https://wodolei.ru/catalog/ekrany-dlya-vann/170sm/
Правда, Гарет?
– Угу.
– А если бы мы не зажили вместе, то не было бы чудесной Вики и чудесного Тома, верно? – Она погладила детей по головкам. – Правда, Гарет?
– Угу.
– И вместе с Марком нам хотелось бы передать нашу любовь Стефану, где бы он ни был.
– Угу. Ладно.
Я поискал на экранах интервью со Стефаном, но телевизионщики смогли разыскать только одну его фотографию студенческих лет: резко очерченный подбородок, решительные голубые глаза и улыбка, точно говорящая «сама знаешь, что меня хочешь». А вот по другому каналу шло интервью с Робертом Хантером в прямом эфире. Хантер, разумеется, сидел на краешке своего стола в лондонском кабинете.
– Замечательный малый. Профессионал до мозга костей. И потрясающий эмоциональный подход.
– Ах ты сволочь! – заорал я экрану. – Ты же меня за это уволил!
У меня за спиной раздался смех Дженни.
– Брось, Марк. Теперь-то какая разница?
Конечно, она была права. Я вступил в новую фазу моей деятельности, когда то, что думали обо мне люди, которые меня знали, значило гораздо меньше того, что думают обо мне те, кто меня не знает. Вот оно – определение современных знаменитостей, и нравилось это мне или нет, таков был теперь мой статус.
– В начале, – сказала Дженни, наставляя меня во время обратного перелета в Нью-Йорк, – ты был вправе просить прощения, потому что такие люди, как мы с Максом, считали, что ты подойдешь для этой работы. Теперь ты имеешь это право, потому что новостные сети убедились: ты для этой работы подходишь, и следовательно, мое мнение не имеет значения, как, собственно, и должно быть. И хотя это особой ценности не имеет, я уверена, что ты гений.
На глазах у всей команды она поцеловала меня в щеку.
В аэропорту нас на каждом шагу встречали стада репортеров, спрашивавших о моей реакции на реакцию мира на вопросы Хелен Треже.
– По сути, учит смирению, – говорил я или: – Просто не хочу никого разочаровывать. – Или: – Если я могу помочь людям принести извинения, которые, на их взгляд, необходимы, я очень рад.
Я верил каждому своему слову. Мне ли не знать, какое приятное чувство испытываешь, попросив прощения. Мне ли не знать про напряжение и освобождение от него. Почему бы не приохотить к этому еще пару-тройку человек? Со временем до нас стали доходить истории о том, как по всей Европе и Северной Америке возникают клубы извинений, где друзья и члены обширных семей собираются на «церемонии извинения», применяя варианты законов Шенка, адаптированные для семейных ситуаций. В Интернете и по электронной почте распространялись видеозаписи извинений, как это было с моим, и возникли форумы и веб-странички, посвященные исключительно испрашиванию прощения у друзей и знакомых. Ко мне обратилось одно крупное издательство с просьбой написать для массового читателя пособие по извинениям (наброски извинений для конкретных ситуаций, идеи для места проведения церемонии и так далее), но из-за слишком большого объема работы мне пришлось отказаться. Вполне логично, что такое пособие было позднее опубликовано под фамилией Шенка, хотя, слава Богу, вышло не из-под его пера. По числу членов клубы извинений вскоре обошли клубы чтения.
Наш нью-йоркский офис ломился от цветов в снопах и букетах и коробок лучших шоколадных конфет, присланных почитателями, которые прочли про мое пристрастие в «Тайм». Мы отсылали их в больницы и благотворительные организации по всему городу. Меня приглашали на открытия манхэттенских художественных галерей и коктейль-баров, премьеры кинофильмов, пьес и книг, на благотворительные балы и вечера. Однажды вечером нас с Дженни попросили перерезать ленточку нового ресторанчика в Верхнем Ист-Сайде, который специализировался на икре. Вдвоем мы умяли полкило золотой «Олмас», самого дорогого пищевого продукта на свете, стоимостью четырнадцать тысяч долларов за килограмм, который, как и полагается, ели с тыльной стороны ладони под взглядами телекамер, в то время как репортеры сгрудились за выходившими на улицу бронированными окнами во всю стену.
