https://wodolei.ru/brands/Grohe/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

А Витек сказал, что ему было стыдно стоять. «Подумаешь, стыдно. Ты что, разве не хочешь на иностранных языках учиться?» — «Не буду на иностранных».— «А вырастешь, поедешь в какое-нибудь государство, а говорить по-ихнему не будешь уметь?» Витек в свои семь лет уже хорошо был начитан и вообще был неглупым мальчиком, поэтому он ответил отцу сразу, что без переводчиков в чужие государства не поедет. И Борис Михайлович как-то сразу успокоился. Черт с ней, с этой спецшколой, пусть будет Витек как все, пусть на русском языке учится. Катерину он тоже уговорил быстро. Согласились учиться в обычной школе на своем русском языке. И Витек стал учиться, причем на одни пятерки, до самого пятого класса учился лучше не надо. Первый раз споткнулся именно в пятом классе. На чем же? На сочинении. Раньше, в четвертом, он не любил эти сочинения. Как ты провел каникулы? Или как ты помогаешь св'оим родителям и так далее. Не любил писать, а всегда получалось на пятерку, а тут вдруг захотелось. Долго мучился, карандаш грыз, потом с карандаша переписал чернилами в тетрадку, матери показал. «Отец, ты погляди, какое сочинение написал Витек, у меня даже слезы выступили, честное слово, ты только почитай». Борис Михайлович прочитал и тоже одобрил, красиво написано, как листок на березе жил, как ему хорошо и весело было зеленеть, греться на солнышке, тень для ребятишек бросать, чтобы не жарко им было, а потом пришла осень, стал листок желтеть, и однажды ветер дунул, и листок оторвался. Пока он летел на землю, перекувыркивался в воздухе, он все вспоминал про свою жизнь, про то, что она больше никогда не вернется, и еще не успел все припомнить, как упал на асфальт и смешался с другими такими же, и по ним стали ходить сапоги, туфли на острых каблуках и даже собаки стали бегать, а потом их всех смел дворник в одну кучу и поджег, и горели они с дымом целый день. Витек был очень доволен, что так высоко оценили его сочинение отец и мать, он даже подумал, что, может, вообще будет сочинять, и в газету пошлет, в «Пионерскую правду». До этого он не думал ничего подобного, до этого он сочинил всего один
стишок «Летают в небе три бога», но это еще маленьким был, да и сочинил ночью и вообще забыл про эти глупые стишки, если бы не напоминали дома, перед знакомыми не хвастали, но это другое дело, про березовый листок, это действительно хорошо вышло, сам не ожидал. Сдал сочинение учительнице, и оно никак не выходило из головы. А на другой день пришел хмурый, ничего не отвечал, когда спрашивали его мать и отец, в чем дело, почему такой хмурый. Молчит. Вот в тот день молчал Витек точно так же, как теперь молчит, когда большим стал. Правда, тогда все это быстро прошло, но видно, что уже тогда начинал он учиться молчать. В чем дело? Может, в дневнике написали что? Может, на уроке не слушал, баловался или подрался, может быть? Нет, в дневнике было чистенько. Нет, не чистенько, там стояла, была выведена жирными красными чернилами первая тройка. Не может быть. Посмотрели тетрадку — все правильно. Под сочинением была выставлена та же тройка и положена резолюция, тоже красными чернилами: «Не раскрыл тему и не перечислил всех, примет осени». Три. Какой ужас. Но спорить не стали, и при Витеньке учительницу не ругали, а про себя и между собой ругали, конечно. Обидно было. Второй раз споткнулся тоже на сочинении. Это уже в шестом было, после лета. Тут Витек как раз стал увлекаться «Крокодилом». Борис Михайлович кроме центральных газет выписывал еще «Крокодил». Раньше Витек не обращал внимания ни на газеты, ни на этот журнал, а тут как-то сильно зауважал смешное, карикатуры, смешные заметки, вообще юмор, и «Крокодил» стал его любимым чтением и уже оказывал на него сильное влияние. Если дома заговорят, например, о каких-нибудь неполадках, или Борис Михайлович скажет, к примеру, что мать, то есть Катерина, не так пуговицу пришила на пиджаке или еще что-нибудь в этом роде — пересолила суп, например, то Витек тут как тут со своим юмором. Вот, говорит, карикатуру бы нарисовать, как мама неправильно пуговицу пришивает, это очень просто. У него все было очень просто. Он даже на международные темы предлагал карикатуры. Услышит по радио, что сильная страна обижает слабую или демонстрацию разогнали где-нибудь, Витек обязательно скажет, что это очень просто, на них карикатуру надо нарисовать. Когда приезжала бабушка с Потешной, он читал ей эти журналы и заставлял смеяться. И вот под этим сильным влиянием написал он сочинение о любимом герое. Учительница объяснила, что можно взять или космонавта, или из Отечественной войны, из граждан-
