Давайте вот картошечку, горяченькую, такой в Москве нету. Хорошо было за новогодним столом. Слава богу, все хорошо. И Катерина, и Борис Михайлович теперь уж окончательно убедились, что с Витенькой что-то произошло, в хорошую сторону повернулось. Мир наступил в их душах. А ехали, прямо на крыльях летели, на гвоздях сидели, тревога не оставляла их дома. И вот все" хорошо, да так, что и придумать лучше нельзя. Хорошо, когда мир в душе.
— Сколько там времени? — спросила Катерина, ей стало весело.— Сколько, отец? Может, еще разик проводим старый год? Все-таки он не совсем плохой был, давайте.
Наполнили рюмки.
— Я потом выпью,— сказал Витек,— за Новый год, мне хватит.
— Молодец,— одобрил сына Борис Михайлович,— норму свою надо знать.
— Вот бы всегда так,— не удержалась, сказала Катерина и тем самым как бы признала, что всегда у них с Витенькой плохо. Но сейчас-то действительно было хорошо и хотелось разговаривать, с ним говорить и о нем, как давно-давно когда-то.— У нас Витенька такой,— разговорилась Катерина,— он если чего захочет, то уж сделает, он ведь у нас все может, швейную машинку мне починил, в мастерскую не брали, а он взял и починил. Вот нынче кончит школу, в институт пойдет.
— В институт? — спросил дед.— Дело хорошее.
— Я не пойду в институт,— сказал Витек, почему-то улыбаясь.
— Ну и в институтах не всем учиться,— сразу согласилась Катерина,— с головой и так не пропадет, а голова у него, слава богу, каждому б такую.
— Это верно,— сказал дед, посмурнел немного.— Не всем, конечно. А почему же ты не пойдешь, Витек?
— Мне, дедушка, перерыв надо сделать, выяснить кое-что надо.
— «Кое-что»,— повторил с удовольствием дед. Ему понравилось это «кое-что». С запасом, значит, растет, мики-тит, не сразу все выкладывает.— А что же ты, внучек, выяснить хочешь, что тебе непонятно?
— Да много чего, дедушка, разное.
И это понравилось деду. Ну что же, интересно.
— Ты слышишь, Борис? Слышишь, отец, как сын твой разговаривает? — говорил и радовался при этом дед.— Тебе-то небось нечего было выяснять, пошел в город, стал к станку — и все выяснение. С головой Витек, молодец. Но все же?
— У нас, дедушка, в классе один учится, он ни во что не верит, кончу, говорит, школу, найду местечко себе потише, чтобы никто ко мне и я ни к коглу, и буду, говорит, тихо вкалывать для собственного удовольствия.
— Да он просто дурак,— перебил Витеньку отец.
— Не просто дурак,— возразил дед.— Там, значит, семья такая, в семье дело.
— Он нищий духом,— сказал Витенька.— Это все так. Но почему он ни во что не верит? Нет, не потому, что дурак. Тут он не один. Есть, что с ним согласны, есть, которым все равно, они не то что не верят, а ко всему равнодушны, все эти заботы, о которых кричат по радио, в газетах пишут, их не трогают абсолютно. Есть и приспособленцы, все делают, что надо, но про себя не верят в то, что делают. А вот ты, дедушка, ты воевал, ногу оставил на войне, во что ты веришь?
— А ты отца спрашивал? — сманеврировал дед, но не потому, что не хотел ответить, а потому, что интересно было, хотелось остановиться на этом, поговорить. Вот тебе и внучек. Приосанился дед, задело его.
— Про отца я знаю,— ответил Витек.— Он верующий. Борис Михайлович улыбнулся:
— В верующие меня записал.
— А ведь он т а м копает, там, Боря,— оживлялся все больше дед.
— Об этом мы говорили с ним, а вот институт — это для меня и для матери новость. Согласен, не все должны, но почему ты вместе с не всеми, в детском садике бабушкой хочешь работать? — Борис Михайлович вспомнил разговор с учительницей про детский садик, вспомнил, где Витеньку так любят. Неужели это на правду похоже?
