Как я и ожидал, их было всего четырнадцать: по большей части молодые, по большей части худые; мужчины с бородами, волосы женщин затянуты назад. Они выглядели скорее усталыми, чем напуганными. За тюками стояли козлы, а за ними меня ждал человек с округлыми плечами и большой квадратной головой, которую гнула книзу чаща буйных черных волос. Даже с такого расстояния я увидел, что рот у него напоминает японский садик камней – сплошь кривые обломанные зубы. Он походил на человека, способного большим пальцем сорвать крышку с пивной бутылки. В конце импровизированного стола сидела Эллен Питерсен в много карманной куртке – а кого еще ожидаешь увидеть в этом месте тюков с соломой и гнилых зубов? Она подняла бровь, словно говоря: «Ну вот и встретились» и снова уставилась в свой блокнот.
– Эллен, я не знал, что вы… – начал я.
Но она подняла глаза и тряхнула головой.
– Обращайтесь к Георгию, – просто сказала она, кивнув на нашего хозяина.
Я перевел на него взгляд, и он жестом предложил мне сесть на стул против него.
Наверное, я мог бы дословно пересказать вам, что говорил тогда, сидя в полумраке, в запахе вонючего скота и соломы, когда в балках у меня над головой били крыльями и гулькали голуби. Я мог бы описать мою речь о пороках экономического колониализма и грабительской добычи полезных ископаемых. Я мог бы даже изложить, что говорил о роли моей семьи в этой несправедливой игре, но истина в том, что все сказанное мной в тот день никого не интересовало. С тем же успехом я мог бы зачитывать список покупок.
В своей первой книге профессор Томас Шенк указывает: будет принято извинение или нет, зависит от эмоций извиняющегося, что как только диалог начался, никто не знает, во что он выльется. Фанаты Покаянного Подхода в различных дипломатических службах были от этого без ума, потому что в их профессии соглашение достигается еще до того, как ключевые фигуры сели за стол переговоров. Международные встречи на высшем уровне должны лишь придерживаться сценария. Извинение было особенным именно потому, что, предположительно, являлось импровизированной драмой, существующей лишь в данный момент и им порожденной.
На сей раз вышло иначе. Решение принять извинение или нет было принято задолго до начала церемонии. На самом деле оно, наверно, было принято еще до того, как мой самолет вылетел из Стамбула. Как это ни печально, я не подозревал ничего дурного до тех пор, пока сидевший напротив меня человек не положил на стол пухлый канцелярский конверт и не толкнул его ко мне дулом блестящего от смазки револьвера, который держал в правой руке.
Открыв конверт, я достал документы и как только начал их пролистывать, меня захлестнула знакомая волна ужаса, которую я помнил по детству и проваленным экзаменам.
– Вы должны мне поверить, я не знал…
Георгий постукивал по столу дулом пистолета.
– Три миллиона акций?… – сказал он голосом глубоким и настолько низким, что казалось, исходил из самого паха. – У тебя три миллиона акций «Кавказ-Нефтегазодобычи», а ты не знал?
Я поглядел на копии сертификатов акций, мысленно заставляя их развеяться в воздухе или стать чем-то другим.
– Приехал один человек и попросил меня подписать эти бумаги, я их подписал и…
– У тебя три миллиона акций? Три миллиона?
– Понимаю, понимаю, это уйма акций, и это моя подпись, и моя фамилия вот тут и вот тут…
Подняв револьвер, он ткнул им в мою сторону.
– Ты один из них! Ты наживаешься на нашей беде и приехал сюда сделать еще больше денег, и…
– Георгий!
Вскочив, Эллен перегнулась через стол, сжав его толстый локоть, будто чтобы удержать равновесие. Он поднял на нее взгляд и, медленно кивнув, сказал:
– Только пугаю.
– Думаю, мистер Бассет уже напуган, Георгий. Очень напуган.
Я начал снова просматривать бумаги, выискивая хоть что-нибудь, что доказало бы их поддельность, хотя уже осознал, что они подлинные. Судя по качеству печати – факсы. Я посмотрел на колонтитулы, ища указаний на то, кто и когда их послал, но там были только сплошные нули. Или машина была новой, или ее перегрузили. Положив документы на стол, я вытер вспотевшие ладони о брюки. Мне пришло в голову, что в разговоре со здоровяком, у которого плохие зубы и револьвер, наилучшей стратегией будет сдаться на его милость.
– Георгий, я повинен в глупости. Я не посмотрел, что подписываю, хотя следовало бы, поэтому мне очень, очень жаль, но тогда я еще не знал, что буду приносить вам извинения, и никто…
– Твои извинения ничего не стоят.
– Мне вполне понятно, как могло создаться такое впечатление. Но может быть… – Я поспешно перебирал в уме варианты: – Что, если нас обоих обманули? Может, кто-то пытается саботировать нашу встречу. Разве это так уж невероятно? – Я ощупью искал выход из ситуации, пытаясь погрести улики против меня под грудой слов.