ской войны — кого кто знает, можно и из книг брать героев, но Витек под влиянием «Крокодила» написал о своем деревенском приятеле, летом познакомился с ним в дедушкиной деревне. С героями, написал он, мне, дескать, не повезло, на нашей лестничной площадке не живет ни один герой гражданской войны, не катался я на багажнике машины, которая подобрала приземлившуюся Терешкову, я даже не знаком с укротителями тигров, но вот у меня есть, мол, приятель, который тоже достоин описания и так далее, шел, конечно, на двойку. Он и получил ее вместе с припиской о недопустимости шуточек и глупого юмора в такой серьезной теме. Огорчение для всех было сильное, потом прошло оно, только с этой учительницей отношения у Витька испортились навсегда. И особенно когда стал он учиться хуже и хуже. Сперва эта учительница вызывала родителей за всякие мелкие провинности: не работает в классе, разговаривает, мешает; потом подряд пошли двойки: не хочет учить стихи и заявляет при всех, что не будет учить и не будет, как дурак, читать их перед всеми. Как это не будет! Стал ходить на вызовы сам Борис Михайлович, Катерина уже боялась учительницу. Про себя Борис Михайлович думал, что все это учительницыны придирки и капризы. Подумаешь, не работает в классе! Значит, не надо. Если учительница не может заставить, значит, ей надо другую работу взять. И Витька задергала, и их с Катериной. Не пойдет он больше, глупостями занимается. Однако в скором времени опять пришлось идти, в дневнике серьезно предупреждалось, что Витек не будет допущен в класс. Пришел, на третий этаж поднялся, там ждал. Приняли его две учительницы: знакомая, по литературе и языку, и другая с ней, которая все время поддакивала знакомой, вставляла свои слова. А говорили про Витька, что он обязательно вырастет мерзавцем и негодяем. Да, да, именно так. Это вторая поддакивала. Почему? Потому что он, Витек, вступил в открытое единоборство с учительницей по русскому языку и литературе. Единоборство. Смотрит на нее нагло, а в глазах презрение. Когда учительница крикнет, чтобы Витек прекратил смотреть с презрением, или когда сама она уставит на него испепеляющие глаза, тогда он двумя руками начинает как будто бы оттягивать от зубов резинку и как будто бы хочет выстрелить в учительницу жеваной бумагой. Почему как будто бы? Потому что после проверки оказалось, что никакой резинки у него на самом деле нет, он просто терроризирует, берет на испуг. «Он преследует меня угрозами, делает вид, что стреляет в меня
жеваной бумагой». Борису Михайловичу очень хотелось выразиться по-черному, а то и посильней как-нибудь, послать эту учительницу куда-нибудь подальше или просто обозвать как-нибудь, но вместо этого он пришел и надавал Витьку пощечин, первый раз в жизни ударил сына, по щекам надавал и страшно удивился, как Витек отнесся к этому, как выпрямился в струнку, даже вперед подался немного, окаменел и дал бить себя по лицу. Голова у него откидывалась в сторону от удара, но он возвращал ее на место, чтобы отцу было удобней бить. Даже страшно стало, потому что показалось, что выдержка Витька не имеет предела, что он может вполне сгореть на костре, не сойдет с места, не попросит ничего, наоборот, если даже упадет от слабости, то постарается снова встать, чтобы сгореть стоя. Стало страшно. Значит, силой его не возьмешь. Раньше, например, любого можно было привести в чувство, заставить покориться, всыпал хорошенько — и все в порядке, долго будет помнить. С этим так не получается. Бей, если хочешь, а может быть, и так: бей, если ума хватает или, наоборот, не хватает, можешь убить, делай вообще что хочешь, все вытерплю, потому что все это презираю, не ставлю ни во что.
Неужели все они такие? Подрастающие? Может, они лучше нас растут?.. Ладно панику поднимать, перемелется — мука будет. Будет ли? «Ты что же, сынок? Доводишь меня до чего? — На другой день говорил по-доброму. — Додумался в учительницу стрелять. А если бы резинка была? Нажевал бумажки и запустил бы? Прямо в лицо учительнице? Так, что ли? Что ж ты молчишь, сынок?» Молчит. Вот тут уже стал он по-настоящему молчать. «Тебе что, сказать нечего?» — «Да, нечего».— «Ну, слава богу, хоть это сказал».
Сложное дело. Крайние меры не действуют. Может, навстречу пойти? Как сам знает, так пусть и делает? Это уже Витек играть перестал, потому что увлекся паяльником. Как, бывало, звенел голосок его, колокольчик! А когда молчал, из комнаты доносился тоненький звон наковаленки — динь-динь-динь. Ковал Витенька. Но сколько можно ковать? Ведь он ковал ничего, просто играл наковальней, молотком. Динь-динь-динь! Но годы идут. Вырос Витек, в шестой уже пошел, ковать ничего, простую проволочку, уже не хотелось. И тогда увлекся он паяльником. Кислота, цинк появились, попросил электропаяльник купить, купили, дымком затянулась Витенькина комната, своеобразным запахом, между прочим, близким Борису Михайловичу и желанным.
