«Это было для нас как наваждение. Мы жили совсем рядом, и от этого становилось страшно, это без конца давало о себе знать. Мы тогда каждое утро завтракали в саду. Карла, Магда, Ила и я, еще не причесанные, в бигуди, мы обменивались ничего не значащими фразами, потом закуривали наши сигареты с марихуаной, и жизнь представала перед нами в розовом свете. В то воскресенье Магда сказала: «На этот раз мы туда съездим… Поедем посмотрим». Ей всегда нравился вызов, противостояние, даже, и особенно, если и оборачивалось гротеском то, что отнюдь не с него начиналось, она была мастером ломаных линий, носила их в себе, это было в ее физиологии, искусство ломать. И ждать применения этого искусства не пришлось. Погода в то воскресенье была отличная, и Ила, наверное, для смелости, немного выпила, потому что, стоило нам отъехать – две машины, как полагается, одна за другой, – как ее большой старый «вольво», который шел впереди, стал на наших глазах медленно съезжать с дороги, словно Ила заснула, как будто раздумала туда ехать… Смешно было смотреть, как машина съезжала с дороги, долго, пока не въехала в канаву, и надо всем этим светило солнце и, казалось, это сама машина, а не Ила, рассчитала для себя подобную траекторию движения, в конце которой она прямехонько покатилась на дерево, не сильно, как в боулинге шар на кегли. Сколько сил ушло, чтобы отбуксировать машину на дорогу! Но мы ее вызволили из той канавы и отправились дальше. На обочине был указатель со стрелкой: ДАХАУ 5 км. Мы приехали, и каждая пошла своей дорогой. Карла вошла в лагерь первой, она была невысокой сексапильной блондинкой, пикантной и жизнерадостной, немного вульгарной, как девушка из предместья; она любила громко петь, немного фальшивила, но пела неплохо, была храброй, забавной и серьезной. Такой она себя сделала. Всем нужно было себя делать – это с тем-то наследством, что нам оставили! Она медленно шла мимо литых задвижек печей и громко, отчетливо произносила все имена, написанные на досках, прочла она и стихи, которые кто-то написал на стене, как наскальную надпись в затерянной пещере. Я не смогла сделать ни шагу. Когда я вышла за ворота, то увидела Магду: на ней было роскошное шелковое вечернее платье от Дэзи – ей там делали хорошие скидки, – она стояла прямо, как благородная дама, которая держится с достоинством, и блевала, просто наклонив голову. Мы в молчании отъехали от Дахау, остановились у какой-то деревенской лавки купить вина, потом немного отъехали, остановились и вышли из машин: лес был красивый, и день тоже – один из последних осенних дней, – мы медленно вошли в лес, где стояла тишина, только опавшие листья шуршали у нас под ногами, мы дошли до небольшой поляны, деревья здесь были спилены и повалены, и поэтому солнце падало сюда прямыми пыльными лучами. Мы сели на поваленные стволы и начали пить вино прямо из горлышка, молча передавая друг другу бутылки. Ила улеглась на землю и стала подбрасывать вверх кусочки коры и щепки, которые попадались ей под руку. Я сидела рядом с Магдой, и она, нервно засмеявшись, толкнула меня всем телом, я упала, поднялась и опять села рядом с ней, и она снова столкнула меня с бревна и снова рассмеялась, и тогда я сказала: «Хватит, Магда, прекрати!» Вот и все, очень глупо.
«От той воскресной загородной поездки у меня в памяти осталась машина, которая очень тихо съезжает с дороги, так, будто бы траектория ее движения была тщательно рассчитана, и след от этой траектории отпечатывается на дороге, точно машина действовала совершенно самостоятельно, и потом – хохочущая Магдалена, которая спихивает меня на землю, – два бурлескных эпизода, обрамляющих остальное. Между ними, как белое пятно на географической карте, неизведанная земля без названия или постыдная темная зона в мозгу. Все осталось там, в ярком свете; свет слепил и все скрыла тень. Центральный эпизод, самый важный, цель поездки стерлась, исчезла, остались только границы, передняя планка и задняя, и маленькие по бокам, в общем, словно можно только ходить вокруг этой невероятной правды. Значительно раньше, подростком, я слышала разговоры, будто, чтобы обмануть пассажиров тех поездов, скрипачи играли танго, или пела свою «Палому» Росита Серрано, этот «чилийский соловей», и это навсегда застряло у меня в мозгу, пусть оно плохо вяжется с остальной моей жизнью – сигаретами с гашишем, первыми театральными ролями, кино, бурными и веселыми романами. Да, тех людей увозили под звуки скрипок, чтобы не слышно было, как они плачут, – веселенький такой кич. Когда в жизни слишком много музыки, значит, нас обманывают.
