В кабачке стало тихо, присутствующие обернулись к певцу и, когда тот закончил песню, дружно зааплодировали. Агостино пришлось спеть еще.
— Ты мог бы выступать на сцене,— с одобрением сказал Антонио.
— Было... там...— Агостино бросил выразительный взгляд на Джованни, мол, в Греции и это было.— Но в Италии каждый второй — певец,— добавил он, уже обращаясь к старику.
Их столик окружили моряки, сидевшие по соседству и шумно сводившие какие-то счеты. Но когда Агостино запел, они умолкли и, позабыв свой распри, дружно обступили столик, предлагая с ними выпить. А «бэлла синьорина» получила в подарок брелок — бронзовую русалку...
Пора было собираться домой. Правда, синьор Антонио, который провел тяжелую ночь, держался молодцом, но под глазами у него появилась предательская синева. Устала и Лаура.
— Сейчас я все устрою. Машина наша уже на ходу, а то такси здесь не так просто поймать,— сказал Агостино, и Джованни воспользовался случаем, чтобы выйти и поговорить с ним.
Гараж был позади кабачка, в небольшом хозяйственном дворе. Шофер сидел на врытой в землю скамье и курил.
— Все привез, все разгрузил,— лаконично произнес он, кивнув Джованни.
— Отлично. А теперь с тобой поедут мои друзья,— и Агостино назвал улицу, где жили Лаура и ее дед.
Джованни удивило, что его другу известен этот адрес. Он, Джованни, был почти уверен, что сам его не называл.
— Сейчас заправлюсь и подам машину,— сказал шофер и ушел в гараж.
— Лауре не придется идти в такую даль в туфельках на десятисантиметровых каблуках,— весело проговорил Агостино.
— Заметил! Ну и наметанный же у тебя глаз! — смеясь, сказал Джованни и поблагодарил друга за внимание.— Подожди минутку,— продолжал он, удерживая Агостино за локоть.— Поговорим.
— Может, потом? Будет время — далеко не всегда туристы валят толпой!
Джованни покачал головой. Нужно было наконец сказать о своем отказе.
Они сели на скамейку и закурили.
— Что там у тебя? — с легким нетерпением спросил Агостино.
— Понимаешь... Все так сложилось...— Джованни никак не мог найти нужных слов и в конце концов рассказал о Корине, о площади Навоны, обо всем, что передумал.— Не могу я заниматься... этим,— заключил он и перевел дыхание, сразу почувствовав облегчение, хотя лишился своей единственной надежды — работы.
— Я могу, а ты не можешь?! — с досадой бросил Агостино.
— Теперь... не могу.
— Но ведь ты сидел за решеткой, когда твоя Корина беспрерывно дымила. Не мы сотворили сей мир! Не ты виноват. Не мы их производим, не мы, мелочь, нажива-
ем на «медикаментах» капиталы. И будешь ты доставлять «порошок» или не будешь — что от этого изменится?! А, скажем, вино для пьяниц ты можешь возить?!
— Да говорил я это, сам себе говорил и... все равно — не могу! - опустив голову, проронил Джованни.
— Тогда ты явишься к святому Петру с железобетонным ящиком на голове и в водолазных ботинках прямо со дна морского. Но не знаю: захочет ли он с тобой разговаривать... у наших шефов и там, наверное, есть свой человек.
— Не буду я врать Лауре. Всю жизнь изворачиваться, лгать! Не получится у меня.
— Через недельку-другую все сгладится.
— Нет, нет! Ну как тебе объяснить?!
— Мне можешь не объяснять. А вот как ты объяснишь другим?! Неужели до сих пор не понял, что тебе грозит?
— Пусть! — в запальчивости почти выкрикнул Джованни.— Но совесть моя будет спокойна и душа без греха.— Он, казалось, совсем собой не владел.
— Думаешь, там,— Агостино пальцем ткнул в небо,— все иначе устроено?! — И, смеясь, досказал:—Душа твоя даже там не обретет спокойствия, а будет, как пьяная, шататься по свету, пока не свалится возле какой-либо помойки.