Близко к металлу, к заводскому делу, поэтому Борис Михайлович особо не раздумывал, когда Витек, глядя в пол, сказал однажды, что не будет больше заниматься музыкой. Почему? Потому что не может совместить: Витек показал на свое хозяйство, на стол, где дымился паяльник, где было все завалено диодами, триодами, конденсаторами, изоляцией, полупроводниками, панельными пластинками, разноцветными проволочками и прочей радиоутварью, которую Витек добывал с приятелями на промышленных свалках под Москвой.
Борис Михайлович заглянул к нему в комнату, остановился за его спиной, с удовольствием наблюдал. Витек собирал транзисторный приемничек, припаивал одну детальку к другой, и на панельке перед ним уже образовалась такая сложная, запутанная схема, что Борис Михайлович с приятной гордостью за сына подумал: обгоняет отца, обгоняет, не может Борис Михайлович разобраться в этой сложной и запутанной паутине проводков, красных, синих, желтых, в этом беспорядочном нагромождении диодов, триодов, транзисторов, сопротивлений и конденсаторов, в каких-то каскадах, где его Витек был полновластным хозяином. Вон он что-то отпаял и перенес в другое место, к другому припаял, новую взял детальку, прибавил еще куда-то, куда и прибавить вроде ничего уже нельзя. Дышал Борис Михайлович за спиной Витька, и тот слышал и, конечно, догадывался, что отец тихо радуется там, за его спиной. И это был подходящий момент. Витек встал, повернулся и, глядя в пол, сказал, что не будет больше заниматься музыкой. Почему? Потому что не может совмещать.
Борис Михайлович не особо стал раздумывать. Раз такое дело, что ж, пусть будет так. Если бы каким баловством занимался, дело другое, а это мне по душе, будешь по радио специализироваться и на спутниках можно, и так, на земле, работы хватит. Не всем же на пианине играть. Витек не ожидал такого легкого разрешения, обрадовался, сказал, что во Дворец будет ходить, в радиокружок. Ну, это уже совсем хорошо. Борис Михайлович с ужасной неловкостью объяснил Елизавете Александровне: «Наотрез отказался, силу применять как-то неудобно и перед вами все-таки неловко».— «Да полно вам, Борис Михайлович, что тут такого, случай довольно обычный, между прочим, по секрету скажу, как только начнет обращать внимание на девочек, сам вернется к инструменту, тогда вспомните меня».— «Ну, до девочек еще далеко ему».— «О! Не говорите...»
Елизавета Александровна больше не приходила, пере стала приходить к Витеньке, пианино замолчало.Но это потом стало грустно, а сначала ничего особенного, даже весело было. Витек паял, собирал маленькие транзисторные приемнички, из его комнаты всегда доносилась музыка. Все удивлялись, как это из мусора, из каких-то железочек, рассыпанных по столу, кое-как приклеенных друг к дружке, идет музыка, сперва через наушники надо было слушать, а потом Витек сделал так, что эти железки вслух пели и разговаривали, как настоящее радио. А уж когда он уложил весь этот металлический мусор в мыльницу, в простую, самую обыкновенную мыльницу, и она запела, как приемник, тут все ахнули и про пианино уже не вспоминали. Решили, что Витек нашел себя вполне, что его будущее определилось.
Как это и положено, в счастливой семье все было хорошо. Тут как раз и Лелька закончила университет, по историческому факультету, и уже работала. Ее биография, куда входили школа с университетом, а также первые самостоятельные шаги по жизни, была как стеклышко. Если бы все были такими, как Лелька. Но Витенька не любил ее. Сперва потому, что: «Вот гляди, даже Лелька ест кашу, а ты не ешь, вот Лелька учит уроки, а ты и не садился, почему у Лельки все прибрано, все чистенько, а ты на кого похож и так далее». Сперва поэтому, а потом он просто возненавидел ее, к ней стали ребята приходить, придут, сядут, вообще рассядутся, острят наперебой, каждый выставляет себя, остроумие показывает, ржут вместе, а то Лелька книжкой кого-нибудь огреет по спине, притворяется, вроде сердится, а сама рада без памяти, что ребята вокруг нее увиваются. Девочки, между прочим, почти не приходили, а все эти — женихи. Они и по телефону то и дело названивали. Когда подходил Витек, он никогда не отзывался, швырял трубку и говорил, иди, женихи, мол, названивают. Лелька фыркала, но сама со всех ног бросалась к телефону и сразу начинала расплываться, рот до ушей делать, голосом играть — о-ле-ле, ле-ле, ха-ха-ха и так далее, дура толстожопая. «Ты что же, негодяй, на сестру так говоришь, волю взял...» Витек недослушивал материну брань, быстренько, подобрав зад, чтобы не хлестнула чем-нибудь, ускальзывал в комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37


А-П

П-Я