https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/podvesnaya/
женщина и кукла перемешивались в ней, и куклой она была тоже. Марионетка, священнослужитель: вот то, что не принадлежит мне, и тем не менее я дарю его вам, я обрела его, а теперь отдаю вам – музыку, какие-то слова и даже жесты, их тоже я отдаю эфиру… Именно так, она была посредником, инструментом… «Медиатор»? Восхитительный дар наделять тем, чем не обладаешь.
Да, создавалось впечатление, что она рождалась из света, звука, лучи высвечивали ее лицо, провода, тянущиеся от микрофона к усилителям, – голос. «Марионетка…» – думал Шарль, у которого в голове тоже была партитура: строчки из пяти линеек, провода… Эфемерность, которую оживляют в этой запретной зоне сцены световые лучи и музыкальные вибрации… Ее нельзя было с полным основанием отнести к существам одушевленным, хотя жизни в ней было больше, чем в ком бы то ни было. Эта прелесть искусственности не была дана ей от природы – она переделала всю себя, – и от этого искусственность становилась еще заметнее. Из-за болезни она придумала себе новое тело: старое было изуродовано, уничтожено, оскорблено – панцирь, маска, которые предохраняли ее и одновременно делали уязвимой; она обитала в другом, не материальном мире, тот был слишком далек или слишком близок, он угрожал ей, и она не могла с ним справиться. Ею управляли невидимые нити, она могла ничего не делать: загадочный центр тяжести посылал свои импульсы каждому из ее членов, каждому ее мускулу, каждой связке… Да, господин Корнелиус был прав: прирожденный медиум! Но не все так просто: медиум этот общается и с материальным миром, ее же отношения с ним разворачивались почти на животном уровне: воздух, земля, стены и свет – она умела «брать» их почти инстинктивно, так же, как и все пространство сцены, но более того: она и принадлежала этим стихиям, была на их стороне.
Шарль не сводил с нее глаз. «И я живу с ней, с этой бестией!» – повторял он про себя. Сегодня днем, например, он читал газету, а она, в джинсах и футболке, пробовала какой-то отрывок из «Лунного Пьеро». И вдруг, на ровном месте, взяла на две октавы выше. Фантастика! Он тут же вспомнил, как во время тренировочных заездов на «Гран-При Монако» в «Формуле-1» машины на финишной прямой резко набрали скорость. Он мало что тогда увидел, но в том, как за считанные секунды мотор переходил с первой скорости на четвертую, было что-то нечеловеческое. И в том, как это было сделано сегодня – запросто, сидит на диване в футболке, – было нечто столь же нечеловеческое, что поражало еще больше, чем на сцене. Бестия! А потом как ни в чем не бывало они вернулись к пустому разговору, как будто ничего не случилось. Она успокоилась, снова опустилась на землю, на диван с темно-красной обивкой – слишком яркий для Шарля, он предпочитал нечто более нейтральное: серое, белое, черное… Впрочем, при чем тут белый? Белый – это как пауза в музыке, продолжение звучания. Еще бы! Ведь он живет с певицей! Однажды вечером в Берлине на Курфюрстендамм он просто натолкнулся на ее громадное лицо: афиша 2 на 2 метра; «Забавно, – тогда сказал он себе, – это она и не она». Впрочем, расстояние, отделявшее «ее» на сцене и «ее» в жизни, было огромным, трудно даже было соединить этих двух женщин, понять, что их связывает… Сидя на диване, она лишь чуть-чуть выпрямилась, чуть глубже вздохнула, чуть округлила немного напряженные губы, дрогнули ноздри – такое лицо бывает у пилота гоночного болида, чуть измененное в прорезе шлема лицо… Глаза? Да обычные, может быть, лишь более сконцентрированный взгляд… Мгновение, и голос уже взлетел вверх, ракета вырвалась, кто говорит об объеме звучания? Старт – ускорение – легкий выход на орбиту – In einem phantastischen Lichtstrahl – в невероятном световом луче. Вот и все. Потом – стоп! И они снова о чем-то преспокойно беседуют, а она грызет шоколад. Кстати, по поводу «Формулы-1» одна девушка как-то сказала: «Ингрид – это «порш» среди певиц». Если продолжить это сравнение: «Я всегда ощущал себя, – думал Шарль, – как невеста гонщика. Я сопровождаю ее в мировом турне: отели, концерты, по десять раз в день отвечаю на телефонные звонки, присутствую на пробах, на последних прогонах, трясусь перед началом выступлений и потом, во время концерта, бывает, мне даже хочется, чтобы это все кончилось».