— Во-первых, папа, любой труд надо уважать...
— Поддел, молодец, Витек, учи отца, учи,— перебил дед, подзадоривая внука.
— В детском садике ничего плохого нет,— дальше сказал Витек,— но это, конечно, мне не подходит. Мне нужно проверить все.
— Что все?
— Этого парня проверить, и вообще.
— И где же ты собираешься проверять? — допытывался отец.
— Пока не знаю. Надо думать. Конечно, не в институте.
— Зачем же вас учили десять лет? Ничему не научили? Если так, иди дальше, в институт иди, раз не ясно тебе.
— Одной теории мне недостаточно...
Дед притих, навострил ухо, Катерина и баба Оля потихоньку стали терять интерес к разговору, стали перешептываться, пропускать отдельные места.
— Это какой же теории? — вполне серьезно забеспокоился Борис Михайлович.
-- Теории, основанной на насилии.
— Вот так ты и с учителем спорил? На обществоведении?
— Так.
— И за это он ставил пятерки?
— За это.
— И до сих пор стоишь, значит, на своем?
— В каком-то смысле.
— Вот видишь, отец,— обратился Борис Михайлович к деду,— со мной-то тебе легко было, ты вот с ними попробуй поговори.
— Ну, ну, копай, внучек, копай,— не терпелось деду,— давай дальше, дальше.
Однако заговорил снова отец, Борис Михайлович.
— Значит,— сказал он,— тебе насилие не подходит? Значит, ты согласен жить под царем, под татарами, под фа шистами? Без силы их ведь не сгонишь с места?
— Ты говоришь о случаях частных, а я говорю о принципе. Насилие рождает только насилие. Откуда все началось, непросто вывести. Ты из середины берешь.
— Лельки тут нет, она бы тебе сказала, ты меня тут запутаешь. Только в одном меня не запутаешь: на земном шаре нету другой дороги для людей, кроме нашей дороги, ты плохо газеты читаешь, а то бы и сам понял, что это так... «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...» — так говорится в нашем «Интернационале». Мы насилье разрушим. А ты говоришь, мы стоим на насилье. Нет, тут Лелька нужна, она бы тебе доказала. Вот интересно, Витек! Почему, раз ты такой ученый, почему Лелька, сестренка твоя, вписывается, а ты не вписываешься?
— Куда?
— Как куда? В нашу систему жизни.
— Это вопрос сложный. Просто у Лельки ума не хватает.
— А у тeбя хватает.
— У меня тоже не хватает, но не так, а по-другому.
— Нет, она дочь рабочего и внучка крестьянина. Да ведь и ты тоже!
— А ты, папа, отец интеллигента, и тебе тоже не мешает побольше думать и хоть немножко читать, кроме своих газет.
— Ладно, надумал проверять нас, проверяй, мы этого не боимся. Только береги голову, не сломай.
Катерина отвлеклась от перешептывания с бабой Олей.
— Ну что вы на самом деле,— притворно возмутилась она,— завели волынку? Витек, что ты связался с отцом, он же неученый у нас, не запутывай его, ради бога.
— Нет, нет, внучек, копай, копай! Там копаешь, ты у меня до воды обязательно дойдешь. Может, мы не дошли, а ты дойдешь обязательно,— дед заговорил.— Вот я тебе отвечу, зачем я ногу на войне оставил, я же тебе не ответил еще. Сам пошел, по своей охоте, и вот отец твой по своей охоте, хотя и призывались, конечно. А не пустил б, все одно пошел. Почему? А потому что под фашистом не хотел жить.
— Ваша правда, дедушка, легче была,— сказал Витек.— Наша трудная. Ты кто: красный или белый? Красный. Значит, ложись за пулемет, стреляй по белым. Пришел немец. Не хочешь под немцем, ложись, стреляй.
