Они-то мне про нее и рассказали, обсуждали ее жизнерадостность и милые чудачества, будто она была экзотическим островом, посещать который возможно лишь изредка, но их восторги оказались бледным подобием реальности. У нее были по-мальчишески коротко стриженные темные волосы, темные глаза и смех такой, что вам казалось, кроме вас, в комнате никого нет. Мне хочется сравнивать ее с Одри Хёпберн в «Римских каникулах», потому что мужчинам нравится сравнивать тех, кого они любили, с Одри Хёпберн в «Римских каникулах», но и это не воздает ей должное, потому что у нее не было ни пугающей ранимости, ни поддельной невинности.
Позднее я узнал, что она сама шила себе длинные шелковистые юбки до середины лодыжек, которые так упорно носила и которые доказывали, что она интуитивно понимает свое высокое гибкое тело. Она читала книги Анаис Нин, что казалось скабрезным еще до того, как мне удалось прочесть хотя бы одну страницу, и собирала записи музыкантов, о которых я никогда не слышал, например, Чета Бейкера и Бобби Дейрина. Она умела кроить по косой. Она умела готовить мартини. Она много чего умела.
Я пригласил ее в ресторан, единственное тогда заведение в американском духе, куда ходили студенты побогаче. Я был уверен, что таким светским жестом ее завоюю, но тут аппетит взял свое, и я заказал единственное блюдо в меню, против которого не мог устоять. Теперь-то мне понятно: ну как можно понравиться девушке, когда толстые щеки у тебя перемазаны остатками соуса из мозгов, а пальцы почти весь вечер провели во рту или около него, когда ты пытался оторвать мясо от косточек. Габи не отшатнулась в отвращении. Она смеялась над моими шутками, а я – над ее, и под конец вечера обняла меня за шею и сказала: «Это было просто чудесно. Ты просто чудесный. Давай повторим как-нибудь». И поцеловала меня в щеку. Я был на седьмом небе.
С тех пор я часто ее приглашал. В кино. В паб. На воскресные прогулки в парке. Она держала меня за руку. Она все еще смеялась моим убогим шуткам. Она все еще целовала меня только в щеку. Лишь через три недели до меня дошло, что эта девушка от меня ускользает, что мне опять грозит перейти на положение «лучшего друга». Через два месяца такой «дружбы» я на одной вечеринке напился «тандерберда» и признался ей в любви.
– Ах, Марк. Я тоже тебя люблю. Ты чудесный. Просто я не влюблена в тебя.
Вот черт!
На следующее утро, в похмельном ужасе оттого, что все безвозвратно испортил, я ей позвонил. Я сказал, что, когда пьян, разнюниваюсь: сама знаешь, как это бывает; мне очень жаль; не обращай внимания; как глупо я себя повел; каким безнадежным идиотом себя выставил. А она ответила: нет, милый; все нормально; просто чудесно, что тебе со мной настолько хорошо, что ты смог такое сказать.
Габи Хендерсон очень любила слово «чудесно».
Она пришла в студенческое общежитие, где я жил, и я приготовил ей обед, что явно произвело на нее большое впечатление, так как она стряпать умела, но очень мало встречала парней, которые тоже были бы на это способны. Скоро мы начали готовить вместе. Мы даже устраивали обеды для наших университетских друзей, роскошные пиры со многими переменами блюд, с потрескивающими свечами и бутылками немецкого пива «хок» в ведерках со льдом. Друзья довольно смотрели, как мы возимся бок о бок у плиты или приносим на стол тарелки. После подачи основного блюда я садился во главе стола, а Габи становилась рядом, положив мне руку на плечо, – так мы принимали комплименты. И наши друзья говорили:
– Посмотрите на этих двоих. Ну прямо женатая парочка.
Я сиял, ведь все признавали нашу близость. Но, разумеется, мы не были парой, даже близко не были. Однажды вечером я зашел за ней перед вечеринкой. Одна из девушек, с которыми она снимала квартиру, послала меня наверх в ее комнату, где я застал ее за сборами. Мы разговаривали о предстоящем вечере, когда она открыла дверь гардероба и, повернувшись спиной (даже взглядом не признала мое присутствие), сняла футболку. Лифчика на ней не было.
– Надеюсь, ты не против, – сказала она, копаясь в вещах в поисках новой кофточки. – Это ведь всего лишь ты.
Я предавался мечтам, в которых увидел ее голой, зачастую даже усерднее, чем, строго говоря, полезно для здоровья. А теперь мне подарили это зрелище только потому, что это всего лишь я. Ох как же мне хотелось быть кем-то другим! Тем вечером я снова отчаянно напился.