Теперь она из глубины сцены подходила к рампе… «Что это еще за цепь, какие-то матовые металлические звенья, намотанные на запястье? Я их раньше никогда не видел…» Жалкая цепь – сразу вспоминаешь войну, отступление, зону, теплушки, вагонетки, металлический скрежет, – как это все не вяжется с черным облегающим атласным платьем… Она стояла спиной к свету, Gegenlicht, ее огромная тень улеглась на левую стену и на сцену, она не в точности повторяла силуэт ее тела и несколько хаотично двигалась: тень соблазняла, как будто обладала своей собственной жизнью, и на мгновение показалось, что именно она, эта мимолетная дрожащая тень, и произвела ее на свет, но мгновение прошло – фьюить, – очертания стерлись, тень исчезла… Ингрид сделала три шажка – и не бежала, и не шла – такими скользящими шажками приближаются к вам подростки, дети со слабой улыбкой на губах… Она приближается… приближается… Шикемитсу входит в реальный мир…
Это было в Шварцвальде – сколько ей было? Двенадцать или тринадцать. Два раза в месяц в Кёнигсфельд приезжал для небольшой католической диаспоры – душ тридцать – священник и приглашал ее играть в капелле на фисгармонии. Как только служба заканчивалась, она быстро бежала через деревню, торопливо вытаскивала на бегу из кармана пальто тюлевый чепео, тонкую атласную ленту которого она завязывала под подбородком, таким образом переходя из одной религии в другую – ловкость рук, просто игра с этим ничего не значащим украшением: всего-то навсего кусочек тюля, ленточка. «Я появляюсь как раз вовремя, чтобы успеть занять свое место среди певчих в лютеранской церкви Цинцендорфской общины. Пою, сопровождая игру доктора Швейцера – черный сюртук, бант на шее, он играет на органе Баха, он очень хорошо это делал, и орган был прекрасный, один из лучших в Германии…» Подлинное наслаждение, счастье слышать все эти голоса и свой вместе с ними! Они пели кантаты, славословия радости Jesu meine Freude, meines Herzens Weide, Jesu meine Zier. Там, на вершинах, через последние контрфорсы можно было рассмотреть следы ледникового периода. Этот доктор был теологом-меломаном, он написал про жизнь Иисуса и каждый год приезжал из Ламбарене, где ходил за прокаженными, у него был дом в Кёнигсфельде. Она увидела его однажды в лесу: согнувшись в три погибели, он толкал перед собой тачку, а когда она подошла ближе, то увидела, что тачка эта была полным-полна писем, посылок, один раз в неделю он ходил за ними на почту, и, пока обменивалась с ним вежливыми приветствиями, она смогла рассмотреть, какие это были письма – марки на них были со всего мира, даже китайские. «Выходит, на свете, даже в Китае, есть люди, у которых кожа еще хуже моей?» – говорила она себе.