— Ты уже... им... сказал? — Джованни не стал дожидаться отпета. Конечно, сказал.— Так помоги мне.
— Чем? Записать в космический экипаж?
- Ну хоть пока ничего им не сообщай о моем отказе. Мог же я заболеть.
— День, два, неделя — что это изменит? Ты что, младенец?! Спрячешься — найдут быстрей полиции! Нет, не советую. Особенно теперь, когда ты обзавелся семьей. Зачем тебе это понадобилось, если ты задумал этот рискованный, почти безнадежный шаг?
— Так получилось,— со вздохом ответил Джованни.
— Ладно. Успокоишься, придешь в себя, тогда поговорим,— Агостино намеренно оставил другу возможность одуматься.— А пока держи свои мысли при себе. Хотя ты должен был усвоить это в день, когда мы начинали.
— Но ты обещаешь?
— Могу ли я отказать другу?! Но уверен: не пройдет и недели, как ты сам прибежишь: жить семье на что-то надо, безрассудный ты человек! Поймешь наконец: мы не ответчики за чужие грехи! На войне тоже убирали, людей, но разве солдаты за это в ответе!
— То совсем другое...
— А ты не усложняй. Не будь святее самого папы, не в Ватикане мы! — Агостино обнял друга за плечи и беспечно заключил: — Выбрось ты, новобрачный, хоть сейчас все это из головы — рядом твоя Лаура.
Они вернулись в кабачок. Там уже стоял дым коромыслом. Под оглушительный рев проигрывателя плясали все, а Лаура, смеясь, отбивалась от подвыпившего кавалера, приглашавшего ее примкнуть к общему веселью.
— Молодой человек, я предлагаю втроем станцевать сиртаки! — воскликнул Агостино, оттирая в сторону моряка.— Пойдем, Лаура, и незаметно продвинемся к
дверям.
Она поднялась из-за стола; Джованни взял под руку Антонио, тоже направляясь к выходу.
- Пожалуй, я многовато выпил,— улыбнулся старик.— Ноги будто чужие,
— М-ма! Вы у нас герой! — с наигранной веселостью воскликнул Джованни.
Он усадил Антонио рядом с шофером. Вскоре появился и Агостино с Лаурой.
— Спасибо, дорогой,— сказал ему Антонио.— Машина - это совсем неплохо.
— Может, и у нас будет когда-нибудь «фиат», пусть даже старенький,— мечтательно проговорила Лаура.
— А почему не новенький?! Все зависит от твоего мужа.— И Агостино ему весело подмигнул.— Только попроси хорошенько... А это от меня подарок, извини, скромный, но слишком уж скоропалительно вы все устроили.— Он протянул Лауре большую, плоскую, как блюдце, раковину, на которой лежали изящные серьги с перламутровыми подвесками.— Это от царя морского!
— Какая прелесть! — воскликнула она.— Спасибо! — и поцеловала Агостино.— Как твой друг ко всем нам внимателен,— сказала Лаура, когда машина тронулась.
— А я тебе еще ничего не подарил,— проговорил Джованни, прижимая ее к себе.
— Ты — всего себя... Если б не...— Она не могла сейчас произнести имя Корины.— Я была бы самой счастливой женщиной на свете.
Джованни ласково гладил ее волосы. «Самой счастливой...» А что будет завтра? Он твердо решил ничего не скрывать. Рассказать, что было и на каких условиях ему предложили работать. Никогда не было секретов у них друг от друга, а теперь, когда они муж и жена, тем более не должно быть. И что бы Агостино ни говорил — какая там любовь, если обманываешь.
Да, он все. скажет и ей, и синьору Антонио, а они пусть решают, простить его или... Но он вернулся к Лауре, твердо решив вычеркнуть из жизни те два года. Не своей волей он в это влез. Но ведь пытался выпутаться из паутины.