– Кто? Кто этот человек?
– Не знаю. Может быть, если вы скажете, откуда у вас эти документы…
Он уставился на меня в упор, чем вынудил меня тут же отвести взгляд.
– Эллен, это вы дали ему…
– Вы же знаете, что я не могу открывать моих источников.
– Это заговор, Эллен. Мне ничего не известно. Я даже не знал, что мне принадлежит больше, чем одна акция, на которой я расписался сегодня утром.
– Вы не знали, что вам принадлежит три миллиона акций «Кавказ-Нефтегазодобыча»?
– Господи, Эллен, и вы туда же! Просто скажите, откуда у вас эти бумаги, и…
Встав, Георгий заставил меня умолкнуть, его деревянный стул скрипнул от облегчения.
– Хватит! – Он заткнул револьвер за ремень полотняных штанов. – Посмотрим, насколько твои богатые друзья хотят получить тебя назад.
За спиной я услышал возмущенное бормотание заложников и ни в чем не мог их винить. Даже мне было ясно, как это выглядит со стороны. Это был не лучший мой час. С каждой минутой я производил все менее и менее внушительное впечатление. Георгий направился к двери, и Эллен вскочила пойти за ним следом. Проходя мимо моего стула, она на секунду остановилась.
– Простите, Марк, я просто делаю свою работу.
– Как скажете.
Она пошла за Георгием, и я повернулся со стулом посмотреть им вслед. У двери Георгий остановился.
– Извини. Ты тоже.
– Что? – взвизгнула она.
– Ты тоже останешься. Так надо.
– Мы же договорились, Георгий. Мы же договорились, мать твою. Мы же договорились, догово…
Он пожал плечами, точно говоря: «Такова жизнь. День следует за ночью. Река спешит к морю. У меня за поясом пистолет. Ты останешься здесь».
Теперь мужчины, ждавшие в грузовиках, внесли в сарай одеяла и стальные коробы со знаком красного креста. Еще они принесли десяток штормовых фонарей. Сложив свою ношу посреди сарая, они вернулись к грузовикам, оставив Георгия одного.
– Потерпите еще немного, друзья мои.
С этими словами он запер за собой дверь. Мы слушали, как хлопают дверцы грузовиков, как кашляют дизельные моторы, и сидели молча, а шум удалялся, пока наконец его не заглушили деревья. Я опять взял со стола бумаги, надеясь, что их содержимое изменилось, но оно осталось прежним. Когда я снова поднял глаза, то увидел, что все в сарае не отрываясь смотрят на меня.
Я сказал:
– Извините?
Они покачали головами и отвернулись.
Глава тридцать третья
Все было бы много проще, если бы заложники так явно не симпатизировали своим похитителям. Они тоже считали, что «Кавказ-Нефтегазодобыча» – безобразное лицо безобразного бизнеса, и большую часть своего пленения проводили, уча детей и леча стариков в изолированных абхазских поселках северных предгорий. Они хотели вернуться домой, но были готовы подождать заключения благоприятной сделки. Мой вклад этой сделке явно не способствовал. Они избегали со мной разговаривать, а вместо этого занялись развешиванием фонарей и устройством спальных мест на тот неизвестный период времени, который еще проведут в грязном сарае, в сырой глуши, в пятистах милях от ближайшего приличного ресторана.
Эллен снизошла до разговора, но совсем не того, какой мне бы хотелось вести.
– Вы недотепа, Бассет.
– Не я же отдал ему документы.
– Не я же купила три миллиона акций.
– Меня подставили, Эллен. Как вы не понимаете? Подставили. Я не знал, что владею этими акциями. Знай я…
– Да? Значит, кому-то нужно, чтобы вас взяли в заложники?
– Да. Нет. Я хочу сказать, не знаю. Я…
– Вы недотепа, Бассет.
Разумеется, я попробовал позвонить. Часами пытался, но в ответ слышал только длинное объявление на шести различных языках, из которого понял, что никто не берет трубку, и которое предлагало оставить сообщение на автоответчике. Я оставил сообщение, потом второе и третье, каждое следующее отчаяннее предыдущего. Я попытался дозвониться до Люка. Попытался дозвониться до матери. Даже до Линн. Но всякий раз натыкался на автоответчик или звонок не проходил, потому что я ошибался, набирая длинные международные коды. Когда я позвонил Дженни в Женеву, мне ответила голосовая почта, и я получил лишь сообщение, которое всего несколько дней назад казалось таким утешительным. Теперь ее спокойный размеренный тон привел меня в ярость, ведь говорила женщина, которой не было дела до моих затруднений. Наконец я сдался, боясь посадить батарейку, ведь тогда никто не сможет со мной связаться.
Когда наступили сумерки и зажгли фонари, от которых по полу разлились озерца света, а углах древнего строения собрались кожистые черные тени, открыли ящики Красного Креста. Каждому выдали по небольшой, обернутой в целлофан упаковке размером с малоформатную книжку. На упаковке стояли опять-таки значок Красного Креста и надпись «Экстренный энергетический рацион». Я жадно вскрыл свою и тут же уронил на посыпанный соломой пол, а потом сел на корточки и закрыл глаза руками, чтобы спрятать ужас.
