Нет, с мечом да простой винтовкой как-то еще мыслимо было ввязываться в войну и надеяться подобру-поздорову выбраться, но с теперешними боевыми машинами ничего не выйдет. Кто же это родился самоубийцей?
Повседневная жизнь Кренгольма также внушала оптимизм. Фабрика работала на полном ходу, заказы шли навалом, обозы с хлопком то и дело въезжали в ворота, а за ворота выезжали с материей, нашей бельевой ткани требовалось все больше. Про себя я не раз удивлялся: ну и белья же уходит на подданных православного царя! Акционеры, по слухам, ездили поправлять свое здоровье на водах и даже несколько копеек накинули на получку.
Кто бы мог подумать, что через год всему придет конец, вспыхнет мировая война, хлопка станет совсем мало, из-за страха перед подводными лодками из Америки больше уже ни тюка не поступит, рабочих начнут рассчитывать, мужчин заберут на войну и вскоре фабрика вообще перейдет на выпуск лишь односортного миткаля на солдатское исподнее да марлю для бинтов.
Мне показалось, что Юрий не одобряет моего решения стать слесарем Конечно, он повидал мир и знал, что за чудеса там водятся. По сравнению с ними — что я мог придумать^ Спросил его напрямик, что ж, мне, по его мнению, лучше в матросы податься? Юрий отвел взгляд и сделал вид, что не расслышал вопроса.
На этот раз Юрий плавал на английском судне. Он едва успел перекусить с нами. Мать угощала его всем, что было у нас в кладовке,— принесла из подвала соленых рыжиков, это единственное лакомство, которое Юрий, еще живя дома, иногда таскал тайком из кадушки, но у брата аппетита, казалось, хватало лишь на ржаной хлеб из фабричной пекарни, было видно, как он по нему соскучился. Отец, прижав к груди восьмифунтовую буханку, знай нарезал большущие ломти и смотрел сочувственно, как Юрий ест. К чаю мама положила на стол большие разноцветные куски постного фруктового сахара. Юрий вертел в пальцах сахар как что-то давно забытое.
Затем брат в испуге глянул на свои серебряные с крышечкой карманные часы и заторопился.
Ты что, не останешься ночевать, удивилась мама, в кои-то веки под отчим кровом. Тесновато, конечно, но все поместимся, нам здесь и раньше места хватало, на морях-океанах ты не очень-то вырос.
Нет, нет, мама, я обязательно должен явиться к вечернему чаю в кают-компанию. Не сердись, у нас на пароходе не принято нарушать традиции, этого себе не позволяют даже старшие офицеры, не говоря уж обо мне. Если урву минутку, завтра снова забегу накоротке, ты только принеси из лавки свежую буханку хлеба. Авось капитан отпустит, он у нас человек не без понятия, я сказал ему, что у меня тут живут родители, которых я уже сколько лет не видел.
Я поплел проводить Юру, и на проспекте, под липами, он мне объяснил самое главное. Будто в ответ на мой вопрос, которого дома вроде бы и не слышал. Вот что, парень, сказал Юрий, я хочу тебе сказать одну вещь, с тем чтобы ты смог потолковее устроить свою жизнь. Для таких, как мы с тобой, нигде на белом свете ничего не приготовлено, все придется собственными когтями наскребать да своим горбом, выслуживать. Палубным матросом на русском пароходе ушел я из Нарвы, на английском пароходе начал с кочегара, кидал в топку уголь, сам в поту и чумазый, как черт, урывками после вахты учился профессии, во время стоянок в Англии сдавал экзамены. Так постепенно и дошел до машиниста, до второго помощника чифа, главного механика. Имей в виду, таких, как мы с тобой, нигде никто не ждет, нас на свете слишком много. Лучшие места давным-давно заняты. Только при помощи железного упорства сможешь куда-нибудь вылезти, и то, если повезет. Они тебя за человека не считают, но не обращай на это внимания, выполняй свою работу с неукоснительным прилежанием и точностью, тогда мало-помалу станешь для них необходимым, наконец они вынуждены будут тебя заметить и продвинуть. Но упаси тебя бог отступиться даже в самом малом. Чтобы на тебя не пало и тени подозрения! В противном случае злорадству их не будет предела, если у них появится возможность обратить тебя в прах, согнать обратно в темноту судового трюма, под дощатый настил, где над самым килем в кромешной темени хлюпает ржавая трюмная вода и плавают облезлые дохлые крысы.
Юрий сдержал слово. Пока в Нарве сгружали с судна тюки хлопка, он еще дважды забегал на часок домой, мы каждый раз с нетерпением ждали его. О своих плаваниях он рассказывал скупо, все нюхал ржаной хлеб и просил: расскажите, что еще новенького у нас на Кренгольме. На пароход он меня провести не смог, я только ходил на пристань провожать, когда они отчаливали.