– За это я извиняться не собираюсь, – сказал я на улице репортерам, когда мы уходили. – Это мои деньги, и тратить их я буду, черт побери, как пожелаю.
Нетрудно понять, что такой нечванливый и легкомысленный подход к возлагаемой на меня серьезной ответственности понравился нью-йоркским газетчикам.
Вечерами мы обычно выходили в город всей бандой: Фрэнки и Алекс ехали спереди, остальные на задних сиденьях с бутылкой чего-нибудь охлажденного – чтобы сбросить напряжение после трудового дня.
А напряжение было, и немалое. Однажды утром Фрэнки и Алекс явились ко мне мрачные, как две грозовые тучи.
– Кто умер?
– Никто… пока, – сказал Алекс.
Они получили письмо с почтовым штемпелем Миссисипи и смертельными угрозами в мой адрес, которые, как они выразились, непозволительно игнорировать.
– Что именно там говорится?
Из кожаной папки, которую держал в руках, Алекс достал листок тонкой бумаги и без выражения начал читать: – Ты, подлизывающееся к ниггерам сионистское отребье…
– Сионистское отребье? Я даже не еврей.
– …берегись. Мы до тебя доберемся и ни перед кем извиняться не станем. Мы повесим тебя на дереве, как мешок с дерьмом…
– Дай-ка посмотрю.
Послание на странице в линейку, вырванной из студенческого блокнота, было накарябано пурпурными чернилами. Множество слов заглавными буквами, а некоторые даже трижды подчеркнуты.
– Ребята, это псих. В газете мы такие постоянно получали. Выведено эмпирическим путем: если цветные чернила налинованной бумаге, значит, сумасшедший. Только послушайте этот вздор под конец: «Остерегайся деток в инвалидных колясках, ведь и они тоже могут быть пехотинцами в будущем арийском ополчении».
– Это означает, что угроза может исходить откуда угодно.
– Понимаю, но…
– Сэр, мы должны всерьез воспринимать любую угрозу вашему физическому благосостоянию.
– Ты говоришь о моей безопасности?
– Сэр, да, сэр.
Свернув, я вернул ему страницу.
– Фрэнки, Алекс, делайте то, что считаете нужным, но, пожалуйста, не переусердствуйте. Обещайте.
Фрэнки сказал:
– Ответные шаги будут пропорциональны.
Иными словами, все транспортные средства, в которых я перемещался, включая реактивный самолет, отныне проверялись перед тем, как я туда садился, и что всю почту дважды просвечивали рентгеном, прежде чем Франсин и Элис ее вскрывали. С этими процедурами я готов был мириться, пока они не мешали текущей работе, которая теперь вступала в новую стадию.
Я слетал в Дрогеду извиниться перед премьер-министром Ирландии за кровавые бесчинства Кромвеля. На трогательной церемонии в Ханое я извинился перед группой облаченных в шафрановые одеяния монахов за безалаберные авантюры США во Вьетнаме. Я полетел на юг в Австралию к тускнеющему закату над скалой Эйера. Там я рассказал душераздирающую историю про моего жившего в девятнадцатом веке предка Иеремию Уэлтона-Смита и про его чудовищное обращение с аборигенами, жившими на овечьем пастбище, которое он считал своим, а после принес полнейшие и откровеннейшие извинения главам общин за лишения, которые потерпел их народ от белых европейцев. В ходе лихорадочного турне по городкам полуострова Индостан я по очереди извинился перед Индией, Пакистаном и Бангладешем за всеобщую путаницу и неразбериху, устроенную британцами с разделом территорий, а потом поехал еще дальше на восток, в Нанкин, где от имени англичан, американцев и французов просил прощения за разорительные Опиумные войны.
Счастливые были времена. Я путешествовал по всему миру, встречался с интересными людьми и просил у них прощения. Со мной обращались так, будто я наделен особой мудростью, и по мере того, как множились успешные извинения, я начал понимать, как могло сложиться такое впечатление. По счастью, у меня была подруга, которая не давала мне витать в облаках и помогала не терять связи с реальностью. Рядом с Дженни я никогда не смущался моих «любовных рукоятей».