В том пансионе в Щварцвальде она, на манер священных индийских певиц, которые не платили налоги и считались историческими памятниками или национальным достоянием, была освобождена от утомительной работы по дому: она могла не убирать кровать, не гладить ночную рубашку, не готовить – только петь. По вечерам они с девочками сбивались в кучу и слушали радио: Ohne Krimi geht die Mimi nie ins Bett, Мими не ложится спать без детектива… Das Machen nur die Beine von Dolores, а мальчикам не заснуть из-за ножек Долорес, Da? die Senojres nicht schlafen gehen… Гол! Гол Фрица Вальтера. Тот крик комментатора матча прославился еще больше, чем сам гол: «Mein Go-o-ott Wa-a-a-a-a-alter!» . Немцы стали чемпионами мира. Они снова стали членами мирового сообщества, они перестали быть париями, они получили награды, а вся Германия распевала Die Capri Fischer – каникулы в Италии, ах! В Италии! Wenn bei Capri die rote Sonne versinkt und am Himmel Die bleiche Sichel des Mondes blinkt – багровое солнце, что тонет в морских волнах, месяц, сияющий на небосводе. Огоньки, мигающие в морской дали… рыбацкие суда… Marie vergi? mich nie. Опереточный кич… война позабыта, все позабыто, все! Bella bella Maria bleib mir treu Bella! Будь верна, не забывай никогда! Действительно, можно было начать забывать… развалины, строительный мусор, потемки, детские страхи и связанный с ними ужас. Конец черному и белому… Первые цветные снимки, первые девичьи платья с большим декольте, как у Джины Лоллобриджиды. Девочка стоит перед зеркалом: «Но что делать с этой кожей? Какие тут мальчики?» Конечно, болеть – ничего веселого, но на следующий день уже все забыто: музыка… первая капля духов – воспоминание о Париже, оставленное кем-то из родственников… «Эр дю тан» от Нины Риччи, нет это были «Митсуко» – это от Герлэна, «Эр дю тан» – это позже… нужно перескочить лет через пять…
…Она уже в Мюнхене, неохотно готовится идти на прослушивание, застыла в нерешительности перед небогатым гардеробом… «Господи, да наплевать, в конце концов!» Она раскованна, непринужденна… Как только аллергия оставляет ее, она все забывает, беззаботно веселится, нравится всем вокруг… и все это для того, чтобы муки начались снова: мука – музыка – мука… Она перелистывает в трамвае только что выпущенный журнал «Штерн» – мода, Париж, новое имя, первая коллекция – Ив Матье Сен-Лоран: он придерживает рукой занавес, такой высокий юноша, вернее, длинный подросток, он близорук, и поэтому у него беспокойный взгляд, он привязан, можно сказать, пришит нитками к своей главной манекенщице, она звезда, эта Виктуар, которая идет по помосту… Звучание имени этого молодого человека уносит ее в какие-то дали… Она закрывает «Штерн»… она приехала – «Этуаль».
«Mein liebes Kleines, моя дорогая крошка»… Голос был с хрипотцой… «Мы чуть-чуть его выпрямим, этот носик уточкой…» – Голос звучит низко, слоги отделяются друг от друга… Девушка поднимает глаза и смотрит, улыбаясь, на эту женщину: мальчишеская стрижка BubiKopf, кроваво-красные губы – знаменитая Трудди Кольман держала мундштук между средним и указательным пальцами, так что видна была ладонь… «Носик должен быть чуть попрямее, и звезда готова…» Рука вытянута вперед, геометрический крой черного костюма с безукоризненно заглаценными складками – вылитая Марлен – todtchic – убийственно элегантна… Настоящая немка из Берлина, женщина без национальности, воплощение высшей элегантности, да она и правда шикарно выглядела: высокомерна, но легкомысленна, из тех, кто ценит хорошие вина, в общем, красивая женщина – архетип красивой женщины, соблазнительницы. В имидже намек на двадцатые годы: Веймарская республика, Георг Грос, Ведекинд читает стихи Брехта в кожаном пальто – гаванская сигара, несколько хулиганствующий аристократизм… Альбертина Земе впервые поет в кабаре «Лунного Пьеро» Арнольда Шёнберга, ах нет, что касается Альбертины, то здесь перенестись назад лет на восемь – это Берлин тысяча девятьсот двенадцатого года, но память об этом событии все еще жива и жива будет долго – вульгарные мотивчики, гордые, преисполненные любовью к себе тела, отважные тела акробатов… «Akroba-a-a-af! Sch?-?-?n!» повторял тогда клоун Грок, да, красиво быть акробатом – воздушная вольтижировка, безрассудная гордыня, висящая на пеньковых тросах под огромной открывающейся крышей Винтергардена, а в дополнение к программе «Синкописты Вейнтропа» они вшестером играют на двадцати пяти инструментах, этакая смесь американского джаза и венского духа!
1926-й. В Берлине насчитывается девяносто газет: девяносто зеркал, в которые смотрится город, и как прекрасно его отражение! Конечно, такая бравада не может долго продолжаться! Одухотворенные тела, дух времени, Zeitgeist, дух времени… Berliner Luft Luft Luft… Дух воздух мелодия Берлина. Заезженная музычка того времени. Эту песенку Архетип привезла с собой в Мюнхен, она омывает ее, как прочие ароматы: вынужденный заход в Голливуд стоил Трудде Кольман нескольких лишних морщин, но создается иллюзия обретенного времени без нафталина и совсем без ностальгии – вечное возвращение. Холодная и презрительная, насмешливая элегантность. У некоторых, несмотря ни на что, она еще сохранилась, у уцелевших или, может быть, у пророков, разве поймешь?