«Поезд мчится и мчится у меня в памяти: «И быстрей и шибче воли…» Когда «Риты Митсуко» спели это по радио, на телевидении, перед глазами у меня вновь встала та теплушка: я с мамой, бабушкой и сестрой еду в сторону, противоположную той, куда увозили тех других, кто поднимался в вагон под звуки «Паломы». Под конец войны снова понадобился тот же полузабытый вагон. Хотя места, конечно, в том вагоне было предостаточно: никто назад не вернулся, для меня было место… может быть, оно досталось мне от другой маленькой девочки? Когда ехали туда в запертой теплушке, под мерное позвякивание цепей читали Тору, а обратно моя бабушка Катарина пела псалмы из Нового Завета. Бомбы, падавшие на Киль, внушали мне страх и восторг, послевоенные руины для ребенка были чем-то чудесным, до тех пор, пока я не узнала, что такое Дахау…
«Когда Магда хохоча спихивала меня с поваленного дерева и я падала на землю, и… Магда, это Мари Мадлен: Магдалена Монтесума, актриса Барона. Монтесумой ее назвал Барон, это было время, когда имена меняли, как на киностудиях. В ней уживались две девушки – Мари Мадлен и Монтесума: великодушие и преданность пресвятой шлюхи, гордыня, гордый геральдический профиль, благородные в своей дикости черты лица, заставляющие вспоминать ацтеков. Она была из бедной семьи, работала официанткой в ресторане, но была воплощением элегантности и насмешки, хотя сама никогда ни над кем не смеялась. Именно поэтому было странно, что она так ребячилась. Зачем я все это рассказываю? Но именно так все и было, я только это и помню, ни к чему что-то выдумывать… Бывает, это приносит плоды, совершенно неожиданно, без всякой связи с предыдущим.
Был не только этот мчащийся вперед поезд, был еще и сон, который регулярно повторялся: я в нашей ванной комнате в Саарбрюккене, она, пожалуй, немного великовата и длинновата. Вместо унитазов, которые в действительности находятся в углублении, в моем сне – печи, и их жерла закрыты. Я со своей бабушкой и мамой, мы голые. И каждый раз одна и та же сцена, медленная и быстрая одновременно: бабушка у нас на глазах исчезает в печи… унитазы, унитазы – печи, а мы с мамой в другом конце ванной сидим на большом расписном деревянном сундуке, в который складывают грязное белье, и ждем, голые. Я этот сон никогда не рассказываю, слишком очевидно: он тайным образом устанавливает связь между нами тремя и теми, кого раздевали в другом месте. Мне почти стыдно за этот сон: в нашей ванной стояла ванна на фаянсовых ножках и на полу была очень красивая мозаика из маленьких плиток, черных и белых, а на стенах – морской волны. Но всякий раз, когда я возвращалась в Саарбрюккен в наш дом на Фонтанной улице, всякий раз, как только входила в ванную, сразу видела эти печи-унитазы.
* * *
В крошечном кружке света – только рука с намотанной на запястье цепью, рука опирается о стену, за этой рукой, далеко в глубине, там, куда в принципе и не ходят, – улица. Она стоит спиной. Музыка! Ритмы у мелодии разные: куплет на 2/4, а для припева – ритм вальса. В этом движении на три такта она выйдет на авансцену, немного вульгарно извиваясь всем телом. Потом обернется к рампе:
Das Handtuch ist so drecking und die Asche verstreut
Aus dem Radio die Stimme von Brenda Lee
Грязное полотенце и повсюду пепел,
А по радио – голос Бренды Ли…
Она вдруг начинает немного картавить, остальное делает лицо. Она позволяет войти в язык песни другому языку, языку ее собственного тела. Начинает она фразу на литературном немецком, а заканчивает – с еврейским акцентом, и за одну секунду переходит из университета на кухню. Она сопрягает разные жанры, ей нравится такая смесь, изменение интонации внутри одной песни. Она выходит к рампе: растопыренная пятерня уже лежит на ляжке – именно так певицы в первых салунах пародировали ковбоев, которые всегда готовы были схватиться за кольт, на бедре болтавшийся, – она немного ссутулилась, в голосе появилась крикливость. Она идет, чуть волоча ноги, подхватывает длинный шлейф платья, и вот он уже свисает у нее с руки, как тряпка, в одно мгновение обнажаются ноги, и она оказывается в мини! Ей иногда так надоедают вечерние платья – сколько же можно черного!
На припев в ритме вальса наложены три аккорда, которые напоминают перфорированный звук механического пианино:
Oh! Kinder das eckelt mich an
Das riecht und stinkt
Und das nennt sich Mann
Ох, детки, тошнит меня
От этого запаха, от этой вони,
И все это называется мужчина…
Вот так! Может быть, и так. Но каждую пятницу она будет возвращаться в гостиницу, потому что «женщины думают, что миром правит любовь – до какой же степени у них не все в порядке с мозгами».