Сама мысль о том, что из такой работы можно извлекать какие-либо побочные выгоды или удовольствия, представлялась нелепой, но это лишь показывает, как иногда тебя способно подвести даже самое буйное воображение. Однажды утром Дженни пришла ко мне с письмом, и уж оно-то не было вырвано из студенческого блокнота, не было написано пурпурными чернилами.
– Милый, – сказала она, протягивая мне его, – ты сдал экзамен с отличием.
Глава двадцать шестая
В детстве я лелеял честолюбивую мечту стать рок-звездой. Голоса у меня не было, ни на одном инструменте я играть не умел и уроков брать не намеревался. Тем не менее я имел смелость считать, что среди моих сверстников как никто другой подхожу на роль рок-идола. В этом я ничем не отличался от любого подростка. Позднее, став звездой «Бригады Нортхиллс» миссис Баррингтон, я пришел к выводу, что мое будущее не на сцене, а за ней, в роли повара при рок-звезде, – в то время я считал это не по годам реалистичной оценкой собственных талантов. Определившись с карьерой, я взялся отбирать певцов, которые заслуживают место в моей коллекции записей, но делал это, сообразуясь не со своими, а с их вкусами. Меня устраивали только те певцы и музыканты, кто интересовался едой и винами и, следовательно, мог бы позднее удостоиться моих услуг.
Я прочесывал пачкающиеся типографской краской страницы таких обязательных музыкальных изданий, как «Новый музыкальный экспресс» и «Мелоди мейкер», выискивая крупицы сведений о гастрономических авантюрах рок-звезд. Сплетен про омары и шампанское было недостаточно. На них кто угодно может швырять деньги. Такие лжеделикатесы – пустая победа наличных денег над невежеством. Я выкапывал те маловероятные личности, которые понимали важность услад желудка, а найти их оказалось непросто, хотя временами и такие встречались. Например, из одного интервью в «НМЭ» я узнал, что Дэвид Боуи любит расслабиться, читая итальянские поваренные книги, и что он сам готовит собственную пасту из эксклюзивной марки муки твердой пшеницы, которую ему привозят самолетом из одного магазинчика в Болонье туда, куда забросят его гастроли или прихоть. Это была счастливая случайность, ведь, по общему мнению, Боуи недавно заново обрел второе дыхание после выхода своего альбома «Летс Дэнс». Говорить, что ты фанат Боуи, стало модно; но я решил, что еще круче, если фэнство основано на неизвестных гастрономических фактах Боуи («Ну да, на самом деле он сам готовит собственные тортеллини с дичью и белыми грибами. Он просто чудеса творит с машинкой для изготовления лапши и макарон». Еще я выяснил, что Дейв Гилмур из «Пинк Флойд» владеет внушительной коллекцией вин, – приятная новость, потому что «Стена» оставалась обязательным альбомом для коллекционирования.
Прочие привязанности поддерживать было непросто. Долгое время я был большим поклонником «Роллинг стоунз», а вот это даже в середине восьмидесятых было своего рода снобистским ретро-шиком. Мой интерес основывался на интервью Мика Джаггера в «Мелоди мейкер», где он сообщил, что собирает коллекцию хороших портвейнов и хересов. Однако позднее я обнаружил, что покупает он их лишь как капиталовложение для подрастающих детей. После такого я уже никак не мог убедить себя им увлекаться. Я продал все его альбомы и сорвал со стен постеры. И просто немыслимо было утверждать, что тебе нравится Крис де Бург, сколько бы ящиков Бордо Первого Крю он ни натаскал в подвалы своего ирландского замка. «Дама в Красном» – преступление против музыки, и никакими бочками «Шато Марго» его не загладить.
Со временем я, конечно, начал понимать, что некоторые композиции хороши вне зависимости от диеты музыканта, их сочинившего. Почему-то я сомневаюсь, что «Клэш» так уж хорошо питались перед тем, как записали «Лондон зовет». Это голодный альбом, подстегиваемый сосанием в желудке. Более того, я осознал, что до ухода на покой большинство рок-звезд недоедали и потому в шеф-поваре не нуждались, а их замысловатые заказы блюд за кулисами – лишь одно из правил в бесконечных играх шоу-бизнеса, которые так или иначе всегда ведутся и потому никакого отношения к аппетиту не имеют.
