– Это что, извинение с фуршетом?
– И каким! Рубленая печень, форшмак, халы, маринованные огурчики. Ни дать ни взять лавка деликатесов «У Каца».
– Чем, по-вашему, это кончится?
– Должно пройти отлично, если большинство не сляжет с расстройством желудка. – Он рассмеялся собственной шутке, но смех вскоре растворился в нехорошем, булькающем кашле откуда-то из глубины легких. Мы договорились пообедать вместе.
Ради извинения от имени швейцарцев я глубоко покопался в предрассудках моего отца относительно своей родины. Я говорил про эксцессы бюрократии. Я говорил про омерзительное пристрастие к порядку, одержимость горными склонами и коровами, любовь к луговым цветам. «Мой отец любил говорить, что в Швейцарии расцвет горечавок равнозначен сенсации». Вот она, сказал я, суть проблемы. Швейцарцы увлеклись частностями и не видели картины в целом. «Мы кажемся умными и взвешенными. Но на самом деле это не так. Мы были настолько зачарованы собственной красотой, что не сумели разглядеть соринки у себя в глазу и в результате дурно обошлись с вашим народом». Я сказал несколько фраз о том, как скверно чувствую себя из-за убийственного сочетания высокомерия и деловитости, а после завершил словами: «Мне очень, очень жаль».
Все как будто были очень тронуты моей речью. Некоторые плакали, мне даже преподнесли в знак уважения пакет с халами. Но для меня мероприятие было скорее профессиональным, чем личным. Я признавал, что хорошо сделал свое дело, но не более того. И легко представлял себе, как в уголке стоит, скрестив руки на груди, мой отец и, качая головой, тряся мясистыми щеками, удивляется идиотизму происходящего.
– Значит, швейцарцы скучные идиомы, да? И за то, что ты их так называешь, они тебе платят?
– Мне платят за извинение. Предисловие про швейцарцев – просто вступление. И правильно говорить «идиоты».
– Я так и сказал.
– Разумеется.
– А я бы задаром им всю правду про швейцарцев выложил.
– Теперь хочешь мою работу получить?
– Просто так, к слову. Задаром. Может, даже сам приплатил бы. Чтобы наговорить гадостей про швейцарцев, точно заплатил бы.
В результате я испытал лишь еще большее разочарование.
По счастью, у меня не было времени долго в себе копаться, потому что меня тут же вызвали на экстренное совещание. Прошлым вечером, как сказал Сатеш, израильтяне потребовали, чтобы палестинцы не только извинились перед ними, но нашли бы кого-нибудь еще, чтобы и у них попросить прощения.
– Они настаивают на более длинной цепочке извинений, – сказал он. – Думаю, считают, что за чужие спины легче прятаться.
Отдел Истории и Подтверждения выкопал семью из Рамаллы, членов которой не сумела защитить в сороковых годах палестинская милиция.
– По всей видимости, три поколения этой семьи погибли, попав в засаду роты английских солдат.
Я сказал:
– Значит, вполне подходит.
– Верно. Представителя семьи привезли на самолете сегодня рано утром, в данный момент с ними палестинский извиняющийся. Но есть общее мнение, что мы должны принести второе извинение семье, попросить прощения за саму бойню – просто чтобы закончить дело.
– Хорошая мысль.
– Отгадай имя офицера, командовавшего ротой английских солдат.
– Порази меня.
– Капитан Родерик Уэлтон-Смит.
– Дядя Роди?
– Ты его знаешь?
– Знал. Старший брат моей мамы. Уже умер.
– Выходит, подлинная родственная связь?
– Мне он не слишком нравился. Вечно обзывал меня толстым мальчишкой.
– Что ж, вот тебе шанс сделать из него лучшего человека, чем он был при жизни.
– Ну конечно. Такая у меня специализация. Когда мой выход?
– Через двадцать минут.
Извиниться мне предстояло перед худым, жилистым мужчиной лет пятидесяти с черными глазами и легкой серой щетиной на подбородке. Одет он был в видавший лучшие времена полосатый костюм, под пиджаком были видны темный вязаный жилет поверх бежевой рубашки с отложным воротником. Когда нас представили друг другу, он взял мою руку в обе свои и на спотыкающемся английском сказал только:
– Спасибо, что вы здесь.
Рядом с ним стоял переводчик, и я пригласил обоих садиться. Совершенно очевидно, что времени приготовить что-либо уровня швейцарского извинения не было, но я не сомневался, что сумею сымпровизировать. В конце концов, это моя стезя. Немного про мою семью и ее приключения в колониях. Быть может, упомянуть про рабство и историю с «Леди Щедрость», чтобы доказать, как близко эти события касаются меня лично. Ввернуть фразу «позорное пятно в истории», потому что она всегда хорошо звучит, потом перейти к заключению с «глубочайшими сожалениями» и «простите, простите, простите» на десерт. Я был уверен, что каждый эпизод в повествовании без сучка без задоринки подведет меня к следующему. И потому декламировать ринулся без подготовки. Неплохо будет попробовать себя еще раз.