— Устал,— Лаура кивнула на старика.
Тот, запрокинув голову на кожаную спинку сиденья, спал.
Как радовался он за свою внучку, за него, Джованни, и вот снова... Что скажет он? Согласится ли на новые муки для Лауры, когда все, казалось бы, так хорошо устроилось? Неужели не заслужил хоть теперь покоя?.. Что скажет он?..
Когда вышли из машины, Антонио собрался снова подняться к тетушке Лоле, но Лаура и Джованни заставили его пойти домой. Они сами побудут там, наверху...
— Первый день нашей совместной жизни,— грустно сказал Джованни.— Первый день... Но ты, Лаура, сразу же уйдешь, если с тетушкой Лолой все в порядке. Я тебя прошу, Лаура. Это очень важно.— Он не мог сейчас сказать: завтра предстоит тоже тяжкий, нерадостный день.
— Хорошо, раз ты просишь...
Они вошли в комнату. Корина лежала в гробу, и тоненькие свечи бросали слабый свет на ее восковой профиль.
В углу, обняв руками подогнутые колени, сидел на полу Марко. Он поднял голову, кивнул вошедшим и снова уставился себе под ноги. Джованни подошел к тетушке Лоле и стал уговаривать ее хоть немного поспать. Они с Марко посидят возле покойной.
Женщина, казалось, ничего не слышала, и Джованни чуть ли не силой отвел ее в спаленку и уложил на постель.
Лауру он тоже отправил отдыхать и сел на стул рядом с гробом. Долго длилось молчание. Наконец Марко тяжело поднялся и пересел на диван.
— Знаю, ты презираешь меня,— сказал он, сцепив пальцы.— Перестал к нам ходить, когда узнал о моих «доходах».
Джованни удивленно пожал плечами. Все больше оживляясь, Марко заговорил:
— У матери в аптечке были лекарства, которые придумывали алхимики всех цивилизованных стран. После изгнания меня из храма науки, с последующей реставрацией в звании школьника, я был посажен на голодный паек, и денежный ручей, вытекавший из кармана отца, пересох полностью. Тогда я стал рыть артезианские, колодцы и обнаружил, что из одного из них забил родник. Кое-кому стал сплавлять таблетки, которые копила моя драгоценная мать. До тебя это, конечно, дошло...
— Ничего я не знал, и к чему сейчас об этом? - тихо, с досадой произнес Джованни. Он уже догадался о причине этого возбужденного монолога. Очевидно, Марко принял дозу, как он сам это называл. И было горько, что здесь, возле умершей, он был в таком состоянии. Джованни надеялся, что своим негромким голосом и безразличием он остановит Марко. Но тот не обратил никакого внимания ни на тон Джованни, ни на его явное нежелание слушать сейчас признания.
— Но и этот родник иссяк. Однако к тому времени отец решил на худой конец сделать меня коммивояжером, пристроив к одному из своих многочисленных клиентов, подучить нехитрому ремеслу наживы,— все более громко и воодушевленно продолжал Марко.— С ним мы тоже быстро поладили... Да еще я встретил парней, которые смотрели на мир, как я или почти как я. Компании, выпивки, сигареты с травкой и без травки... Всего лишь за то, чтоб булыжником — оружием пролетариата — побить стекла...
Резко поднявшись, Джованни отошел к окну.
— Мы выберем другое время,— сказал он, еле сдерживая гнев.— Тогда ты мне все расскажешь до конца...
Марко будто наткнулся на стену и сразу сник. Казалось, он опомнился, пришел в себя.
Сняв со свечи нагар, Джованни долго смотрел на Корину. Представлялась ему беззаботная веселая девочка, которая раньше и его самого и Лауры догадалась об их еще ребячьей любви и наивно трогательно им покровительствовала. Вспомнилось, как они втроем летом отправлялись с утра'на виллу Боргезе, играли там, веселились, и Корина никогда не забывала выпросить у тетушки Лолы удивительно вкусные лепешки.