На следующий год Юрий прислал нам из Ливерпуля фотографию, на кп: -рэй он стоит с выпрямленной, как у истого англичанина, спиной на фоне какой-то рукотворной скалы, в офицерском кителе с золотыми пуговицами, на голове до потешного маленькая фуражка, подбородок подперт накрахмаленным стоячим воротничком и кончики усов заострены, как пики. Он впервые был нанят механиком на какую-то старую посудину. На обороте фотографии Юрий собственной рукой написал: Джордж Теддер, 25 мая 1914 года.
Эту фотографию я впервые увидел, когда вернулся уже с войны. После нее ни строчки от Юрия не приходило. Боюсь, что и ждать уже бесполезно. Англия все эти годы вела свою войну на всех морях. Между нами все время оставалось слишком много немецких мин и подводных лодок, от которых изношенным стальным гробам не было спасения.
Удивительным образом запах хорошего трубочного табака у меня с тех пор всегда связывается с братом Юрием и с тем, что он говорил мне на проспекте: для таких, как мы с тобой, нигде в мире ничего не приготовлено, никто не ждет нашего брата, нас на свете слишком много. Вот только его намерение выбраться из подобного положения исключительно через личное старание и самоотречение было не по мне. В семнадцатом году в окопах под Двинском я впервые услышал от большевиков о другой возможности, которая пришлась мне куда больше по душе. А именно: до основания переделать старый мир.
Пачку дорогого табака и прямую полированную английскую трубку привез тогда Юрий в подарок отцу. В первый и последний раз. После приезда Юрия наша пятая казарма еще долго по воскресеньям благоухала медовым ароматом островов пряностей и тропического леса. Соседские ребятишки забирались с ногами на верхние нары и самозабвенно вдыхали этот запах.
Сейчас наши фотографии должны бы храниться рядышком в семейном альбоме Юты: Юрий со своей маленькой морской фуражкой на фоне прибрежной скалы и я со своей лихо заломленной офицерской у лесной поляны. До обидного мало успели мы оба, каждый по-своему. Не взобрался он на верхнюю ступеньку, да и после меня этот мир в большей степени остался неперекроенным. Можно сказать, что парням из семьи Теддеров не повезло. Так ведь у нарвских ребят и раньше не было особого выбора — или отправляться на авось по белу свету, или оставаться здесь же, на фабричном дворе. Хотя мне лично в чем-то все же частично и повезло, только вот везение это оказалось непродолжительным.
Дауман поинтересовался, с чего это у нашего отряда вдруг такой необычный лозунг. Пришлось рассказать ему о попытках Авлоя навести у нас свой порядок — молодые ребята шустрые, с лету за слово цепляются, потом успевай удивляться, откуда что взялось. Без причин ничего не бывает. Уж не иначе как Авлой обронил что-то обидное насчет хулиганства, это задело ребят за живое. Кому приятны чужие указки?
Ох уж эти мне фабричные, погрозил пальцем Ансис, не в силах сохранить на лице строгое выражение. Смотри у меня, чтоб я этого лозунга больше не видел. Не то пиши тут за вас объяснительные. Ты учти, шутки-то далеко не все понимают.
Он не счел нужным распространяться насчет того, что именно сказали по этому поводу более серьезные товарищи, по мнению которых было непристойным и почти что кощунственным шутить шутки с революционными символами, каковыми являются лозунги на красном полотнище.
К счастью, мне повезло, и в дальнейшем я был избавлен от общения с людьми, не понимающими шуток. Это на самом деле было очень здорово, невзирая на все прочие несчастья. Права присказка, что нет худа без добра.
Направляюсь от городского музея к Петровской площади, которая на самом деле вовсе уже и не старая Петровская, а всего лишь одноименное пространство посередине чужого для меня города, носящего имя Нарвы, и вдруг замечаю, что походка у меня очень усталая. Примечательно, что человек начинает ощущать собственный возраст всегда в связи с разочарованиями и неудачами. Обычно я хожу легко и быстрым шагом, а теперь к туфлям как будто привернули свинцовые пластины. Чему тут удивляться, огорчение мое и впрямь велико.
Любезный директор музея проводил меня до входной двери и, стоя на пороге, все разводил руками, на которые ложилась изморось. Приходите месяца через два-три, тогда мы вам обязательно поможем, непременно сделаем все возможное, чтобы оказать содействие вашей научной работе.
Научной работе... Понятно, что музей — учреждение государственное, здесь удовлетворяют прежде всего общественные интересы. Но все же, неужели достойно уважения лишь то, что предназначено для опубликования? Разве человек не может искать приобщения к истории из чисто личной потребности, чтобы таким образом прикоснуться и к собственному прошлому? Или подобный интерес не представляет ценности?
Любопытно, неужели я похожа на научного работника Института истории партии? Следовало бы спросить. Да пустое, может, он просто польстил мне, зачем ставить его в неловкое положение?
