Куда весной восемнадцатого года подевалась ваша неразведенная жена? А может, она до сих пор поддерживает с вами оттуда связь? Сегодня бы рука сама собой потянулась в ответ на такое обвинение к маузеру. А через двадцать лет?
Все может быть. Кто в силах угадать, во что выльется та или иная сиюминутная истина.
Авлой рассказывает еще о каких-то пустячных петроградских, затем смотрит на часы, вытаскивает из деревянной кобуры свой маслянисто поблескивающий, отливающий вороненой сталью большой маузер и с явным удовольствием начинает его перезаряжать. Он уже в пути, и остановить его невозможно
Чего не знаю, того не знаю, не в силах угадать, как бы все обернулось, если бы я решительно отказался в тот день проводить операцию. Взбешенный Авлой, не теряя времени, определенно помчался бы в Ямбург к начальству искать на меня управу и поддержку себе. И, наверное, нашел бы. Но все-таки В таком случае раньше следующего дня он бы назад не вернулся. Но было бы утро вечера мудреней?
Может, весь вопрос в этом самом дне и заключался?
Как жаль, что нельзя последовательно переиграть всевозможные варианты. Всегда бывает слишком мало времени. Всегда бывает слишком поздно.
23
Нарва —такое место, где во мне снова и снова оживают воспоминания. Даже когда я сама того не хочу, прямо-таки вопреки моему желанию.
Когда наши ребята в ноябре вернулись в Нарву, Волли Мальтсрооса в отряде уже не было. Брат Виллу обстоятельно поведал мне все, что произошло с Яаном, но в подробности о судьбе Волли вдаваться не захотел. Да ну, глупейшая история, я в этой кутерьме не сумел довести дело до конца. Волли остался в Ямбурге, в рабочей команде, скоро, должно быть, прибудет сюда, уж там-то он не останется. В тот момент я была вся захвачена мыслями о Яане, не до других было, не стала расспрашивать.
Волли вернулся домой лишь к Новому году; до сих пор не знаю, по увольнению прибыл или ударился в бега. Времена были уже довольно смутные, порядка, почитай, никакого, фронт белых надвигался с запада подобно грозовой туче. Вряд ли кто Волли о чем спрашивал, если сам не навязывался. Во всяком случае, с красными он больше не пошел, когда белые с помощью финнов вновь захватили Нарву. Остался тихо-мирно жить у матери, весной Волли призвали в белоэстонскую армию, и там он оставался вплоть до Тартуского перемирия.
Свою историю Волли рассказал мне гораздо позже, уже после войны, когда временно работал бревенщиком на лесопилке акционерного общества «Форест». На Кренгольм устроиться он не смог, там далеко не всем хватало работы, к тому же в фабричном управлении осталось много старых служащих, которые не забыли красного прошлого Волли. В то время перед носом у многих со злорадной усмешкой захлопывали дверь.
В тот сонный воскресный день после обеда мы каким-то образом очутились с Волли вдвоем в Темном саду. Скамьи у чугунной балюстрады, откуда открывался прекрасный вид на реку и на Ивангород, оставались еще пустыми раньше вечеря понадобиться глубины парка доносились крики и гам ребятишек, бегавших вокруг залитой солнцем концертной площадки, в остальном же всюду простирался сонный покой впереди до противоположного берега и до Сенного рынка за спиной. По ту сторону реки перед лесопилкой виднелась огражденная барьером из бревен заводь, где вразброс лежали чешуйчатые сосновые стволы, будто дремлющие аллигаторы. В будничный день в эти часы Волли багром поодиночке подтаскивал бы их к тятвой цепи, которая тащила бревна вверх на пилораму. Сегодня там было тихо и безлюдно. С реки поднимался приятный распаренный смолистый запах,— видимо, у причала под обрывом бастиона стояли деревянные баркасы, скрытые от глаза берегом и макушками деревьев.
Волли за какие-то несколько лет крепко постарел. Лицо казалось угловатым, постоянная задорная ухмылка сошла с него начисто. И в движениях не стало прежнего порыва и живости. Будто на него давила неизбывная усталость.
С Яаном все ясно, десятки раз всех расспрашивала, и ты ничего больше не скажешь. Ведь не скажешь? Лучше расскажи, что за напасть на тебя самого свалилась. Волли обмолвился полусловом: глупейшая история. Думаешь, я много сообразила?
Да, Зина, ты и не представляешь, как может один-единственный дурацкий случай перекрутить всю твою жизнь. Тебе повезло, ты этого не знаешь. Думаешь, я за здорово живешь расстался с ребятами? Остался сидеть дома и дрожал от счастья, что меня забривают под сине-черно» белое знамя?1 Виллу не захотел рассказать тебе, как было дело. Наверное, потому, что ему не удалось меня вытащить, хотя и пытался. Ну нет, видимо, сколько-нибудь он все-таки помог, я избежал худшего — не сунули за решетку. Чуть было не загремел кандалами. Рассказать, что ли?