Это случилось, как раз когда я вышел на финишную прямую. Я вроде бы не так уж сильно отвлекся. Насколько мне кажется, я отрабатывал все прекрасно. Я даже начал наслаждаться процессом, получать удовольствие от мысли, какой шум поднял бы дядюшка Роди, узнав, что от его имени просят прощения за какие-либо его поступки. От этого мои раскаяние и сожаление лишь возрастали. Тем не менее, пока я говорил, в голову мне, как кошка, пытающаяся незаметно прошмыгнуть в комнату, закралась неприятная мысль: а ведь из-за этого незапланированного извинения я могу опоздать на встречу с Максом. Я автоматически опустил взгляд на часы. К несчастью, манжет пиджака соскользнул мне на запястье, поэтому пришлось его оттянуть. Так вот, для этого требуется две руки, да и вообще все тело целиком, и, наклоняя голову, чтобы лучше видеть циферблат, я услышал, как мужчины напротив меня беспокойно заерзали на стульях. Я поднял глаза. Оба смотрели на меня с полнейшим презрением. Старший повернулся и сказал что-то переводчику, который изложил его вопрос:
– Он спрашивает, не отвлекаем ли мы вас от чего-то более важного?
Поверьте, как солист на сцене международных извинений я-то знаю: после такого провала уже не оправишься.
Глава двадцать девятая
Вот тогда-то у меня снова начали болеть ноги: оба мизинца принялись жаловаться на жесткие кожаные туфли. Стопы не донимали меня с того дня, как их обработала Венди Коулмен, но теперь разошлись вовсю, наказывая меня за небрежную жестокость при выборе обуви. Как будто события того дня пробудили их от долгой и мирной спячки.
– Голоден? – спросил Макс, когда я дохромал до такси.
И я поймал себя на том, что впервые за многие месяцы действительно хочу есть. Сочетание ноющих ног и сосущего голода успокаивало. Этого Марка Бассета я узнавал. В Лондоне ноги у меня всегда болели. В Лондоне я всегда хотел есть. Или по меньшей мере у меня всегда был аппетит, что, тактично выражаясь, одно и то же.
Такси покатило через крошечный городок на берегу озера, по погружающимся в сумерки, чисто выметенным улицам, а потом вверх по склону. В конце длинной подъездной дороги притаилось старое деревянное шале, его присутствие выдавало лишь сливочное сияние свечей в окнах, которое, мерцая, манило нас из-за деревьев. Макс сказал, что шале предоставил ему на время один богатый друг, будто у всех нас должны быть друзья, способные одолжить на время красивые дома, будто мы сами можем оказать сходную услугу в ответ.
Нас провели в теплую, обитую деревянными панелями комнату с видом на озеро, где в темном небе низко висела тяжелая перламутровая луна. Стол был накрыт для обеда со многими переменами блюд. Я догадался, что помимо нас и тех, кто будет нам подавать, в доме никого нет. Как только мы сели, каждому принесли дегустационный образец на охлажденной стеклянной тарелке с изморозью по краю: диск белого шоколада диаметром с шар для гольфа, но толщиной лишь в несколько миллиметров. На нем – пол-ложечки осетровой икры горкой.
– Повар сказал, это нужно разом положить в рот, – сказал Макс, точно провоцируя меня.
Я поглядел на тарелку. Блюдо явно предназначалось для того, чтобы дегустатор испытывал поочередно то беспокойство, то любопытство. Рыбное с шоколадом? Вместе? Какое отчаяние пустого холодильника породило этот кошмар? Но я испытал лишь возбуждение, как лыжник, который слишком долго не выходил на трассу, а теперь готовится к спуску. Я умею есть диковинные яства. Мышечная память не пропадает. Нужно только оттолкнуться. Мы положили шоколадные диски в рот.
Вкус был изысканный. Чувствовалась чистая, взвешенная соленость икры и сладкая сливочность шоколада, а затем отдельные вкусы изыскано и лукаво сливались. Мне это напомнило пряное послевкусие ганашей с соленой карамельной начинкой, которые я когда-то любил в Лондоне, только более острое. От белого шоколада и икры меня охватила тоска по дому.
– Необычайно, – сказал я.
Глянув куда-то мне за плечо, Макс сделал знак официанту. И передо мной возник лист с затейливо отпечатанными строчками. Я пробежал его глазами.
– Шоколадное меню?
– Мой друг одолжил мне также своего повара, – с гордостью ответил Макс. – Я велел ему подыскать несколько блюд из шоколада, которые, на наш взгляд, могли бы тебя позабавить.