Передо мной, будто утка, переваливается очень толстая женщина. В последнее время замечаю, сколько же развелось этих молодых ожиревших особ. Или это присущее времени отклонение? Мощные бедра собирают в поперечные складки тоненький плащ. Когда она оборачивается, я с ужасом вижу, какая она молодая. Вполне годилась бы мне в дочери. И такие телеса! Как же недопустимо распускают себя люди. Ну какую работу такая еще способная выполнять, какой жизнью жить?
Мне вдруг становится неловко, будто я заглянула в чужую личную жизнь. Торопливо отворачиваюсь. Площадь передо мной слишком пустынна, для того чтобы задержать на чем-нибудь взгляд. И мне становится невыразимо тоскливо, оттого что нет уже десятков тех магазинов и лавочек, которые когда-то столь уютно окаймляли булыжную Петровскую площадь. Теперь здесь все сплошь залито асфальтом, разные учреждения собрались по одну сторону площади, трибуны — по другую. С точки зрения градостроительства, наверное, так и должно быть, вполне возможно, но мне все равно становится невыразимо грустно.
Взгляд снова падает на слегка колышущиеся бедра идущей впереди толстухи, и вдруг мне сквозь пелену времени припомнилось что-то знакомое. Когда-то я уже вот так же удивленно и с негодованием разглядывала нечто подобное.
Вспомнила!^
Это было вскоре после майских праздников. Мы с Ютой опять пришли к ребятам, неловкая история с поддельным животом уже почти забылась. Как быстро мы в то время, к счастью, умели забывать! Сейчас месяцами и годами хранишь в памяти малейшие неприятности и только отравляешь этим свою жизнь. Тогда мы какое-то время не приходили к ним во время забастовки, и сразу вслед за ней немцы не выдавали пропусков, выжидали, что еще произойдет. Так что ребята нас и не ждали. Мы решили удивить их, благо дорога знакомая, пошли от Нарвы-Второй пешком. Добравшись до деревни, мы сначала и не без робости огляделись, у нас уже имелся печальный опыт общения с хулиганистым бродячим быком Мандатом, но даже тени его не увидели и направились прямо под окно к Яану.
Он сидел за своим незастеленным кухонным столиком с единственным выдвижным ящиком. Фуражка лежала на уголке столешницы. Возле двери стояли брат Виллу и Волли Мальтсроос, между ними — раскрасневшаяся, с моложавым лицом деревенская баба в платке, невообразимо толстая и закутанная; от самых ног женщины начинался узкий пестрый половик, который тянулся по выскобленным добела доскам до самого стола Яана, но на тряпичный половик женщина не ступала. Может, ей казалось, что этим она установила бы некую связь между собою и человеком в форме и отдала бы себя во власть Яана?
Из открытого окна до нас доносилось все до последнего слова. Ребята только что доставили сюда эту женщину.
Понимаешь, командир, мы ей кричим: стой да стой, а она, будто взбрыкнувшая коза, знай себе скачет к лесу. Тогда Вольте кинулся за ней во весь опор и у самой опушки винтовкой путь перегородил, только так и остановили.
В голосе Виллу слышится еще не остывшее возбуждение.
Яан с определенным любопытством разглядывает женщину. Слышишь, тетка, что о тебе говорят? Что ж, мне верить этому или просто брешут ребята? Ты уж, будь добра, честно и в открытую выложи мне: кто такая, куда идешь и чего это от моих ухажеров в лес бежать надумала? На что уж молодцы!
До этой минуты страх сковывал тетку, тон Яана приободрил ее, и она прямо-таки вся выплеснулась.
Батюшка командир, вели этим чертякам немедля отпустить меня с миром, чего это они, лютые, людей хватают! Я иду себе тихо-мирно своей дорогой, никого не трогаю — как они накинутся на меня! Глафира я, Глафира Прыткина, из деревни Куксино, верст пятнадцать отсюда, от Ямбурга чуток в сторону Луги будет, если не веришь, можешь узнать, меня Иду я себе к тетушке, ступаю потихоньку, а тот, твой солдатик, ну как орать да затвором щелкать, будто я разбойница какая, того и гляди на месте пришлепнет. Что же это такое — ну закон ли это, порядок ли? А в корзине у меня пирог, сама вчера пекла, с картофелем и луком, сгребла в сусеке последки, подумала, дай-ка снесу гостинец, с пустой корзиной ведь не пойдешь, а он знай себе орет благим матом: стой, не то стрелять буду! Ишь, разбойная душа, эдак, чего доброго, и на самом деле укокошит безвинного человека.
Яан неторопливо отмахивается.
Да придержи ты слегка язык, человек добрый, от твоей трескотни у меня голова гудит! Есть у тебя разрешение в Усть-Жердянку? Ты выправила себе такую бумагу?
Откуда мне взять разрешение, кто мне его раздобудет, у самой ну ни минутки времени идти хлопотать, семья на шее, муж хворый да дети малые, это когда же мне таскаться в Ямбург с хлопотами, ведь иначе как в самом Ямбурге, поди, бумагу не выправишь, вот и подумала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41