Она рассказывала Шарлю, который готов был без устали слушать про всякие гостиничные истории, что Райнер написал эту песенку в «Челси» – отель в Нью-Йорке, – где они останавливались. «Мы много путешествовали вместе, даже после развода, – четырехзвездные отели, плохонькие, «да какая разница»…
Бременский «Парк-отель». Мы в Бремене играли в «Mensch ?rgere dich nicht…» О мужчина! Не стоит хмуриться – совершенно идиотская игра в кости, еще глупее, чем играть в дурака, но Райнера это приводило в такое возбуждение, как будто решался вопрос жизни и смерти, он тогда так потел, что после представления приходилось принимать душ…»
«Парко ди принчипе» в Риме. Он бился там над сценарием, а я ему совершенно серьезно, подняв указательный палец, пропела две строчки из кретинской модной тогда песенки: Da muss man nur den Nippel durch die Lasche liehn, Und den kleinen Hebel ganz nach oben drehn, продернуть только ниппель через клапан и дернуть кверху рычажок! Он в ярости схватил телевизор и хотел уже бросить его в меня, но не удержал, и тот упал ему на ноги.
«Гранд-отель» в Стамбуле. Здесь он подарил мне на день рождения целый черепаховый гарнитур: бусы, кольцо, браслет; мы там читали книгу Эриха Фромма о некрополях, и еще биографию Лилиан Харвей, которая, как и я, была актрисой и певицей, и у Райнера даже появилась мысль снять фильм о ее жизни со мной в роли «любимицы Германии».
«Отель «Тропикана», Лос-Анджелес. Номер двадцать семь: там не было телевизора, но стоял огромный, как «кадиллак», зеленый холодильник с обшарпанными и сбитыми углами… И еще отель, который был напротив: «Сезар Палас» в Лас-Вегасе, где он хотел жениться на мне во второй раз и купил белое платье с нарисованными лилиями Made in France и… Нет, тысячу раз нет, ни за что на свете я не хотела, чтобы все это начиналось сначала, а перед окном посреди пустыни крутился огромный красный неоновый башмак».
«Какие еще были гостиницы, ну пожалуйста!» – просил Шарль.
«Гранд-отель» в Таормине. Это был бывший монастырь, где Райнер, в смокинге, предложил за обедом Роми Шнайдер делать фильм по роману «Кокаин», фильм должен был быть в стиле модельера Поля Пуаре, но потом и Роми Шнайдер не стало, и Райнера – сначала одной, потом другого, и фильм так никогда и не был снят».
«Отель «Карлтон» в Каннах. Во время фестиваля, где он был во всем от Армани: полотно бежевое, бледно-зеленое, сиреневое, цвета сухой листвы»…
Но лучше всего она помнит номер сто в «Челси-Отель»: лицо, воплощающее высокую гармонию, его не портит даже несколько великоватый нос и тонкие губы, это было модно, высокий лоб, как говорят, отмечен высоким интеллектом. Это Гете, его портрет на банкноте в 500 немецких марок. Райнер долго не сводит глаз с благородных черт этого классического лица. Как раз на прекрасном лбу лежит белое пятно, которое чуть сползает на один глаз гения, пятно, как отметина лепры, как эрозия, след кожной болезни, которая повлекла за собой депигментацию кожи, прядь волос из-за пятна тоже кажется обесцвеченной, как будто ее вытравили перекисью. Райнер смотрит именно на это пятно. Но это совсем не пятно, это – порошок, кокаин, Фасбиндер случайно запорошил кокаином волосы Гете и один его глаз. Он сворачивает банкноту в небольшую воронку, вставляет ее в ноздрю и втягивает воздух: резкая гормональная реакция, заработали нервные окончания, контакт есть, старт в считанные секунды, неожиданная свежесть, свежесть жизни, и следа не осталось от Sehnsucht, этого немецкого сплина. Его закаменелости тоже как ни бывало. Легко, без единой мысли в черепушке, он уже готов к… безостановочному действию, безоблачному настоящему.
Он усердствует с кокаином, нюхает эту роскошь походя, ему поставляют его смешанным с лактозой, иногда даже в его кокаине есть немного цианида. Купюры по пятьсот немецких марок, восточногерманские марки теряются среди других купюр, пачек долларов, которые свалены в кучу на кровати, на ночном столике, как после ограбления банка. Ему нравятся деньги. Он распихивает эти пачки по карманам, надевает просто панцирь из денег, доспехи из долларов. Он заставляет продюсеров платить ему наличными каждую неделю, лично они не встречаются. Деньги ему складывают под дверью, как еду. «С деньгами у него, – говорит она, – были просто эротические отношения. Тогда это не были еще абстрактные нынешние деньги. Он был как мафиози, тратил взахлеб, говорил, что, как все мафиози, не доживет до старости».
Прямо напротив кровати – телевизор. Новый канал – нон-стоп 24 часа: спорт, новости, насилие, кажется, что все это под классическую музыку ненастоящее. All news all the time. Внизу экрана справа налево бежит нескончаемая лента, испещренная эзотерическими знаками, как в компьютере, некие иероглифы, древняя не расшифровываемая письменность – это котировки Уолл-стрит, доллар, индекс Доу Джонса, и так без конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33