, на которой в марте все оборвалось.
Мне не повезло. Вчера, когда я после столь долгого отсутствия вернулась в Нарву, музей оказался закрытым. Перед дорогой мне не у кого было справиться о часах его работы. Проснулась сегодня на рассвете. Какие-то скрытые контакты, которые с самого рождения соединяют меня с этим городом, остались после вчерашней встречи под напряжением. Однако — странное дело — мне тут некуда идти. Я существую будто во сне. Закрываешь глаза, и вокруг полно знакомых мест, населенных знакомыми-перезнакомыми людьми. Открываешь — все они до последнего исчезли, растворились в вечности. Какое-то новое неведомое поселение, которое лишь по случайному совпадению носит старое милое имя. Все время словно бы проверяешь себя: я ли это сама или кто-то другой, неведомый мне человек под моим именем? Если это я, то почему здесь, в этом знакомом по названию городе, я ничего не узнаю? Странное и угнетающее состояние.
Наверное, мне следовало приехать сюда намного раньше. Когда впервые случайно услышала, что какой-то старый нарвитянин видел в здешнем городском музее фотографию Яана — Яана Теддера, командира отряда кенгольмских красногвардейцев. Я давно уже все пережила и смирилась. К тому же и собственная жизнь понемногу затягивала. Вот и собиралась с духом, все откладывала. А может, просто подсознательно боялась этой встречи, надрыва, выброса чего-то подспудного. Теперь вдруг почувствовала, что больше откладывать нельзя. Почему я боялась этой встречи с прошлым? Возможно, минуло слишком много времени.
Неоспоримо одно: я должна увидеть эту фотографию.
Думаю, что она окажется мне знакомой. Вряд ли Яан смог весной восемнадцатого года, заполненной всякими срочными делами, сфотографироваться еще раз. Где бы ему взять время, чтобы послужить собственному тщеславию — ведь в деревне у них фотографа не водилось, тогда это была еще редкая профессия. Наверное, все же та самая, которую снял ямбургский фотограф. Яан сидит на стуле с гнутой спинкой, в хромовых сапогах, закинув ногу на ногу, на голове у него лихо заломленная офицерская фуражка со звездой, молодой и веселый, стремительно подавшийся вперед, словно готовый в любое мгновение вскочить, лишь туго натянутая портупея удерживает его. Позади него виднеется лесная поляна, старательно выписанная на холсте и уже немного поистершаяся, отчетливая полоса разделяет выписанную кистью траву от источенных до шишковатости половиц в ателье. В те времена у фотографов была такая мода. Последний сохранившийся снимок отца тоже ничуть не лучше — в застегнутом доверху длинном черном сюртуке, с аккуратно расчесанной надвое бородой, опираясь на тросточку с серебряным набалдашником, отец стоит на фоне идущих прямо-таки завитушками морских волн, слева выступает углом дикая скала. Подобные снимки тогда почему-то считались красивыми.
Интересно все же, где они отыскали фотографию Яана? По его же словам, он заказал их полдюжины, одну отдал мне, что-то на всякий случай, наверное, оставил себе, остальные отослал с Ютой домой. У нее одна из них была в сохранности еще перед войной, так же как и у меня. На пути изгнания моя фотография пропала. Это когда немцы в начале сорок четвертого года в срочном порядке выгнали всех нас из Нарвы, потому что приближался фронт. Тогда я лишилась всех своих скромных пожитков. Пять лет тому назад я гостила у Юты, и она опечаленно призналась мне, что в спешке просто забыла фотоальбом. Лууле у нее болела ангиной, ребенка надо было укутать, чтобы в дороге еще больше не простудилась, и Альберт, тоже будто на горячих угольях, все торопил: чего копошишься, немцы зря не станут высылать людей из города, того и гляди, русский саданет прикладом в дверь, вот мы и попались. Так этот альбом и выпал у нее из памяти и сгорел вместе с Нарвой, обратился в пепел. Юта все же втайне надеялась, что фотография сохранилась у меня и можно будет сделать с нее копию.
Может, музейная фотография в свое время досталась кому-то из родственников? Прошла через многие руки, пока не очутилась здесь. Или ее нашли среди оставшихся вещей Яана и передали в архив, где она спустя десятилетия была обнаружена? Хоти это последнее предположение и кажется почти невероятным. Кто мог летом восемнадцатого года передать в архив фотографию? У меня такое ощущение, что в те дни никакие музеи и архивы и не работали, все мы жили одним лишь мигом и, думая о грядущем дне, сами творили историю, а не старались сохранять для истории какие-то вещи.
Самого человека уже так давно нет, но какой-то след от него все же остается на земле и сохраняется среди людей. Назвать это бессмертием было бы, конечно, преувеличением, бессмертие вообще столь высокое слово, что его неловко даже произносить вслух, и все же эта мысль вызывает
у меня своеобразное чувство. Наша жизнь не отрезана от прошлого. Прошлое продолжает упорно жить в нас самих, оно живет вместе с нами, оказывает воздействие на мысли наши и, возможно, даже на поступки. Сознание этого доставляет мне сейчас легкое утешение: нет, ты не ушел безвозвратно из моей жизни, Яан.
Когда он подарил мне эту фотографию, нам, как мы думали, оставалось совсем недолго жить в разлуке. К осени, повторял Яан, к осени немцы непременно выдохнутся, а мы наберем необходимые силы, уже формируются стрелковые полки, в Ямбург даже прибыли две орудийные батареи. Там, где появляются батареи, готовится наступление. Нарву мы им не оставим, это же яснее ясного. Посадим опять в ратуше председательствовать Даумана, и ты побежишь допечатывать свои незаконченные бумаги. Вслед за Нарвой заберем у них всю Эстонию. Кто знает, может, и не потребуется брать силой, вдруг немцы с миром укатят в своих эшелонах, когда подоспеет время. Ведь останутся голодными, если не поспешат к осенней пахоте в Германию!
И в самом деле, в ноябре наши начали наступать, вернули Нарву и большую часть Эстонии в придачу, вышли под самый Таллинн. Те немногие кайтселитчики, которых штабс-капитан Ларетей наскреб в Нарве и восточной части Вирумааского уезда, не могли остановить красных, просто так постреливали, ради собственного успокоения, и драпали следом за немцами. У наших парней от долгого безделья чесались руки, взяли такой разгон, что того и гляди одним махом выпрут к морю. Но тут изо всех щелей посыпались беляки, в придачу финны в белых полушубках навалились с суши и с моря. Этого никто не мог предвидеть. И почему только крестьяне в своем большинстве перекинулись к белым, когда наши ребята боролись за их же свободу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41