Говори, говори, мой школьный товарищ. Я тебя слушаю. Вернусь вновь назад, в дивные дни того лета. Более счастливых мне не дано было — теперь, по прошествии стольких лет, я это знаю наверняка. О таких вещах обычно всегда узнают только по прошествии времени. По крайней мере, хотя бы это устроено разумно в человеческой жизни. Иначе было бы невыносимо тяжело в конце каждого счастливого дня расставаться с ним навсегда, жизнь была бы куда печальнее, чем она и без того есть. Так пусть сохраняется хотя бы вера, что когда-нибудь придет еще более счастливый день.
Уже спустя годы, когда начинаешь постигать истину, для тебя остаются маленьким утешением воспоминания о тех прошедших счастливых днях Вот и ковыляешь на костылях воспоминаний, стараешься напускать веселую мину, в лучшем случае можешь так же бодро костылять через сцену, как это делал некогда Юхан Сультс на своей деревяшке. Потому что жизнь должна продолжаться, несмотря на все твои собственные печали
Волли ушел в свои воспоминания
А случилось это вот как.
Цвета флага Эстонской буржуазной республики
В тот день я стоял на часах у амбара; ты, конечно, помнишь, у нас там постоянно сидел под замком какой-нибудь спекулянт или другая какая сомнительная личность. Монашка от нас убежала, в амбаре щебетали Олли Веспер и еще табачница из русской деревни, которая снабдила монашку табачной крошкой, и этот проклятущий старик, он назвался нам торговцем Гликманом, а у зятя его в Нарве будто бы имелся кожевенный магазин. Куда там, я потом интереса ради проверил, никто у нас тут про такого торговца, у которого была бы жена Нехама, и слыхом не слыхивал. Врал, подлюга, так я и думал'. Потом шевелил мозгами: на кой ляд ему это было нужно? Никак не мог понять. Вообще-то он оказался довольно темной фигурой, до сих пор не знаю, то ли это был просто мелкий плутоватый еврей из торгашей, то ли гораздо более вредное жулье. Со мной он, во всяком случае, сыграл отвратительную штуку.
Потом я не раз сожалел, что у наших ребят оказались такие быстрые ноги, неслись во весь опор за любым беглецом, будто антилопы, и знай хватали за шиворот, шкуры не дырявили. Лучше бы лупануть в задницу, полежал бы старик несколько недель в лазарете, полученная боль ему была бы поделом, зато другие избежали бы крупных неприятностей. Да вот поди разберись так сразу, с ходу, что это за хорек вонючий перед тобой.
Ну так вот, под вечер, незадолго до того, как впервые возле реки вспыхнула стрельба, этот самый Гликман принимается как оглашенный стучать в дверь. Подумал, что у старика схватило живот. Накануне, когда он шел из уборной, забредший во двор Мандат малость попугал старика, тот как завопит, стрелой влетел в амбар и с грохотом захлопнул за собой дверь. Мандат был страшно разочарован тем, что остался без угощения, что это за повадки такие закрывать перед самым носом дверь. Рууди Сультс мне рассказывал — в тот вечер он стоял на посту и от души посмеялся, наблюдая, как старик, подтягивая штаны, драпает через двор, а Мандат, пыхтя, трусит за ним по пятам, как маневровый паровоз. Я так и подумал, что старику опять приспичило. Но где там — ни больше ни меньше подавай купчишке командира. Что было делать? Кто его знает, может, у него и впрямь что-то важное — сидел, сидел, и высидел. Понятно, в моей власти было гаркнуть, мол, придержи язык, враг ты наш классовый, у командира найдутся и другие дела, некогда ему слушать твой лепет. Но поди сама знаешь, какой у нас порядок водился: не требовалось никакого разрешения или доклада, все шло как бог на душу положит. Вывел я его из амбара на свой страх, остальных снова под замок, и прямым ходом к Яану. А что бы ты стала делать? Сперва и я остался в комнате, думал, если просто так дурака валял и нес чепуху, то я его сразу же назад в амбар отведу. Гликман зыркнул своим рыбьим глазом в мою сторону и пошел городить вокруг да около, мол, у него с командиром такой уж серьезный разговор будет, что никак не может при посторонних язык развязать. Яан вначале посмеялся, нет, говорит, у нас друг перед другом секретов, это тебе не старая российская армия, где солдат считали людьми низшего сорта, но старик знай тянет свою песню и все зырится на меня. Наконец Яану надоело, сказал: ну ладно, Волли, побудь чуток за дверью, если папаше непременно хочется поиграть тайное общество.
И ему невдомек было, что это за змея такая — Гликман.
Вышел, значит, на крылечко, присел, дожидаюсь. Амбар тоже перед глазами, к нему-то ведь я и был приставлен, только кто станет ломиться туда? Недолго и поговорили-то, как возле Нарвы открылась стрельба, командир тут же выскочил, навострил уши, а вскоре от реки, пыхтя, ребята притащились. Мужик тот из питерского Чека, Авлой, был до того зол, что прямо-таки шипел, все костерил Яана, клял всех других, мол, загробили операцию, за это нас еще возьмут за глотку. Сам с лица белый, глаза выпучены. У Луппо рука прострелена, кровь хлыщет, перевязали его сообща. Тут Яан сам кинулся к реке, остальные, будто гончие, следом. На бегу распорядился увести старика в амбар и запереть. Так я и не услышал, о чем этот пройдоха Гликман разговаривал с ним.
