Ведь это же он, их Витек, вон как вытянулся, на голову выше отца с матерью, сидит сейчас все тот же Витек, и его руки, сильные и умные пальцы, как они сильно и нежно касаются, бегают по этим клавишам... Никогда не думал, что доживет до этого. Он подошел совсем близко и, боясь помешать Витеньке, не смея погладить его по голове или хотя бы коснуться его плеча, спросил:
— Сынок, скажи нам с матерью, что это играешь ты, как называется?
Витек, не отрываясь от нот, чуть вывернул голову, сказал, что играет ноктюрны Шопена.
— Ага, ноктюрны Шопена, понятно. Играй сынок, а на бабку ты не обращай внимания.
И тихо ушел Борис Михайлович, Катерине сказал, что Витек играет ноктюрны Шопена, куда там Наталье до него!
— Ноктюрны Шопена? — переспросила Катерина, ей было так приятно выговаривать эти красивые слова, не чуждые теперь для нее, потому что они Витенькины, то есть их слова, ихней семьи. Ноктюрны Шопена...
Борис Михайлович даже на работе говорил, про эти ноктюрны. «А, Борис Михайлович! А, привет!» И так далее. «Как отдохнул, что новенького?» — «Да вот отдохнул, в порядке, сын все эти ноктюрны Шопена играет...» — «Ноктюрны?» — «Ноктюрны Шопена, а ты что думал?» — «А что тут думать, растут ребята, они теперь все могут».— «Все, да не все»,— возразил Борис Михайлович.
Он и на другой день, на работе, все еще думал, что Витек у него не как все, что особенным растет, да, трудным, сложным, но особенным, не как все. Даже дядю Колю припомнил, прав был старик, мудрый был человек, когда еще Витька угадал, а вот сами они с Катериной из-за всякой ерунды все загоняют Витеньку в угол, от себя отталкивают, душу его по мелочам коверкают. У людей босяк босяком растет, а гордятся, вот, мол, мой, то-то да то-то. Подумаешь, в футбольную команду пробился или на завод пошел, за станком уже стоит, невидаль. А нашего кто поймет? Кто будет гордиться, если сами шпыняем? А он играет как! Послушали бы мои работяги, не поверили бы, что сын. Музыканту с телевизора далеко до него.
А тогда, в день приезда, когда Витек за стеной играл ноктюрны Шопена, Борис Михайлович Катерине говорил:
— Нет, Катя, неправильно мы относимся к Витеньке, грубо, портим его грубостью.
— Это все ты рычишь, как чуть что, сразу орать.
— Я, один я. Ты вот мать, ты его, как мать, приблизь, что ли, тебе это положено, мне-то, отцу, неудобно по головке гладить, а тебе... пожалей ты его раз-другой, рубашку ему новую купи, в десятый класс перешел, можно бы и костюмчик
купить.
— Если бы ты всегда был такой умный, не писал бы он про нас, не обижался, ты виноват, отец.
Катерина оставила свои занятия и подошла к Борису Михайловичу, глядя в глаза ему, сказала, вроде мысль осенила ее счастливая.
— Ты вот вместо слов,— сказала она,— взял бы сейчас и вышел с Витьком, прошелся бы, в магазин заглянули вместе, купил бы и рубашку, и костюмчик, надо с сыном бывать почаще.
И тут же Катерина решительно вошла к Витеньке.
— Витек,— деловито приказала она,— закрывай-ка свою музыку, сходите с отцом в магазин, а я уберусь в квартире, у тебя уберусь, тут как поросята ночевали, давай, Витек! —
И сама, не дожидаясь, взяла ноты, положила на моею и закрыла крышку пианино.
