По сравнению с ней жонглер из шанхайского цирка просто мальчик: крутит тарелки на спице, установленной на голове, потом перемещает ее себе на лоб, а сам выгибается назад – сплошная техника и тренировка, вопрос времени, не более того. Когда понимаешь, как это сделано, тайна исчезает. Виртуозная работа тоже может стать рутиной. С ней же ничего понять было невозможно, она, собственно, ничего и не делала – ничего не значащие жесты, ничто не предвещает, что сейчас произойдет чудо, иначе это и не назовешь: она толкает стол, сильно толкает, стол начинает качаться, вот-вот перевернется, еще секунда, но он возвращается в свое изначальное положение, и она могла проделывать это по нескольку раз кряду, каждый раз с одинаковой точностью. Было отчего впасть в изумление. Это даже не было направлено против кого-то определенного, она мерилась силами с миром. Создавалось впечатление, что между ней и вещами, особенно мебелью, существовал некий договор, и они ей подчинялись – просто чудо. Столько ловкости, тонкости в насилии! Восхищению Шарля не было предела, и это была еще одна причина, по которой он любил ее: она завораживала вещи, аксессуары, как Орфей завораживал зверей – как на сцене, так и в обыкновенной жизни. А все что валялось на полу: осколки богемского хрусталя, саксонского фарфора, рюмки, пепельницы – целый инвентарный список, – все это было его, Шарля.
– Ты ни о ком слова доброго не скажешь, ни о чем, даже…
– Я этого не говорил… я сказал…
– А я говорила об ассоциациях…
– …ты сказал, что друзья – это ничто… что есть только свидетели и сообщники…
– Это уже кое-что…
– …что слово ничего не значит. А женщины?
– Что – женщины?
– Манекенщицы, например.
– Что – манекенщицы?
– Да, тебе всегда нравились манекенщицы… Ты всегда говорил, что не любишь умных женщин…
– Я этого не говорил. «Умный» – это как «знакомый» – ничего не значит.
– Ты всегда цитируешь Бодлера… ну как это будет?
– Какая разница – глупа иль равнодушна,
Притворство иль обман – приветствую красу!
Он говорил еще, что не понимает, что могут женщины делать в церкви.
– Ну конечно, спасибо… я знаю, что там делала, когда играла в церкви на органе…
– Ты не была женщиной… ребенок, нимфетка.
– Все шлюхи.
– Я не…
– А твои манекенщицы.
– Я…
И снова пошло-поехало… Новый поворот сюжета: после геев, евреев начиналась третья тема – женщины. Можно было выходить на коду, на органный рев этого ночного рок-н-ролльного действа.
– Подожди, я еще не все сказал.
– Почему ты не даешь мне договорить?
– Это ты не даешь, а не я.
– Да нет, я еще не закончил, я поставил запятую, а ты решила, что это была точка.
– ?…
– Послушай, хватит! Все эти истории про педиков, евреев, глухонемых, манекенщиц… Что дальше?… Заики, точки и запятые…
Сам черт ногу сломит.
– Что ты имеешь против гомосексуалистов?
– А ты – против манекенщиц?
Он уже не понимал, о чем речь:
– Против заик? Заик педерастов? Глухонемых?
– При чем тут заики?
Тут Шарль вспомнил одну историю, просто, чтобы разрядить обстановку.
– Я здесь прочел в газете: представитель заик обратился к министру здравоохранения или к министру почт и связи, сейчас не помню, с предложением сократить тарифы, так как разговоры занимают у них больше времени… Разве не смешно?
Ей было не смешно:
– Ты не слушаешь меня, Шарль.
– Слушаю.
– Я нашла тут объявления агентства «Элит»: Тереза: рост 180 см, объем груди 84, талия 61, бедра 92, размер ноги 40, цвет волос – рыжий, глаза голубые. Потом – Кристина… Соня…
– Это для моей книги.
– Какой книги? Ты ничего не пишешь… Может быть, ты думаешь, что я совершенная мишуга, мишуга щнок?
– Это что еще такое? Идиш? Почему ты говоришь на идиш?
– А номера телефонов? А порножурналы «Хастлер», «Пентхаус», коллекция фотографий Мишеля Симона, это тоже для твоей книги? Или ты пишешь порно? Нет? А аббревиатуры на страницах с девочками, запечатленные прямо у них на телах: анальн., оральн., мин., ты что, думаешь, я не понимаю аббревиатур, потому что я немка? Я, может быть, и французский не понимаю? Посмотрите на него: гугенот еврейского происхождения! Лицемерный порнократ, который корчит из себя невинность!
– Нет, уверяю тебя, это ничего не значит, я почти ни в чем не виноват. Да что я говорю – «виноват»? Ни в чем я не виноват. Это для книги.
– Что-что? Я что-то не поняла! И ты им, наверное, за это платишь! Как шлюхам, да?