— Почему ты ничего... не спрашиваешь... о Корине?— вдруг, запинаясь, спросил Марко.
— Спрашивать поздно...— горько произнес Джованни. И снова воцарилось молчание.
— А ведь я ее любил...— Марко сжал пальцами виски и тяжело вздохнул.— Я знаю, что ты думаешь,— уже раздраженно продолжал он.— Если б любил, то не допустил бы... такого...
— Наверное, это не в твоих было силах.
-Ты прав,— уныло согласился Марко.— Сам не могу остановиться, ее не мог удержать. И не знал, что люблю... любил ее.
Джованни потушил догоравшую свечу и снова сел на диван. Из груди Марко вырвался не то вздох, не то стон.
— Ты, конечно, считаешь меня последним подонком. Джованни положил ему руку на плечо и хмуро сказал:
— Меньше всего я гожусь тебе в судьи. Ни я, ни кто-либо другой... не от нас наши судьбы зависят.
Некоторое время Марко смотрел ему прямо в глаза, потом неуверенно произнес:
— Не хочешь, чтобы я мучился, потому так сказал?
— Нет. Просто в этом уверен.
Марко покачал головой, что-то беззвучно пробормотал, потом сбивчиво, взволнованно заговорил:
— Ты даже но представляешь, как ты прав. Даже не представляешь! На чем меня поймали? На этих всех бредовых выкриках. И пусть в свое время дуче и фюрер говорили о сильных личностях, о насилии, а мы совсем о другом. Но в конечном результате все сходилось. Не могло не сойтись — гладят-то по шерстке, льстят, дают есть, пить да еще угощают «белым порошком». Потом, когда привыкнешь и уже не можешь без него обходиться, тогда...
— Тогда тебе диктуют. Неважно, подходит тебе это или нет,— зло усмехнулся Джованни.
— Да... Откуда ты-то, праведник, знаешь?
— Тут нет праведников...
— Но если так, то петлю на шее еще не затянули.
— За этим дело не станет.
— Силы воли у меня не хватило. Не хватило, ни на себя, ни на нее.— Марко встал, подошел к покойнице и вдруг закрыл лицо руками: — Я, пусть я... Но она? За что она? — говорил он сквозь тяжелые рыдания.— Я кричал, кричал «505! спасите!», когда ее увозили: спасите! В океане бы услышали, а тут никто не слышал! Не слышали в океане людей. Кто спасет наши души?.. Кто? — затихая, бессвязно бормотал он, опускаясь на пол.
— Успокойся, Марко.-— Джованни легко взял его за плечи, приподнял и усадил на диван.
— Дай мне... хоть сотню лир дай...— попросил Марко.— Мне надо... Иначе... иначе и я... Умоляю тебя, Джованни...
— И ты не можешь удержаться даже... теперь?
— Это сильнее меня... Прошу... ради нее, в память... Она никогда не отказывала... находила, доставала. А мои отец, мать — звери, бесчувственные твари...— Он хватал руки Джованни, пытаясь их поцеловать. А в глазах — блеск голодный и хищный.
— Возьми,— Джованни достал, деньги.
Марко протянул к ним дрожащую руку. Сейчас он был страшен тем, что ничего не помнил, ни о чем не думал. Все его существо хотело, ждало лишь одного: привычного яда, ради которого — Джованни это видел — Марко был готов на все.
— Что здесь происходит? — на пороге в рабочей блузе, надетой прямо на голое тело, стоял Элио.— Я вижу, парень,— брезгливо бросил он в сторону Марко,— пора тебе уходить...
Марко торопливо поднялся. Деньги у него. Остальное, его уже не касалось. Он даже не взглянул на покойницу и двинулся к двери, не попрощавшись, не поблагодарив
Джованни.
Тот усмехнулся, покачал головой. Сколько — двадцать минут, полчаса длилась вспышка, когда Марко о чем-то вспомнил, что-то пытался объяснить, и вот снова безумие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23