Однако с фантазиями о рок-звездах я так и не расстался. Они все еще проигрывались в воображаемом кинотеатре, где в дальнем закоулке моего мозга всегда крутится какое-нибудь кино. Но иногда, пусть даже на одно мгновение, таким фантазиям выпадает шанс обратиться в реальность. Принесенное Дженни письмо предвещало, что как раз такое мгновение вот-вот наступит.
– «Ю-Ту» хотят, чтобы я вышел с ними на сцену?
– Это честь, о которой мечтают все государственные деятели международного уровня.
Я не верил своим ушам.
– Сам Боно попросил, чтобы я поднялся с ним на сцену?
– Тут так говорится. Я связалась с его людьми. По предварительным прикидкам, Джимми Картер выйдет с ними в Детройте, а Боб Гелдоф сыграет в одном отделении на нью-йоркском концерте. Тебе они предлагают Филадельфию.
– Скажи им «да»!
Фрэнки и Алекса это не порадовало.
– Соображения безопасности…
– Фрэнки, с ними выступает бывший президент Соединенных Штатов.
– Но мы получили весьма серьезные угрозы в ваш адрес.
– Нет. Мы получили одно письмо от душевнобольного, у которого только половина положенного набора хромосом и которого невинности лишила собственная сестра.
– Наша работа – обеспечивать вашу безопасность, сэр.
Вмешалась Дженни:
– Мальчики, Марк примет это приглашение. Позаботьтесь об остальном.
Дженни понимала: Боно не отказывают.
Душным вечером конца лета, когда в воздухе сладко пахло бензином и гарью, мы караваном многодверных лимузинов направились по перегретым, малоэтажным улицам южной Филадельфии на Стадион ветеранов. Когда мы прибыли на место, группа уже вышла на сцену (единственная уступка опасениям мальчиков), и из недр здания доносились рык и грохот басов. Поверх басов волной накатывал несмолкающий рев, точно могучий ветер несся через бескрайний лес. Этот шум издавали семьдесят пять тысяч человек, собравшихся в одном месте по одной причине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Угу.
– А если бы мы не зажили вместе, то не было бы чудесной Вики и чудесного Тома, верно? – Она погладила детей по головкам. – Правда, Гарет?
– Угу.
– И вместе с Марком нам хотелось бы передать нашу любовь Стефану, где бы он ни был.
– Угу. Ладно.
Я поискал на экранах интервью со Стефаном, но телевизионщики смогли разыскать только одну его фотографию студенческих лет: резко очерченный подбородок, решительные голубые глаза и улыбка, точно говорящая «сама знаешь, что меня хочешь». А вот по другому каналу шло интервью с Робертом Хантером в прямом эфире. Хантер, разумеется, сидел на краешке своего стола в лондонском кабинете.
– Замечательный малый. Профессионал до мозга костей. И потрясающий эмоциональный подход.
– Ах ты сволочь! – заорал я экрану. – Ты же меня за это уволил!
У меня за спиной раздался смех Дженни.
– Брось, Марк. Теперь-то какая разница?
Конечно, она была права. Я вступил в новую фазу моей деятельности, когда то, что думали обо мне люди, которые меня знали, значило гораздо меньше того, что думают обо мне те, кто меня не знает. Вот оно – определение современных знаменитостей, и нравилось это мне или нет, таков был теперь мой статус.
– В начале, – сказала Дженни, наставляя меня во время обратного перелета в Нью-Йорк, – ты был вправе просить прощения, потому что такие люди, как мы с Максом, считали, что ты подойдешь для этой работы. Теперь ты имеешь это право, потому что новостные сети убедились: ты для этой работы подходишь, и следовательно, мое мнение не имеет значения, как, собственно, и должно быть. И хотя это особой ценности не имеет, я уверена, что ты гений.
На глазах у всей команды она поцеловала меня в щеку.
В аэропорту нас на каждом шагу встречали стада репортеров, спрашивавших о моей реакции на реакцию мира на вопросы Хелен Треже.
– По сути, учит смирению, – говорил я или: – Просто не хочу никого разочаровывать. – Или: – Если я могу помочь людям принести извинения, которые, на их взгляд, необходимы, я очень рад.