Борис Михайлович удивлялся и даже завидовал Катерн не, так просто она распоряжалась с Витенькой, не задумыва ясь, как тот отнесется к ее крутым распоряжениям, к этим безоговорочным жестам: хлоп, хлоп — сложила, закрыла, давай, уметывайся, мне убираться надо. Или: «Хватит, голова раскалывается от музыки твоей». И Витек подчиняется, принимает это как надо, даже если и огрызнется, видно, что не обижается. Ведь грубо же, некультурно, не даст доиграть до конца, рраз, закрыла, захлопнула крышку, и никаких разговоров. А если она каждого уговаривать станет, уламывать, ждать, никогда не сможет управиться по дому. Конечно, она права, но Борис Михайлович так не может. А теперь Витек смирился в ту же минуту, поднялся, стал одеваться, спросил только, может, он сам сходит, принесет что надо.
— Идите вместе,— приказала Катерина,— все равно мешать будете, у меня стирки сколько, уборки. Идите.
Дала сумку в руки, сказала, что купить к обеду. В прихожей провожала, а тут звонок — Лелька позвонила. Витек рзял трубку. Ах, Витюленька, папуленька, мамуленька, приехали? Лё-лё-лё, ля-ля-ля и так далее. Передал трубку матери, поморщился.
Мужчины вышли. Через час прискакала Лелька. Ох эта соблазнительница, расцвела на чужую беду, дурака какого-то ответственного водит. Дурочка, пора бы и за ум браться. Хорошего бы мужа ей, как бы хорошо.
— Доиграешься, Леленька.
— Мамочка, оставь ты свое.— Чмок, чмок в щеки мамочку свою.— Мне хорошо, чего тебе надо еще. Как там дед с бабкой? О! А мы, мамочка, в Гаграх отдыхали, ты себе не представляешь!
Мужчины шли вверх по Ленинскому, старательно обходили встречных пешеходов, старательно пересекали перекрестки, вообще старались идти, чтобы быть вроде сильно занятыми хождением, потому что говорить не говорили, не знали, о чем говорить, и старались идти, не по привычке, как все люди, не автоматически двигаться вместе с общим потоком, а старательно, неловко обманывая друг друга, что сильно заняты оба тем, что идут, обходят встречных, пересекают перекрестки. Легкий длинноногий Витек немного впереди, грузный, тяжелый отец немного позади. Витек оглядывается, поджидает отца, потом опять идет впереди. Конечно, сначала Борис Михайлович попытался.
— Ну как ты тут, Витек? — спросил он.
— Ничего,— ответил Витек вполне миролюбиво и даже охотно, но дальше дело не пошло.
Дальше пошли молча, стали стараться идти. Когда проходили мимо пивного ларька, уже прошли почти что, Борис Михайлович как бы спохватился — ах ты, пиво, пивка бы выпить. Прямо надо сказать, не очень-то хотелось Борису Михайловичу пивка, вообще он меньше стал пить, слишком погрузнел, люди говорят, что от пива это, и он поменьше стал пить, а сейчас и вообще не хотелось ему, но он так спохватился, так забеспокоился: чуть было не прошли, чуть было не проворонили, хорошо, что заметил все-таки. Витеньке тоже, разумеется, пиво было ни к чему, тем более мать бы увидела, ругаться начала, но Борис Михайлович подошел к окошечку, заглянул туда и к Витеньке повернулся:
— Выпьешь маленькую?
Витек ответил плечом, давай, мол, выпью. Подали из окошечка большую кружку и маленькую, стали пить, отец и сын, Витек.
— И очереди никакой,— отец сказал.
— Тут всегда очередь,— Витек сказал.
— Почему очереди нет? — спросил отец, заглянув в окошко.— Ах вон оно что, только открыла, сейчас наберется.
— Пап, отойди,— сказал Витек. Борис Михайлович повернулся, а там уже к окошку теснились двое.
— Ну вот, подходить стали, счас настановятся.
— Хорошо,— опять сказал Борис Михайлович и поставил кружку, и Витенька свою поставил. Все-таки хорошо, поговорили. Как все-таки просто все оказывается. Вот и всегда бы так. Оглянулся Борис Михайлович, когда отошли немного.— Гляди, уже очередь, не успели отойти.
И Витек оглянулся: верно, очередь.