«Хотите, чтобы я вам спела?» И прежде чем Архетип успеет ответить: Lascia mipiangere, из Верди, потом, без предупреждения, для развлечения «Королеву чардаша» Франца Легара и Leis flehen meine Lieder Шуберта.
«Я не готовилась, пела, что придет в голову, пела, что раньше пела ради удовольствия с бывшим семинаристом Артуром, моим отцом, как делала это когда-то в Доме музыки». Она просто пела, пела без цели, без натуги, это была игра, роскошь, Hausmusik Lascia mi piangere – ария Верди, «Я пела без остановки, мне это нравилось: Machen wir's den Schwalben nach – как птички небесные»… Архетип улыбалась. «Я улыбалась тоже. Я ничего не приготовила, пела, что приходило в голову», и вдруг всерьез: Жильбер Беко «Am Tag, als der Regen Kam» – «B тот день, когда пошел дождь» и Leis flehen meine Lieder – тишайшая мольба.
Без усилий, с удовольствием, притворным или настоящим, свободно, без всяких амбиций – и Пигмалион забавлялся! Попурри, все вперемешку, ей все едино. По воскресеньям Брамс в четыре руки с отцом, Бах в церкви Сердца Иисусова, французские песенки по радио: старые оперы, церковная латынь, наивные припевы, – все было музыкой.
«Меня подкупила, meine Liebe, разнообразие, – произнесла Архетип, – ты совершенно разная и потом – такая свобода… Запустить тебя… Взять под свое крылышко… сделать тебе карьеру!..» «Карьеру?» Но ей нравилось именно любительство. «Я пела для Бога или по вечерам, по воскресеньям дома… для Бога или для смеха! Но для карьеры? Стать звездой?» Она ею уже была, чудовище и святая с ее ужасной болезнью, с ранами, до которых невозможно дотронуться, и голосом мечты…
Она еще раз взглянула на представительницу того, что было, возможно, самой свободной эпохой Германии и что в одночасье исчезнет в 1933-м, сметенное армиями скуки, которые уже принялись за свою работу: короткий пластмассовый мундштук – деталь из сегодняшнего времени, прилипшая к общей картине… Поцарапанной… Но в конце концов так лучше: без обмана и без иллюзий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Да, создавалось впечатление, что она рождалась из света, звука, лучи высвечивали ее лицо, провода, тянущиеся от микрофона к усилителям, – голос. «Марионетка…» – думал Шарль, у которого в голове тоже была партитура: строчки из пяти линеек, провода… Эфемерность, которую оживляют в этой запретной зоне сцены световые лучи и музыкальные вибрации… Ее нельзя было с полным основанием отнести к существам одушевленным, хотя жизни в ней было больше, чем в ком бы то ни было. Эта прелесть искусственности не была дана ей от природы – она переделала всю себя, – и от этого искусственность становилась еще заметнее. Из-за болезни она придумала себе новое тело: старое было изуродовано, уничтожено, оскорблено – панцирь, маска, которые предохраняли ее и одновременно делали уязвимой; она обитала в другом, не материальном мире, тот был слишком далек или слишком близок, он угрожал ей, и она не могла с ним справиться. Ею управляли невидимые нити, она могла ничего не делать: загадочный центр тяжести посылал свои импульсы каждому из ее членов, каждому ее мускулу, каждой связке… Да, господин Корнелиус был прав: прирожденный медиум! Но не все так просто: медиум этот общается и с материальным миром, ее же отношения с ним разворачивались почти на животном уровне: воздух, земля, стены и свет – она умела «брать» их почти инстинктивно, так же, как и все пространство сцены, но более того: она и принадлежала этим стихиям, была на их стороне.