Думали, когда садились за стол, не рано ли, до Нового года вон сколько времени, ждать до двенадцати долго. А тут глянули, за спором-разговором, а уж и двенадцатый подобрался, ударит сейчас.
— А ну-ка, отец, открывай шампанское!
Заскрипела старая пружина, и ударил первый удар двенадцатого часа, последнего часа старого года, земля поворачивалась к новому.
— Ну?! — подняла тонкий стакан с шампанским Катерина.— Ну?!
Глаза ее сияли от счастья. Витеньке было хорошо в деревне. Мысль о возвращении в Москву, когда она приходила в голову, в первые дни казалась даже страшной. И вот прошли новогодние праздники, родители собрались домой, и Витенька подумал, что они уедут, а он останется, им надо, а ему еще рано, и было приятно, что еще рано, что не надо ему ехать в Москву. Он пошел провожать родителей до автобусной остановки, до шоссейной дороги. Уже вечерело, снега справа и слева от проселка до самого леса лежали густо-синие. Солнце еще пряталось где-то за лесными кряжами, но где именно, нельзя было понять в точности, потому что понизу стлались плотные неподвижные тучи. Морозило хорошо, снег под ногами скрипел сильно и приятно. Мать отставала то и дело, тяжело было ей идти, да и отец пыхтел в теплом своем пальто с барашковым воротником, Витеньке это пальто казалось непомерно тяжелым, он нес сумки и все время останавливался, поджидая родителей, какое-то время шел в ногу, вместе с ними. Разговаривали? Да. Почти всю дорогу разговаривали, но ничего интересного в их разговоре не было, так, всякая мелочь, необязательные слова. Правда, в одном месте, когда Витек подождал родителей и они поравнялись с ним, Борис Михайлович то ли вспомнил разговор за новогодним столом, то ли вообще хотел закрепить отношения, возникшие тогда, за тем столом, словом, ни с того как бы и ни с сего спросил Витеньку:
— Вот скажи ты мне, Витек, ты постой немного, дай мать отдохнет пока, вот скажи мне. Встаешь ты утром, ну, хоть завтра утром, а я назначаю тебя президентом, а если хочешь, королем, премьером, кем хочешь, вот назначаю, скажи мне: что ты начнешь делать? Что сделаешь, ну то, чего тебе не хватает сейчас или с чем ты не хочешь считаться, что неправильно, по-твоему, и так далее. Давай, полная
тебе власть! Давай! Вот о чем я забыл у тебя спроси и,. Витек улыбнулся.
— Если бы я знал,— сказал Витек.
— Значит, не знаешь?
— Не знаю.
— Тогда давай вписывайся. Учись хорошо, в институт поступай, отца-мать слушайся и так далее.
— Ладно, папа, ты не волнуйся, я буду все делать, что надо и как положено, даже лучше, ты не беспокойся.
Катерина слушала и улыбалась.
— А что, Витек, если бы ты действительно стал у нас первым руководителем в государстве? А?
— Я бы,— сказал Витек,— вернул бы отцу пыжиковую шапку, чтобы он вернул ее Лельке, чтобы она вернула ее туда? где взяла, а к тебе, мама, послал бы ревизию, непьющую.
Борис Михайлович хмыкнул, а Катерина посумрачнела.
— Нет,— сказала она,— не будешь ты, сынок, хорошим сыном. Ладно, пошли.
Борис Михайлович, перед тем как тронуться с места, сказал невесело:
— Значит, ты нас с матерью и Лельку в том числе считаешь жуликами.
— Ничего я не считаю. Вы как все.
— Хорошо, что не хуже всех,— сказала Катерина. И они пошли, растянувшись в цепочку.