Я верил каждому своему слову. Мне ли не знать, какое приятное чувство испытываешь, попросив прощения. Мне ли не знать про напряжение и освобождение от него. Почему бы не приохотить к этому еще пару-тройку человек? Со временем до нас стали доходить истории о том, как по всей Европе и Северной Америке возникают клубы извинений, где друзья и члены обширных семей собираются на «церемонии извинения», применяя варианты законов Шенка, адаптированные для семейных ситуаций. В Интернете и по электронной почте распространялись видеозаписи извинений, как это было с моим, и возникли форумы и веб-странички, посвященные исключительно испрашиванию прощения у друзей и знакомых. Ко мне обратилось одно крупное издательство с просьбой написать для массового читателя пособие по извинениям (наброски извинений для конкретных ситуаций, идеи для места проведения церемонии и так далее), но из-за слишком большого объема работы мне пришлось отказаться. Вполне логично, что такое пособие было позднее опубликовано под фамилией Шенка, хотя, слава Богу, вышло не из-под его пера. По числу членов клубы извинений вскоре обошли клубы чтения.
Наш нью-йоркский офис ломился от цветов в снопах и букетах и коробок лучших шоколадных конфет, присланных почитателями, которые прочли про мое пристрастие в «Тайм». Мы отсылали их в больницы и благотворительные организации по всему городу. Меня приглашали на открытия манхэттенских художественных галерей и коктейль-баров, премьеры кинофильмов, пьес и книг, на благотворительные балы и вечера. Однажды вечером нас с Дженни попросили перерезать ленточку нового ресторанчика в Верхнем Ист-Сайде, который специализировался на икре. Вдвоем мы умяли полкило золотой «Олмас», самого дорогого пищевого продукта на свете, стоимостью четырнадцать тысяч долларов за килограмм, который, как и полагается, ели с тыльной стороны ладони под взглядами телекамер, в то время как репортеры сгрудились за выходившими на улицу бронированными окнами во всю стену.
– За это я извиняться не собираюсь, – сказал я на улице репортерам, когда мы уходили. – Это мои деньги, и тратить их я буду, черт побери, как пожелаю.
Нетрудно понять, что такой нечванливый и легкомысленный подход к возлагаемой на меня серьезной ответственности понравился нью-йоркским газетчикам.
Вечерами мы обычно выходили в город всей бандой: Фрэнки и Алекс ехали спереди, остальные на задних сиденьях с бутылкой чего-нибудь охлажденного – чтобы сбросить напряжение после трудового дня.
А напряжение было, и немалое. Однажды утром Фрэнки и Алекс явились ко мне мрачные, как две грозовые тучи.
– Кто умер?
– Никто… пока, – сказал Алекс.
Они получили письмо с почтовым штемпелем Миссисипи и смертельными угрозами в мой адрес, которые, как они выразились, непозволительно игнорировать.
– Что именно там говорится?
Из кожаной папки, которую держал в руках, Алекс достал листок тонкой бумаги и без выражения начал читать: – Ты, подлизывающееся к ниггерам сионистское отребье…
– Сионистское отребье? Я даже не еврей.
– …берегись. Мы до тебя доберемся и ни перед кем извиняться не станем. Мы повесим тебя на дереве, как мешок с дерьмом…
– Дай-ка посмотрю.
Послание на странице в линейку, вырванной из студенческого блокнота, было накарябано пурпурными чернилами. Множество слов заглавными буквами, а некоторые даже трижды подчеркнуты.
– Ребята, это псих. В газете мы такие постоянно получали. Выведено эмпирическим путем: если цветные чернила налинованной бумаге, значит, сумасшедший. Только послушайте этот вздор под конец: «Остерегайся деток в инвалидных колясках, ведь и они тоже могут быть пехотинцами в будущем арийском ополчении».
– Это означает, что угроза может исходить откуда угодно.
– Понимаю, но…
– Сэр, мы должны всерьез воспринимать любую угрозу вашему физическому благосостоянию.
– Ты говоришь о моей безопасности?
– Сэр, да, сэр.
Свернув, я вернул ему страницу.