Шарль не сводил с нее глаз. «И я живу с ней, с этой бестией!» – повторял он про себя. Сегодня днем, например, он читал газету, а она, в джинсах и футболке, пробовала какой-то отрывок из «Лунного Пьеро». И вдруг, на ровном месте, взяла на две октавы выше. Фантастика! Он тут же вспомнил, как во время тренировочных заездов на «Гран-При Монако» в «Формуле-1» машины на финишной прямой резко набрали скорость. Он мало что тогда увидел, но в том, как за считанные секунды мотор переходил с первой скорости на четвертую, было что-то нечеловеческое. И в том, как это было сделано сегодня – запросто, сидит на диване в футболке, – было нечто столь же нечеловеческое, что поражало еще больше, чем на сцене. Бестия! А потом как ни в чем не бывало они вернулись к пустому разговору, как будто ничего не случилось. Она успокоилась, снова опустилась на землю, на диван с темно-красной обивкой – слишком яркий для Шарля, он предпочитал нечто более нейтральное: серое, белое, черное… Впрочем, при чем тут белый? Белый – это как пауза в музыке, продолжение звучания. Еще бы! Ведь он живет с певицей! Однажды вечером в Берлине на Курфюрстендамм он просто натолкнулся на ее громадное лицо: афиша 2 на 2 метра; «Забавно, – тогда сказал он себе, – это она и не она». Впрочем, расстояние, отделявшее «ее» на сцене и «ее» в жизни, было огромным, трудно даже было соединить этих двух женщин, понять, что их связывает… Сидя на диване, она лишь чуть-чуть выпрямилась, чуть глубже вздохнула, чуть округлила немного напряженные губы, дрогнули ноздри – такое лицо бывает у пилота гоночного болида, чуть измененное в прорезе шлема лицо… Глаза? Да обычные, может быть, лишь более сконцентрированный взгляд… Мгновение, и голос уже взлетел вверх, ракета вырвалась, кто говорит об объеме звучания? Старт – ускорение – легкий выход на орбиту – In einem phantastischen Lichtstrahl – в невероятном световом луче. Вот и все. Потом – стоп! И они снова о чем-то преспокойно беседуют, а она грызет шоколад. Кстати, по поводу «Формулы-1» одна девушка как-то сказала: «Ингрид – это «порш» среди певиц». Если продолжить это сравнение: «Я всегда ощущал себя, – думал Шарль, – как невеста гонщика. Я сопровождаю ее в мировом турне: отели, концерты, по десять раз в день отвечаю на телефонные звонки, присутствую на пробах, на последних прогонах, трясусь перед началом выступлений и потом, во время концерта, бывает, мне даже хочется, чтобы это все кончилось».
Теперь она из глубины сцены подходила к рампе… «Что это еще за цепь, какие-то матовые металлические звенья, намотанные на запястье? Я их раньше никогда не видел…» Жалкая цепь – сразу вспоминаешь войну, отступление, зону, теплушки, вагонетки, металлический скрежет, – как это все не вяжется с черным облегающим атласным платьем… Она стояла спиной к свету, Gegenlicht, ее огромная тень улеглась на левую стену и на сцену, она не в точности повторяла силуэт ее тела и несколько хаотично двигалась: тень соблазняла, как будто обладала своей собственной жизнью, и на мгновение показалось, что именно она, эта мимолетная дрожащая тень, и произвела ее на свет, но мгновение прошло – фьюить, – очертания стерлись, тень исчезла… Ингрид сделала три шажка – и не бежала, и не шла – такими скользящими шажками приближаются к вам подростки, дети со слабой улыбкой на губах… Она приближается… приближается… Шикемитсу входит в реальный мир…
Это было в Шварцвальде – сколько ей было? Двенадцать или тринадцать. Два раза в месяц в Кёнигсфельд приезжал для небольшой католической диаспоры – душ тридцать – священник и приглашал ее играть в капелле на фисгармонии. Как только служба заканчивалась, она быстро бежала через деревню, торопливо вытаскивала на бегу из кармана пальто тюлевый чепео, тонкую атласную ленту которого она завязывала под подбородком, таким образом переходя из одной религии в другую – ловкость рук, просто игра с этим ничего не значащим украшением: всего-то навсего кусочек тюля, ленточка. «Я появляюсь как раз вовремя, чтобы успеть занять свое место среди певчих в лютеранской церкви Цинцендорфской общины. Пою, сопровождая игру доктора Швейцера – черный сюртук, бант на шее, он играет на органе Баха, он очень хорошо это делал, и орган был прекрасный, один из лучших в Германии…» Подлинное наслаждение, счастье слышать все эти голоса и свой вместе с ними! Они пели кантаты, славословия радости Jesu meine Freude, meines Herzens Weide, Jesu meine Zier. Там, на вершинах, через последние контрфорсы можно было рассмотреть следы ледникового периода. Этот доктор был теологом-меломаном, он написал про жизнь Иисуса и каждый год приезжал из Ламбарене, где ходил за прокаженными, у него был дом в Кёнигсфельде. Она увидела его однажды в лесу: согнувшись в три погибели, он толкал перед собой тачку, а когда она подошла ближе, то увидела, что тачка эта была полным-полна писем, посылок, один раз в неделю он ходил за ними на почту, и, пока обменивалась с ним вежливыми приветствиями, она смогла рассмотреть, какие это были письма – марки на них были со всего мира, даже китайские. «Выходит, на свете, даже в Китае, есть люди, у которых кожа еще хуже моей?» – говорила она себе.