За белым шоколадом с икрой последовал неострый суп из вальдшнепа, приправленный черным, не подслащенным шоколадом, чили и шкварками из итальянской копченой грудинки. Потом, на рыбное, – омар на половинке раковины в едком омарьем jus цвета терракоты. Как только его поставили на стол, подошел еще один официант с мешочком из тонкого бежевого муслина. Одной рукой он крепко сжимал горловину мешочка, ладонь другой держал раскрытой под ним – там, где он прогибался под тяжестью какой-то молотой пряности. Наклонившись, официант с изысканным, заученно точным движением встряхнул мешочек над моей тарелкой, посыпав блюдо пылью, которая оказалась тончайшим, землистым порошком какао, лишь подчеркнувшего сладость ракообразного.
На мясное нам подали толстые розовые куски оленины, нарезанной порционными кусками и выложенной на кусочки засахаренного фенхеля и топинамбуров. Все блюдо было полито фруктово-шоколадным соусом, который превосходно играл на фоне выдержанного, лугового аромата мяса и анисовой нотки фенхеля. Закончили мы лакомством из шоколада с глазированной оболочкой, которая сверкала и искрилась в свете свечей. Внутри лакомства прятался до звона в ушах эксцентричный, самый насыщенный шоколадный мусс, который я когда-либо ел, и чтобы не терялись ощущения, основание было заполнено осколками вздутой карамели, лопавшимися и потрескивающими во рту.
Тот обед я вкушал как человек, только что открывший для себя наслаждение пищей: чуть дольше необходимого задерживал каждый кусочек во рту, чтобы дать возможность развиться вкусу, изучая между переменами блюд меню, пытаясь угадать, чего способно достичь сочетание указанных в перечне ингредиентов. Я чувствовал успокоение, необремененность грузом тревог, которые, как я теперь понял, давили меня уже несколько недель.
Под конец обеда я попросил мятного чая, и мне принесли свежие листья в стакане кипятка, от которого поднимался ароматный пар. К чаю подали блюдо с конфетами, включая те самые соленые ганаши, которые, по словам Макса, после полудня привезли самолетом из Лондона.
– Везти шоколад в Швейцарию?
– Здешний повар допускает на свою кухню только лучшее. Место производства продуктов его не волнует.
Положив конфету в рот, я почувствовал, как на язык мне сочится жидкая начинка. Прожевав, я сказал:
– Я ужасно тронут, Макс. Все это вы устроили ради меня?
– Мои шпионы донесли, что ты нуждаешься в толике заботы.
– Кто настучал?
– Фрэнки. Алекс. Они беспокоятся. Сказали, ты гоняешься за собственным хвостом. По словам Фрэнки… – Макс оставил патрицианский акцент Восточного побережья ради вязкой гнусавости Луизианы, – как опосум в течке.
Мы рассмеялись.
– Они хорошие ребята, – сказал я и добавил: – В последнее время у нас немного напряженно.
Откинувшись на спинку стула, Макс закурил, загасив пламя тем быстрым движением кисти, которое я запомнил по нашей первой встрече в лондонском Форин-офис. Он рассматривал меня так, будто я был новым экспонатом в муниципальном музее.
– Ты выполняешь тяжелую работу, мой мальчик, и никогда не позволяй себе делать вид, будто это не так. Неудивительно, что иногда она выбивает тебя из колеи.
Я пожаловался, рассказав, что случилось сегодня во время извинения перед палестинцами.
– Что ты им сказал?
– Что пью таблетки и должен проверить, не пора ли принимать следующую.
– Тебе поверили?
Я поморщился.
– Сомневаюсь. Под конец он отказался пожать мне руку.
Макс закатил глаза, словно говоря: «Что делать, на всех не угодишь».
– Одно провалившееся извинение из скольких успешных? Не волнуйся. Остальные думают, ты поработал великолепно.
Повисло блаженное, расслабленное молчание. Я посмотрел в окно на темную, маслянистую пленку ночного Женевского озера далеко внизу.
– Знаете, ведь я в первый раз приехал в Швейцарию. Насколько мне помнится, у меня здесь есть служебная квартира.
– Думаю, ты прав, но тебя поселили, кажется, в отеле с остальной командой? – Я кивнул. Он снова затянулся. – Отец никогда тебя сюда не привозил?
– Ну, он говорил, что однажды мы все поедем, но…
– Умер, когда ты был маленьким, верно?
– Мне было тринадцать. Почти тринадцать.
– Не повезло.
– Вот именно. – Я задержал дыхание и л ишь потом сказал то, что было у меня на уме: – В последнее время он не выходит у меня из головы. То и дело слышу его голос.
– Всегда остается что-то недосказанное.
– Верно. Словно бы есть серьезный разговор, который так и не состоялся, но который я все пытаюсь вести.
– Тут нечего стыдиться. Я то и дело говорю с покойниками.
– Правда?
– С теми, кто соглашается слушать. – Он натянуто улыбнулся и стряхнул пепел.
– Проблема в том, что они не всегда отвечают так, как вам хочется, верно?
– Ага.
– Может, я слишком многого прошу? Наверное, я все еще сержусь на него, ну, сами знаете…
– Чего же тебе надо? Извинения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37