И когда подошел автобус, и когда сели мать с отцом, и когда автобус, фырча и набирая обороты, отошел, Витеньке было хорошо, что он остался, а они уехали. Но когда автобус скрылся за выпуклостью шоссе, а Витек повернулся в сторону проселочной дороги, в сторону деревни, чтобы идти назад, вдруг показалось бессмысленным и невыносимым идти через этот взгорок, возвращаться к дедушке и бабушке, в сиротливую эту деревню, зажатую зимними лесами, засыпанную снегом, отгороженную от всего мира. Небо стояло низкое, набрякшее мертвыми тучами, в отеках и красноватых ссадинах. Он даже не поверил в такую быструю перемену в настроении, но это было так. Он ускорил шаги, разогрелся на ходу, отвлекся немного ходьбой, а войдя в дом и не ответив на бабушкины вопросы, проводил ли он отца с матерью, сказал:
— Бабушка, я тоже поеду.
— Когда поедешь?
— Сейчас.
— Что это надумал, внук? — спросил дед.— Не мать ли приказала?
— Да нет, дедушка, я просто вспомнил, что мне срочно надо по делу. Забыл, а по дороге вспомнил.
— Вспомнил — поезжай. Ружье, Витек, я подарил тебе, так что твое оно, хочешь — забирай, хочешь — оставляй тут. Хотя что же, брать нельзя, ты не имеешь права на ружье, только членам общества можно. Пускай висит.
— А ты, дедушка, член общества?
— Выбыл, перестал платить.
— Значит, и ты не имеешь права?
— Не имею. Теперь уже не имею.
— Ну, ладно, я пошел, до свидания, дедушка, до свидания, бабушка.
Витек бросил в рюкзак книжки свои, попрощался за руки с дедом и бабой Олей и вышел, почти выскочил из дома, спрыгнул со ступеньки порога, хлопнул калиточкой, без оглядки сразу перешел на рысь, как застоявшийся молодой иноходец.
Конечно же, он помнил. Все эти дни. То и дело вспоминал. Но когда вспоминалась Марианна, обязательно тут же рядом вставала Эмилия. Эмилия постепенно изменялась при воспоминании. Сейчас Витенька опять думал о них, перебирал их в подробностях, и сегодня Эмилия уже не казалась ему омерзительной. Он знал, что она гадость, но это он знал, тогда так чувствовал, тем утром, а теперь, хотя и знал, но не чувствовал так, чувствовал, что ему хочется к ней, просто очень хочется. С Марианной ему хотелось точно так же, как с этой Эмилией, но с Марианной вот что. Если она сама подойдет и скажет, тогда он постарается забыть этого Вадима и вообще все плохое. Он думал о них и не заметил, как добежал, как подошел автобус. Он и в автобусе думал о них. Тут поспокойней было, отвлекали пассажиры, движение, думалось медленнее, спокойнее. Между прочим, вдруг вспомнил: зачем же он бежал, собственно, из Москвы? Почему так рвался в деревню? Почему? Только тут явилась в его памяти женщина, похожая на бабу Олю. Как же он совершенно забыл о ней? И когда вспомнил эту женщину, убиравшуюся в квартире Эмилии и называвшую Эмилию Емилкой, тогда вспомнил и то, зачем бежал в деревню. Ведь он бежал в деревню, чтобы там, в лесу где-нибудь, в глухом месте, хорошо, если бы ружье у деда нашлось бы, чтобы один на один в полном одиночестве решить: надо ли продолжать эту грязную волынку или как Вовка... Вот зачем. Нет, значит, он другой, значит, он должен жить, он хочет к Эмилии и поедет к ней, может быть, даже сегодня. И вообще это «быть или не быть» надо выбросить
из головы раз и навсегда, он другой породы, не Вовкиной. Думать надо о другом. Думать надо о смысле, о назначении Не искать, есть смысл или нет смысла, а искать, в чем он. Когда он сошел на своей остановке, все в нем как-то успело определиться, и он с удовольствием чувствовал вокруг себя каменные громады домов, каменные проезды, каменные арки, с удовольствием шел в окружении строгих каменных линий, обрадовался городской луне, выползшей из тучи за каменным углом, а когда поднялся от проспекта на свою широкую, но коротенькую улицу, похожую на сквер, перед ним открылось оконтуренное мягкими огнями небесное сооружение университета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37