В том пансионе в Щварцвальде она, на манер священных индийских певиц, которые не платили налоги и считались историческими памятниками или национальным достоянием, была освобождена от утомительной работы по дому: она могла не убирать кровать, не гладить ночную рубашку, не готовить – только петь. По вечерам они с девочками сбивались в кучу и слушали радио: Ohne Krimi geht die Mimi nie ins Bett, Мими не ложится спать без детектива… Das Machen nur die Beine von Dolores, а мальчикам не заснуть из-за ножек Долорес, Da? die Senojres nicht schlafen gehen… Гол! Гол Фрица Вальтера. Тот крик комментатора матча прославился еще больше, чем сам гол: «Mein Go-o-ott Wa-a-a-a-a-alter!» . Немцы стали чемпионами мира. Они снова стали членами мирового сообщества, они перестали быть париями, они получили награды, а вся Германия распевала Die Capri Fischer – каникулы в Италии, ах! В Италии! Wenn bei Capri die rote Sonne versinkt und am Himmel Die bleiche Sichel des Mondes blinkt – багровое солнце, что тонет в морских волнах, месяц, сияющий на небосводе. Огоньки, мигающие в морской дали… рыбацкие суда… Marie vergi? mich nie. Опереточный кич… война позабыта, все позабыто, все! Bella bella Maria bleib mir treu Bella! Будь верна, не забывай никогда! Действительно, можно было начать забывать… развалины, строительный мусор, потемки, детские страхи и связанный с ними ужас. Конец черному и белому… Первые цветные снимки, первые девичьи платья с большим декольте, как у Джины Лоллобриджиды. Девочка стоит перед зеркалом: «Но что делать с этой кожей? Какие тут мальчики?» Конечно, болеть – ничего веселого, но на следующий день уже все забыто: музыка… первая капля духов – воспоминание о Париже, оставленное кем-то из родственников… «Эр дю тан» от Нины Риччи, нет это были «Митсуко» – это от Герлэна, «Эр дю тан» – это позже… нужно перескочить лет через пять…
…Она уже в Мюнхене, неохотно готовится идти на прослушивание, застыла в нерешительности перед небогатым гардеробом… «Господи, да наплевать, в конце концов!» Она раскованна, непринужденна… Как только аллергия оставляет ее, она все забывает, беззаботно веселится, нравится всем вокруг… и все это для того, чтобы муки начались снова: мука – музыка – мука… Она перелистывает в трамвае только что выпущенный журнал «Штерн» – мода, Париж, новое имя, первая коллекция – Ив Матье Сен-Лоран: он придерживает рукой занавес, такой высокий юноша, вернее, длинный подросток, он близорук, и поэтому у него беспокойный взгляд, он привязан, можно сказать, пришит нитками к своей главной манекенщице, она звезда, эта Виктуар, которая идет по помосту… Звучание имени этого молодого человека уносит ее в какие-то дали… Она закрывает «Штерн»… она приехала – «Этуаль».