– Нет… то есть да… то есть нет…
– Стоп-стоп-стоп… Может быть, ты и спишь с ними, чтобы набрать материала для твоей пресловутой книги-впрочем, я не знаю, когда… Так, значит? Спишь, чтобь ощутить разницу? Так? Своеобразие?… Чтобы… чтобь… можно начать расследование… Разве нет? Как доктад Кинси или Мастера и Джонсона, или доклад Хаита… Ведь так? Нет? Или я ошибаюсь?
– Доклад? Какой доклад?… Это все в прошлом, я же не спрашиваю, чем ты занималась в постели с этим твоим террористом из банды Баадера…
– Никакой он не террорист… он был студентом-химиком и совершенно запутался.
– Пусть будет так. О'кей! Химик так химик, которого вы с Пииром и Райнером целый год прятали в подвале на своей роскошной вилле.
Его понесло, и в этом, как известно, есть определенное наслаждение: терять больше нечего, потому что потеряно все. Взгляд его упал на экран телевизора. Кадр из того фильма так и застыл во времени: Ингрид в черном платье с вырезом «лодочка», гагатовые клипсы со стразами, и этот обреченный, отстраненный взгляд. Он толкнул телевизор, как будто хотел уничтожить все, что было связано с ним самим, экран разлетелся, и застывшее прекрасное и бесстрастное лицо, легкие серебристые тени на веках исчезли, как будто он разбил не только телевизор, но и само это лицо.
– «Kristallnacht/ Новая Хрустальная ночь!», – заявил он после всего этого звона и битых стекол, и печально улыбнулся.
– Ты, Шарль, вульгарный дурак, к тому же банальный.
Да плевать ему, кто он. Кроме того, ему так часто говорили, что он умен и тонок, что немного идиотизма не помешает.
– Ты самый настоящий идиот!
Шарль чуть не рассмеялся. Непонятно почему, но все происходящее его забавляло, даже доставляло удовольствие – «настоящий идиот»! Он и стал хохотать, как идиот. Тут-то все и началось с удвоенной силой.
– А номер телефона Кароль Буке?
– Кароль – это материал для работы, она знала Мазара, да ты прекрасно знаешь, что она была его женой.
– Естественно! Как Аврора Клеман и многие другие… По-моему, если хочешь знать, ты ведешь расследование, как Богарт-Марлоу, ходишь сзади, видишься со всеми, кто его знал, со всеми женщинами, чтобы вызнать что-нибудь о том, как он умер, но этих женщин еще тьмы и тьмы, тех, кто не умер от передозировки, не сошел с ума, не исчез, и ты пытаешь свое счастье, оживляя останки Мазара через пятнадцать лет после его смерти. Неплохо, а? И все это расследование просто предлог… Тоже мне, частный детектив… Какая разница: журналист, писатель, детектив… есть нечто общее, нет?
– Богарт, Марлоу? Спасибо, ты мне льстишь. Но я ничего не собираю. Немного шпионю, подсматриваю, да, это есть. Простое любопытство. И потом ты могла бы и не так разоряться с этим своим немецким акцентом (в действительности у нее его почти не было), можно кое-что тебе напомнить. Не забудь, что мне столько же лет, сколько и тебе.
– Прекрасно! Ну и что из этого?
– А то, что тогда, когда мадемуазель было четыре, четыре с половиной года, и это золотоголосое дитя распевало рождественские песни для своего отца, офицера военно-морских сил вермахта, и разъезжало в санях, закутанное в меха, или же поглощало жареных перепелов и гусятину, я был сиротой в лагере для еврейских детей.
Шарль не шутил, выпил он достаточно, и она не знала, что обо всем этом думать. Правду он говорил или лгал? Или блефовал? Что еврей – ясно, а вот остальное? В довершение всего другие евреи в лагере или дети участников Сопротивления издевались над ним, смеялись над его рыжими веснушками и даже однажды побили, потому что он был рыжим, медно-рыжим… Рыжий еврей, как двойное проклятие, еврей из евреев, еврей в квадрате, распоследняя собака… Это уж перебор… но если он не блефует? Она не нашлась, что ответить, и успокоилась. Она снова увидела себя в этих своих мехах – звезда! – и взрослые вьются рядом, и представила себе его, сироту, над которым издеваются другие дети в лагере, гонят вон. Когда слышишь такое, невольно начинаешь задумываться, и она мгновенно пришла в себя. Она прекрасно знала, что он был готов наговорить все что угодно, чтобы только остановить весь этот спектакль, ей это было известно. Но что это еще за история? Он хотел над ней поиздеваться, что ли? Она от него никогда не слышала ничего подобного, а они уже были вместе три года… Он попытался было скрыть насмешливую улыбку, но она поняла, что он посмеялся над ней, воспользовавшись для этого холокостом – низкая спекуляция на теле очередного трупа, увиденного на улице, но на этот раз этим трупом были восемь миллионов евреев. Ну, тогда это просто омерзительно, эта ложь: воспользоваться депортированными детьми для того, чтобы отвлечь ее внимание от его грязных похождений, вспоминать для этого о газовых камерах! И все началось снова, с удвоенной силой: столы ходили ходуном, все кружилось, крутилось вокруг него в безумном вальсе… В действительности же это, конечно, было неправдой, но не настолько уж, он только немного приврал: он был евреем и жил во время войны в деревне, но все его еврейство было ничем по сравнению с его рыжей шевелюрой, именно из-за этой рыжей шевелюры его не принимали ни в одну компанию, именно поэтому он был чужаком. «Грязная рыжая свинья!» – кричали ему. В конце концов, египтяне тоже топили рыжих новорожденных, как только те появлялись на свет, и еще долго потом рыжие волосы считались атрибутом дьявола. Весь этот архаичный арсенал еще не совсем забылся во французских деревнях. В этом-то и заключалась для него трагедия. И было совершеннейшей правдой, что дети, и еврейские дети тоже, не принимали его под этим предлогом в свою компанию. Чужаком он был не из-за своего еврейства, а из-за рыжих веснушек и огненной шевелюры, в этом было дело. И с кожей у него тоже были проблемы, не такие, конечно, как у нее, но он думал, что ни одна девчонка с ним никогда никуда не пойдет. Впрочем, не повезло: он стал впоследствии шатеном, а мода на шотландцев и англичан, на панков все перевернула, и огненно-рыжие волосы стали последним писком. Слишком поздно! Разрегулировка уже произошла. Короче, все началось сначала: вопли, кидание столов. И весьма успешно.