– Не дотягивает до вашего гастрономического стандарта, да, Бассет? – спросила с полным ртом Эллен.
– Это шоколад.
– А вы на что рассчитывали? На жареного лебедя?
– Я не могу есть шоколад.
– Господи помилуй, Бассет, сейчас не время привередничать!
– Я не привередничаю. У меня аллергия на шоколад. Должно же быть в ящике еще что-нибудь. Умираю с голоду. Должно же быть еще что-нибудь…
Но ничего больше не было.
Я ушел в угол с одеялом и на нем свернулся, обхватив руками издевательскую пустоту в желудке. Каким-то образом мне удалось заснуть.
Проснулся я перед рассветом, разбуженный низким уханьем, от которого содрогался земляной пол. Как раз когда я продирал глаза, за первой последовала вторая череда толчков, потом третья. Эллен уже проснулась и сидела недалеко от меня, вытянувшись в струнку, вглядываясь в темноту: подбородок задран, рот приоткрыт, кончик языка прижат к нижней губе – точь-в-точь настороженно принюхивающаяся кошка. Я подполз к ней поближе и прошептал:
– Гроза? – и посмотрел на огромные дыры в потолке, через которые мог полить дождь.
Мотнув головой, она так же шепотом ответила:
– Нет. Не гроза.
Раздался новый грохот, от которого в желудке у меня опять все подпрыгнуло, но на сей раз он был громче и ближе, и, невольно снова подняв глаза к полотку, я увидел внезапную вспышку в темноте.
– Снаряды, – сказала она.
– Бомбы?
Она кивнула.
– Надо думать, воздушные.
Раздался рев, это низко над нами пролетел реактивный самолет. Элен повернулась ко мне с таким выражением, которое я привык видеть только на лицах знатоков вин, когда они верно определили виноградник и год.
– Видите? – сказала она, будто теперь все наладится.
К тому времени проснулись остальные заложники, и без особых рассуждений мы сгрудились в углу сарая, который выходил к лесу, почему-то решив, что, сбившись в кучу, будем не столь беззащитны. Сам ночной воздух вокруг потрескивал от автоматных очередей и одиночных пистолетных выстрелов, шипения и взрывов бомб и снарядов, и старая постройка подрагивала на хлипком фундаменте, от чего раскачивались фонари на гвоздях и по стенам танцевали черные тени. Вот как все кончится, подумал я: в сарае, в окружении людей, которые меня ненавидят, в подсвеченной вспышками темноте, где свистят пули, трясется земля, а в желудке у меня пусто. Вот каков будет конец.
Но рассвет все же наступил, а с ним – передышка. Взрывы сперва немного утихли, потом замерли совсем, точно гроза, которая вдруг ушла к морю. Нам остались только дребезжание очередей, за которыми вскоре последовал другой звук, такой неожиданный и резкий, что мне понадобилось полминуты, чтобы сообразить: звонит мой телефон.
Я его выхватил.
– Макс?
– За тобой приедут, малыш.
– Меня взяли в заложники, Макс!
– Знаю. За тобой приедут. Все в будет в порядке.
– У них были документы.
– Мы знаем. Они нам сказали.
– Я не знаю, откуда у них эти документы, Макс.
– Успокойся.
– Успокоиться? Меня едва не убили. Еще могут убить.
– За тобой уже едут.
– Вы знали, что у меня есть акции «Кавказа», Макс?
– Ты во многое инвестировал.
– Вы знали?
– Тебе сказали, откуда взялись эти документы, малыш?
– Эллен Питерсен им отдала.
– Питерсен с тобой?
– Ага, да. Она тут.
– Как она их получила?
– Не говорит. Ни слова не говорит.
– В колонтитуле факса что-нибудь было? Вообще хоть что-нибудь? Номер? Код?
– Нет, ничего. Там ничего не было. Пустота.
– Полная пустота?
– Сплошные нули. Факс-машину перезагрузили. Или она была новой.
– На колонтитуле дата была?
– Говорю вам, Макс, ничего. Вообще ничего. Там…
Замолчав, я тяжело сел на пол сарая, будто из меня вышибли дух. Закрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться, я сказал:
– Я ведь не говорил вам, что это факсы.
Он закашлялся, потом проскрипел:
– Минутку…
Я услышал, как он прочищает горло и глубоко вдыхает кислород через маску.
– Макс, я вам этого не говорил.
На другом конце провода – молчание, только свист и шорох гипермированного дыхания.
– С тобой все будет в порядке, Марк, – успокаивающе сказал он. – Постарайся не падать духом.
– Это вы дали Питерсен документы? – Я слушал вой статики, звук перебрасываемого спутниками пустого шума.
– Мы же в частном секторе работаем, Марк, – сказал он. – Столько всего надо учитывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37