– Фрэнки, Алекс, делайте то, что считаете нужным, но, пожалуйста, не переусердствуйте. Обещайте.
Фрэнки сказал:
– Ответные шаги будут пропорциональны.
Иными словами, все транспортные средства, в которых я перемещался, включая реактивный самолет, отныне проверялись перед тем, как я туда садился, и что всю почту дважды просвечивали рентгеном, прежде чем Франсин и Элис ее вскрывали. С этими процедурами я готов был мириться, пока они не мешали текущей работе, которая теперь вступала в новую стадию.
Я слетал в Дрогеду извиниться перед премьер-министром Ирландии за кровавые бесчинства Кромвеля. На трогательной церемонии в Ханое я извинился перед группой облаченных в шафрановые одеяния монахов за безалаберные авантюры США во Вьетнаме. Я полетел на юг в Австралию к тускнеющему закату над скалой Эйера. Там я рассказал душераздирающую историю про моего жившего в девятнадцатом веке предка Иеремию Уэлтона-Смита и про его чудовищное обращение с аборигенами, жившими на овечьем пастбище, которое он считал своим, а после принес полнейшие и откровеннейшие извинения главам общин за лишения, которые потерпел их народ от белых европейцев. В ходе лихорадочного турне по городкам полуострова Индостан я по очереди извинился перед Индией, Пакистаном и Бангладешем за всеобщую путаницу и неразбериху, устроенную британцами с разделом территорий, а потом поехал еще дальше на восток, в Нанкин, где от имени англичан, американцев и французов просил прощения за разорительные Опиумные войны.
Счастливые были времена. Я путешествовал по всему миру, встречался с интересными людьми и просил у них прощения. Со мной обращались так, будто я наделен особой мудростью, и по мере того, как множились успешные извинения, я начал понимать, как могло сложиться такое впечатление. По счастью, у меня была подруга, которая не давала мне витать в облаках и помогала не терять связи с реальностью. Рядом с Дженни я никогда не смущался моих «любовных рукоятей».
Сама мысль о том, что из такой работы можно извлекать какие-либо побочные выгоды или удовольствия, представлялась нелепой, но это лишь показывает, как иногда тебя способно подвести даже самое буйное воображение. Однажды утром Дженни пришла ко мне с письмом, и уж оно-то не было вырвано из студенческого блокнота, не было написано пурпурными чернилами.
– Милый, – сказала она, протягивая мне его, – ты сдал экзамен с отличием.
Глава двадцать шестая
В детстве я лелеял честолюбивую мечту стать рок-звездой. Голоса у меня не было, ни на одном инструменте я играть не умел и уроков брать не намеревался. Тем не менее я имел смелость считать, что среди моих сверстников как никто другой подхожу на роль рок-идола. В этом я ничем не отличался от любого подростка. Позднее, став звездой «Бригады Нортхиллс» миссис Баррингтон, я пришел к выводу, что мое будущее не на сцене, а за ней, в роли повара при рок-звезде, – в то время я считал это не по годам реалистичной оценкой собственных талантов. Определившись с карьерой, я взялся отбирать певцов, которые заслуживают место в моей коллекции записей, но делал это, сообразуясь не со своими, а с их вкусами. Меня устраивали только те певцы и музыканты, кто интересовался едой и винами и, следовательно, мог бы позднее удостоиться моих услуг.
Я прочесывал пачкающиеся типографской краской страницы таких обязательных музыкальных изданий, как «Новый музыкальный экспресс» и «Мелоди мейкер», выискивая крупицы сведений о гастрономических авантюрах рок-звезд. Сплетен про омары и шампанское было недостаточно. На них кто угодно может швырять деньги. Такие лжеделикатесы – пустая победа наличных денег над невежеством. Я выкапывал те маловероятные личности, которые понимали важность услад желудка, а найти их оказалось непросто, хотя временами и такие встречались. Например, из одного интервью в «НМЭ» я узнал, что Дэвид Боуи любит расслабиться, читая итальянские поваренные книги, и что он сам готовит собственную пасту из эксклюзивной марки муки твердой пшеницы, которую ему привозят самолетом из одного магазинчика в Болонье туда, куда забросят его гастроли или прихоть. Это была счастливая случайность, ведь, по общему мнению, Боуи недавно заново обрел второе дыхание после выхода своего альбома «Летс Дэнс». Говорить, что ты фанат Боуи, стало модно; но я решил, что еще круче, если фэнство основано на неизвестных гастрономических фактах Боуи («Ну да, на самом деле он сам готовит собственные тортеллини с дичью и белыми грибами. Он просто чудеса творит с машинкой для изготовления лапши и макарон». Еще я выяснил, что Дейв Гилмур из «Пинк Флойд» владеет внушительной коллекцией вин, – приятная новость, потому что «Стена» оставалась обязательным альбомом для коллекционирования.