Потом наступило минутное затишье – бог знает, почему: брейк, минута отдыха. Шарль поднялся, как будто этот безумный ночной рок-н-ролл закончился, закончились все эти педерасты манекенщицы глухие заики евреи немые – «всем сестрам по серьгам!», – и, выдохнув «сейчас вернусь», тихо открыл дверь на лестницу и вышел, не закрывая ее, как будто не хотел потревожить кого-то или что-то.
Было, наверное, часа три утра, и кафе «Бюллье» уже закрылось. Он двинулся по бульвару Пор-Рояль, прошел мимо бывшего аббатства, часовни, янсенистского монастыря, потом мимо больницы Кошена… «Монастырь, больница… тишина, вот что мне бы сейчас не помешало…» Там недалеко была и Обсерватория. «Это тоже кстати: наблюдать за космосом, за необозримостью бесконечных пространств… великолепно! Астролябии, телескопы, лорнеты!..» На бульваре не было ни души, даже машины и то не было. Но на другой стороне улицы, напротив него в кабине телефона-автомата, освещенной в ночной темноте, стояла девушка в вечернем платье. Она держалась очень прямо и говорила серьезно, оживленно, озабоченно, она была полностью погружена в свой разговор. Отрезанная от остального мира, девушка эта была и здесь, и не здесь, она находилась во времени и в пространстве, которое было нашим и не нашим одновременно. Шарль остановился и с другой стороны улицы, отойдя чуть-чуть в сторону, но оставаясь практически напротив, долго смотрел на девушку. Она стояла к нему боком, к тому же ему всегда нравилось смотреть на людей, когда они разговаривают, а ты не слышишь, о чем. Эта девушка, которая стояла одна в своей стеклянной коробке между бывшим янсенистским монастырем и старой больницей, выглядела, как скобка их соединяющая. И он долго не мог оторвать своего взгляда от этой совершенной банальности: человек звонит ночью из кабины автомата – несколько искусственно, банально и так эфемерно… У него в ушах звучали неизвестно откуда долетавшие до него слова, и он временами встряхивал головой, дергал плечом, постукивал по земле носком ботинка: как будто ему требовалась разрядка из-за всего им услышанного. Может быть, кто-то сообщал ему тогда издалека некую чрезвычайно важную новость? Новость эта была… в конце концов, может, и нет, волнующая и тревожная или полнившаяся надеждами, скорее нет – интригующая, да, именно интригующая! Среди ночной тишины бульвара эта женщина в стеклянной будке – выкадровка из общего плана, – отгораживавшей ее от остального мира, тряхнула головой, топнула ногой, подняла руку… «Понятно!» – кажется, произнесла она, если, конечно, это было не «Пойми меня!». Настоящая сцена из фильма, сам он называл такое про себя странным свиданием с уже виденным, d?j?-vu, которое он никогда не видел. Это когда вещи подмигивают тебе, но при этом находятся в своем естественном состоянии, без прикрас естественном. За этот временной отрезок он успел забыть другую сцену, главную, которая происходила там, в квартире. Он любил эту дрожь, этот трепет в банальности, когда нет ничего чрезвычайного, ирреального, сюрреального, странного, фантастичного, нет, одна реальность, даже не измененная, скорее… как бы это сказать?… немного смещенная, не общий план, а средний или крупный, – все очень обычно, даже более… это почти незаметно, почти ничего, ляпсус, мгновение мечтания без всякой выдумки, ничего. Сама реальность неожиданно, без всякой подготовки создавала некую фальшь, брала не ту ноту, становилась на мгновение чем-то искусственным, но это длилось лишь мгновение, да и не должно было длиться дольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33