«Mein liebes Kleines, моя дорогая крошка»… Голос был с хрипотцой… «Мы чуть-чуть его выпрямим, этот носик уточкой…» – Голос звучит низко, слоги отделяются друг от друга… Девушка поднимает глаза и смотрит, улыбаясь, на эту женщину: мальчишеская стрижка BubiKopf, кроваво-красные губы – знаменитая Трудди Кольман держала мундштук между средним и указательным пальцами, так что видна была ладонь… «Носик должен быть чуть попрямее, и звезда готова…» Рука вытянута вперед, геометрический крой черного костюма с безукоризненно заглаценными складками – вылитая Марлен – todtchic – убийственно элегантна… Настоящая немка из Берлина, женщина без национальности, воплощение высшей элегантности, да она и правда шикарно выглядела: высокомерна, но легкомысленна, из тех, кто ценит хорошие вина, в общем, красивая женщина – архетип красивой женщины, соблазнительницы. В имидже намек на двадцатые годы: Веймарская республика, Георг Грос, Ведекинд читает стихи Брехта в кожаном пальто – гаванская сигара, несколько хулиганствующий аристократизм… Альбертина Земе впервые поет в кабаре «Лунного Пьеро» Арнольда Шёнберга, ах нет, что касается Альбертины, то здесь перенестись назад лет на восемь – это Берлин тысяча девятьсот двенадцатого года, но память об этом событии все еще жива и жива будет долго – вульгарные мотивчики, гордые, преисполненные любовью к себе тела, отважные тела акробатов… «Akroba-a-a-af! Sch?-?-?n!» повторял тогда клоун Грок, да, красиво быть акробатом – воздушная вольтижировка, безрассудная гордыня, висящая на пеньковых тросах под огромной открывающейся крышей Винтергардена, а в дополнение к программе «Синкописты Вейнтропа» они вшестером играют на двадцати пяти инструментах, этакая смесь американского джаза и венского духа!
1926-й. В Берлине насчитывается девяносто газет: девяносто зеркал, в которые смотрится город, и как прекрасно его отражение! Конечно, такая бравада не может долго продолжаться! Одухотворенные тела, дух времени, Zeitgeist, дух времени… Berliner Luft Luft Luft… Дух воздух мелодия Берлина. Заезженная музычка того времени. Эту песенку Архетип привезла с собой в Мюнхен, она омывает ее, как прочие ароматы: вынужденный заход в Голливуд стоил Трудде Кольман нескольких лишних морщин, но создается иллюзия обретенного времени без нафталина и совсем без ностальгии – вечное возвращение. Холодная и презрительная, насмешливая элегантность. У некоторых, несмотря ни на что, она еще сохранилась, у уцелевших или, может быть, у пророков, разве поймешь?
«Хотите, чтобы я вам спела?» И прежде чем Архетип успеет ответить: Lascia mipiangere, из Верди, потом, без предупреждения, для развлечения «Королеву чардаша» Франца Легара и Leis flehen meine Lieder Шуберта.
«Я не готовилась, пела, что придет в голову, пела, что раньше пела ради удовольствия с бывшим семинаристом Артуром, моим отцом, как делала это когда-то в Доме музыки». Она просто пела, пела без цели, без натуги, это была игра, роскошь, Hausmusik Lascia mi piangere – ария Верди, «Я пела без остановки, мне это нравилось: Machen wir's den Schwalben nach – как птички небесные»… Архетип улыбалась. «Я улыбалась тоже. Я ничего не приготовила, пела, что приходило в голову», и вдруг всерьез: Жильбер Беко «Am Tag, als der Regen Kam» – «B тот день, когда пошел дождь» и Leis flehen meine Lieder – тишайшая мольба.
Без усилий, с удовольствием, притворным или настоящим, свободно, без всяких амбиций – и Пигмалион забавлялся! Попурри, все вперемешку, ей все едино. По воскресеньям Брамс в четыре руки с отцом, Бах в церкви Сердца Иисусова, французские песенки по радио: старые оперы, церковная латынь, наивные припевы, – все было музыкой.
«Меня подкупила, meine Liebe, разнообразие, – произнесла Архетип, – ты совершенно разная и потом – такая свобода… Запустить тебя… Взять под свое крылышко… сделать тебе карьеру!..» «Карьеру?» Но ей нравилось именно любительство. «Я пела для Бога или по вечерам, по воскресеньям дома… для Бога или для смеха! Но для карьеры? Стать звездой?» Она ею уже была, чудовище и святая с ее ужасной болезнью, с ранами, до которых невозможно дотронуться, и голосом мечты…
Она еще раз взглянула на представительницу того, что было, возможно, самой свободной эпохой Германии и что в одночасье исчезнет в 1933-м, сметенное армиями скуки, которые уже принялись за свою работу: короткий пластмассовый мундштук – деталь из сегодняшнего времени, прилипшая к общей картине… Поцарапанной… Но в конце концов так лучше: без обмана и без иллюзий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33