Да какой прок от того, кабы и знал.
Нет, не скажи. У моей истории не один конец. Ты послушай, что было дальше. Захожу я в комнату за стариком, как он вдруг начинает канючить: подожди, добрый красноармеец, я хочу тебе что-то сказать. Какое мне дело до того, что ты хочешь сказать, сам слышишь, у нас сейчас найдется посерьезнее работа, давай вали назад в амбар. Нет, ты все же сперва выслушай, всего два слова, только это очень важный разговор, для тебя самого очень важный. И тут, знаешь, взяло меня любопытство. А тебя бы разве не разобрало? Кто не желал бы заняться важными делами, когда у самого еще молоко на губах не обсохло? Подумал, успею отвести его в амбар, возле реки ребята небось задержатся, да и расстояние — не рукой подать. Уселся на стул, давай, старик, выкладывай.
Гликман долго смотрел на меня, склонив голову, и вдруг спрашивает: а ты сам-то из Нарвы будешь? Или, может, из ямбургских краев? Что мне скрывать: на Кренгольме родился и всю жизнь прожил. Очень хорошо, говорит, это очень хорошо.
Я ничего не понял. Что тут особенного или что хорошего, если я нарвитянин, и какая ему от этого польза. Обычное дело, все бывают откуда-то родом, и никакое место на свете не хуже и не лучше других. Подумал: ладно, хвали, пользы тебе от этого не видать, ко мне не подмажешься. Подожду, что будет дальше.
Если ты нарвский, говорит эта вонючка, тогда у тебя по ту сторону реки в Нарве и дом, и родители. А если у тебя в Нарве родители, то ты обязательно хочешь попасть к ним домой. Каждый настоящий сын стремится домой к родителям, долго ли тут, в лесной глуши, будешь изображать незваного гостя! Ведь правду говорю?
Какое твое собачье дело, куда я хочу! Нечего за меня жевать, сам зубастый. И без твоих заздравных дома буду, как только выбьем немцев.
Он жалостно покачивает головой, глядит на меня эдакими грустными глазами, будто выложенный баран, и втягивает щеки, ну просто икона с лицом великомученика.
Языком, конечно, можно огород большой нагородить. Но у немца очень сильная армия, или ты не слыхал? Железная, никто не одолеет.
Ее не выбьешь из города какими-то жалкими отрядами. Вы даже дальше колючей проволоки не сможете пройти, там вас мигом встретят пулеметами. Со временем игра в революцию начинает надоедать. Кто стоял против вас до сих пор? Толпа старых, уставших от войны русских солдат, которые без единого выстрела побросали в кусты винтовки и разбежались, чтобы наконец попасть домой к жене и деткам. Теперь это время прошло, у немцев большая сила и крепкий порядок. Я вообще полагаю: как только у немцев появится серьезное на то желание, они запросто сметут с дороги все ваши отряды, как легкий мусор, и прямиком по почтовому тракту промаршируют в Питер, с отрядами против полков не устоишь, столько-то, поди, ты соображаешь. Где у вас пушки и пулеметы, где сильные штабы и умные генералы? Если тебе и дальше охота торчать тут, тогда еще не скоро увидишь Нарву и своих родителей, того и гляди, что в страхе перед немцами сам удерешь подальше в Россию и останешься гам. Кто тебя потом домой пустит? Родителям, конечно, печаль великая, как знать, удастся ли им когда-нибудь дождаться тебя.
Все еще не возьму в толк, куда он клонит, но и спрашивать не хочется. Еще подумает, что нуждаюсь в его совете, но я сказал же, что сам зубастый. Гликман все шныр да шныр глазенками, дает мне созреть. Наконец сам выкладывает.
Я могу тебе помочь, если хочешь знать. Только я один, и никто другой. Сейчас самое время: все побежали за Кулгу к Нарве, туда путь не близкий, и они так скоро не обернутся. А если еще немцы начнут стрелять, то все и вообще не вернутся. Давай разделим на двоих золото, которое вы у меня отобрали, и быстро-быстро отправимся вдоль железной дороги к Нарве-Второй. Пока они оттуда, от Наровы, выберутся, мы уже будем давным-давно в Ивангороде. Я тебе обещаю, ты получишь от меня очень даже приличное вознаграждение, а немцев совсем бояться не надо, я хорошо говорю по-немецки, и по моему слову немцы, не причинив зла, с миром отпустят тебя к родителям. Винтовку отдашь немцам, винтовка ведь все равно не твоя, и гуляй себе, как барин.
Во мне все перевернулось. Ах ты гадюка, хочешь меня купить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41