Борис Михайлович в «Мужскую одежду» завернул, Витек за ним. Вот они, сорок восьмой размер, поглядим сейчас. Вот он, рост четвертый.
— Витек, костюмчик подобрать бы, давай подберем. Витек плечом ответил скромненько, даже со смущением, чуть только головой к плечу, а плечиком к голове, чуть-чуть, если, мол, хочешь, давай. Стал отец перебирать один за другим. Этот? Этот? Нет, больно черный.
— Ну-ка, примерь.
Витек вошел в кабинку, примерять стал брюки. Как-то неловко в них, тянет, что ли, где-то. Другой стали примерять, опять не то.
— Пап, давай не будем, мама выберет, она понимаем, а то мы такое тут подберем.
Борису Михайловичу понравилось насчет «мамы», это верно, она понимает, но не в этом дело; а вот хорошо Витек говорит как-то об этом, хорошо.
— Ну хорошо, пускай мама, с мамой сходите.
— Она и без меня разберется.
— Ну и хорошо. Четвертый рост! Это же надо! — радостно удивлялся Борис Михайлович.
— Вот рубашку давай купим,— сказал он Витьку.
— А может, мама? — опять на маму сослался Витек.
— Да что же мы, и рубашку не сможем купить? Что мы с тобой, совсем уже?
Очень уж хорошо стало Борису Михайловичу. Все как-то ладилось, и Витек таким простым казался, доступным, да он и был, конечно, таким, а не казался.
— Нет, нет, это мы и сами в состоянии,— настоял Борис Михайлович окончательно.
И купили рубашку, розовенькую, красивую, в синюю полосочку. Назад возвращались по-другому, какой-то уже другой походкой, хотя тоже молчали по дороге. А в продовольственном быстро справились с поручениями, один в кассу, другой к прилавку, получилось быстро, проворно, без особых простаиваний в очередях.
Катерина начала убираться с Витенькиной комнаты и, конечно, опять натолкнулась на дневничок, собственно, не натолкнулась, а сразу стала искать его и быстро нашла, потому что Витек никогда ничего не прятал. Даже после того разговора, когда Катерина сказала, что мать обязана знать, что с ее сыном делается, что он себе записывает там, чтобы не прозевать, как Наталья прозевала своего Вовку, даже после этого, хотя Витек и продолжал думать, что в чужие дневники нельзя заглядывать никому, в том числе и матери, он ничего не прятал. Кресты эти и гробы Катерина уже знала, они после той первой ночи еще являлись иногда, но потом пропали, кончились, теперь вот стихи. Кое-что из записей, не очень понятное, и стихи. Нехорошие стихи, сильно не понравились Катерине, затуманилась она опять, задумалась. Лелька пришла. С Лелькой поделилась, про ноктюрны рассказала и про стихи, показала их Лельке — образованная, может, разберется, посоветует.
— Играл бы эти ноктюрны Шопена, как уж хорошо, а стишки бы не писал,— говорила Катерина.
Лелька прочитала и весело сказала:
— Типичный декадент! Декадентам подражает!
— Пускай бы уж лучше играл, а писать бы не писал. Что-то делать надо, так оставлять нельзя, надо к Софье Алексеевне, может, она поговорит, а может, писателя своего попросит.
— О чем тут говорить? Ну подражает, сегодня одним подражает, завтра будет другим подражать, оставь его в покое.
— Тебе хорошо,— не соглашалась мать с дочерью,— ты в райкоме сидишь, а куда он пойдет с такими стишками? То кресты с гробами рисовал, а теперь пишет «у гробового входа», верующим завидует, помнишь Таньку? За попа вышла, комсомолка? Помнишь?
— Витек,— встретила Катерина Витеньку и прямо с порога: — Ты не обижайся, я читала все, не понравилось мне, я попрошу Софью Алексеевну...
— Ну, мам...— Витек сморщился и не хотел слушать, поспешил в свою комнату, чтобы спрятать свои бумаги.
— Ничего не «мам», знакомого писателя Софьи Алексеевны попрошу.