Прочие привязанности поддерживать было непросто. Долгое время я был большим поклонником «Роллинг стоунз», а вот это даже в середине восьмидесятых было своего рода снобистским ретро-шиком. Мой интерес основывался на интервью Мика Джаггера в «Мелоди мейкер», где он сообщил, что собирает коллекцию хороших портвейнов и хересов. Однако позднее я обнаружил, что покупает он их лишь как капиталовложение для подрастающих детей. После такого я уже никак не мог убедить себя им увлекаться. Я продал все его альбомы и сорвал со стен постеры. И просто немыслимо было утверждать, что тебе нравится Крис де Бург, сколько бы ящиков Бордо Первого Крю он ни натаскал в подвалы своего ирландского замка. «Дама в Красном» – преступление против музыки, и никакими бочками «Шато Марго» его не загладить.
Со временем я, конечно, начал понимать, что некоторые композиции хороши вне зависимости от диеты музыканта, их сочинившего. Почему-то я сомневаюсь, что «Клэш» так уж хорошо питались перед тем, как записали «Лондон зовет». Это голодный альбом, подстегиваемый сосанием в желудке. Более того, я осознал, что до ухода на покой большинство рок-звезд недоедали и потому в шеф-поваре не нуждались, а их замысловатые заказы блюд за кулисами – лишь одно из правил в бесконечных играх шоу-бизнеса, которые так или иначе всегда ведутся и потому никакого отношения к аппетиту не имеют.
Однако с фантазиями о рок-звездах я так и не расстался. Они все еще проигрывались в воображаемом кинотеатре, где в дальнем закоулке моего мозга всегда крутится какое-нибудь кино. Но иногда, пусть даже на одно мгновение, таким фантазиям выпадает шанс обратиться в реальность. Принесенное Дженни письмо предвещало, что как раз такое мгновение вот-вот наступит.
– «Ю-Ту» хотят, чтобы я вышел с ними на сцену?
– Это честь, о которой мечтают все государственные деятели международного уровня.
Я не верил своим ушам.
– Сам Боно попросил, чтобы я поднялся с ним на сцену?
– Тут так говорится. Я связалась с его людьми. По предварительным прикидкам, Джимми Картер выйдет с ними в Детройте, а Боб Гелдоф сыграет в одном отделении на нью-йоркском концерте. Тебе они предлагают Филадельфию.
– Скажи им «да»!
Фрэнки и Алекса это не порадовало.
– Соображения безопасности…
– Фрэнки, с ними выступает бывший президент Соединенных Штатов.
– Но мы получили весьма серьезные угрозы в ваш адрес.
– Нет. Мы получили одно письмо от душевнобольного, у которого только половина положенного набора хромосом и которого невинности лишила собственная сестра.
– Наша работа – обеспечивать вашу безопасность, сэр.
Вмешалась Дженни:
– Мальчики, Марк примет это приглашение. Позаботьтесь об остальном.
Дженни понимала: Боно не отказывают.
Душным вечером конца лета, когда в воздухе сладко пахло бензином и гарью, мы караваном многодверных лимузинов направились по перегретым, малоэтажным улицам южной Филадельфии на Стадион ветеранов. Когда мы прибыли на место, группа уже вышла на сцену (единственная уступка опасениям мальчиков), и из недр здания доносились рык и грохот басов. Поверх басов волной накатывал несмолкающий рев, точно могучий ветер несся через бескрайний лес. Этот шум издавали семьдесят пять тысяч человек, собравшихся в одном месте по одной причине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37