Борис Михайлович ничего не понимал, стоял с сумкой и, ничего не понимая, смотрел на Катерину, даже не заметил, не отреагировал на Лелькино приветствие, как она чмокнула его в щеку.
— О чем речь? — спросил он и двинулся вслед за Катериной на кухню. Там она объяснила ему все, и он согласился, пускай зовет писателя, плохого в этом ничего нет.
А в комнате Лелька к Витьку приставала:
— Мама говорит, ноктюрны Шопена играешь?
— Ну и что?
— Как что? Поиграй! Между прочим, Есенину ты хорошо написал, остальное декадентство, только маму расстраиваешь.
— Что вы лезете? Это свинство лезть в чужой дневник.
— Свинство?
— А что? Если я полезу письма твоего хахаля читать, что ты скажешь?
— Какого хахаля? Мама! Что он говорит?! — Лелька бросилась на кухню, но тут же вернулась.— Ты что говоришь? Откуда ты взял?
— Оттуда. Любите воспитывать...
— Ну, ладно, ладно, никто тебя не воспитывает,— переменила тон Лелька, подошла к Витьку, обняла за плечи.— Ну поиграй, Витечек, поиграй немножечко.
— Не буду.
— Ну, Витюленька.— Лелька сильно обхватила его сзади и стала подталкивать к пианино.
Витек быстро сдался, вывернулся из Лелькиных объятии, потому что подумал, что груди у нее, как у бабы, как-то неприятно стало, но тут же вспомнил приятное, вспомнил одну девочку из музыкального класса. В их школе программистов был класс музыкальный, готовили пианистов для детских садов, концертмейстеров. Витек вспомнил эту девчонку. Сел и начал играть. А Лелька стояла, слушала. Она слушала и перестраивалась на какой-то новый лад, как будто перед ней был совсем другой Витек, не тот, не брат ее, а что-то незнакомое было и сильное, вроде бы Витек даже над ней поднимался, вроде бы даже старше ее самой стал он казаться в эти минуты, когда шла и шла эта музыка, серьезная и высокая, ей недоступная, но Витек, ее братик, дурачок, был там с этой музыкой, высоко был, ей, Лельке,туда не добраться.
— Еще? — спросил Витек, когда доиграл первый ноктюрн.
— Хватит,— погрустнев, сказала Лелька.— Витенька, я тебя на вечер к нам приглашу, в райком.
— Нужен мне твой вечер.
— Не обижай меня, зазнайка.
Борис Михайлович рассказывал на кухне Катерине, как они с Витенькой рубашку купили, как выбирали костюм и как разговаривали всю дорогу.
— Витек попросился перейти в музыкальный класс, потому что математики столько в десятом классе, что он не справится, и не нужна ему математика. Я сказал: «Что ж, переходи».
— Ой, отец, ой, отец,— только и сказала Катерина.
— Ну, силой тоже ничего не добьешься,— оправдался Борис Михайлович.
— Ты на поводке идешь, иди, иди, куда он приведет тебя Без математики он совсем думать о школе перестанет А стишки его тоже к хорошему не приведут. Их страшно читать, это же сын пишет наш, не кто-нибудь, а сын твой и мой. Зачем он делает это, что с ним, мы же не знаем.
— Ну вот писателя позови, Софью Алексеевну попроси, может, повлияют.
— Если отец не повлияет, никто не поможет,— сказала Катерина, вздохнула горько, а в душе-то сильно понадеялась на этого писателя, лишь бы только Софья Алексеевна согласилась прийти.
А Витек опять заиграл, опять стали доноситься из его комнаты смягченные расстоянием золотые ноктюрны Шопена.
И вот пришел он однажды. Звоночек, Катерина кинулась открывать, а они вот, на пороге. Софья Алексеевна, хотя и дома была, опять пахнуло от нее духами знакомыми, хотя прекрасно знала этикет культурных людей, все же вошла не первой, а пропустила его сперва, и даже ручкой немножко проводила, показала ему на переднюю, куда надо было войти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37