Думаю, со Стефаном Габи познакомилась не случайно. Ни одному толстому мальчику не следует знакомить любимую девушку со своим худым, красивым другом, поэтому, подсознательно или нет, но я не давал им встретиться. Я гостил у Стефана в Бристоле, где он учился, и всякий раз, когда он предлагал приехать на выходные ко мне, находил причину, почему этого лучше не делать. Но я был реалистом. Я знал, что рано или поздно он навестит меня в Йорке, и тогда два моих лучших друга встретятся. Как только это произойдет, исход будет однозначным. Это были два очень привлекательных человека, оценивавших друг друга. По взгляду, который бросила на него Габи, я понял, что, когда Стефан увидит ее голой, это будет не потому, что он всего лишь он. Мы сидели в пабе недалеко от моего дома. Изображая усталость, я оставил поле боя и, рыдая, пошел домой. Мне не хотелось быть свидетелем первого поцелуя.
Наверное, могло бы быть и хуже.
По крайней мере мы с Габи остались очень близки, чему не мешало даже присутствие Стефана, а он приезжал почти каждый уик-энд. Иногда мы составляли небольшой триумвират, и наша дружба была равной – до двери спальни, которую они закрывали за собой со взвешенной бесповоротностью, когда брались заново изобретать секс. Габи по-прежнему поверяла мне свои секреты, что было уже кое-что, и у нее хватало такта не слишком много говорить о том, что творилось за закрытой дверью, чего не скажешь о Стефане. Я утешал себя, что их роман будет скоротечным, ведь у Стефана всегда так бывало. Он выжимал новую подружку, как лимон, и отправлялся на поиски следующего фрукта. Но на сей раз вышло иначе. Они не расставались весь тот первый год в университете и добрую часть следующего.
– Я всегда думал, что влюбиться будет по-настоящему страшно, – сказал мне однажды поздно ночью Стефан, когда мы сидели вдвоем у меня в спальне и немного подкуривались травой. – Но знаешь, совсем нет. Это самое простое на свете. Я, честное слово, думаю, что нашел ту самую.
– Рад за тебя, – сказал я, но совсем не радовался. В моих фантазиях он попадал под поезд или под автобус. Трагедия заставила бы Габи обратиться ко мне за поддержкой и утешением. И подхваченная волной эмоций она бы наконец поняла, что я тот самый.
– Ужасно, что Стефан умер именно так, – слышал я ее голос в моих снах наяву. – Но по крайней мере мы узнали, что на самом деле друг к другу испытываем.
– Да, – ответил бы я, – эта трагедия не была напрасной. Я знаю, что Стефан за нас счастлив.
Хотя, невзирая на все мои надежды, их отношения не оборвались, я изо всех сил цеплялся за мысль, что они рано или поздно надломятся из-за расставаний, ведь Габи и Стефан учились в разных университетах. Разумеется, я считал, что это случится потому, что Стефан поддастся своим порывам и убежит с кем-нибудь еще, а Габи останется верной. Обернулось иначе.
Был весенний семестр нашего второго курса. Мы с Габи пошли на субботнюю вечеринку с обычным сбродом близких и неблизких друзей. По какой-то причине Стефан в тот уик-энд приехать не смог. Было поздно, мы напились. Она сидела у меня на коленях, прислонившись головой к моей шее и уютно пристроив изящную спину к моему огромному животу. Мы рассматривали знакомых, болтали о друзьях, которых знали многие годы и которых, как нам казалось, увидели теперь в новом свете – благодаря расстоянию и лихорадочной новоприобретенной возрослости, которую давала студенческая жизнь. В поле нашего зрения попал Гарет Джонс: широкоплечий, с накачанными ляжками, мускулисто-упругий от тестостерона. Гарет играл в футбол. Гарет играл в регби. Он учился на инженера. Когда нам было пятнадцать, такие, как Гарет, всегда первыми бросались в кучу малу самцов-подростков, в которых мы тогда хохотали до колик. Гарет всегда с готовностью смеялся над моими шутками, а потому был у меня на хорошем счету, хотя, насколько мне помнится, никогда не рассказывал ничего, над чем мог бы посмеяться я сам.
Я сказал:
– А вот и сгусток мужских гормонов.
– Гарет?
– Ага. Я всегда считал его другом, но знаешь, что интересно? Сам сейчас не пойму почему. У нас ведь нет ничего общего.
– А мне Гарет всегда нравился.
– Что?
– Ну, для поцелуев и разговоров он не слишком подходит. А вот насчет «ух ты, вот это да!»… ну, сам понимаешь… то, что у него в штанах. – Извернувшись, она подняла на меня сонный взгляд. – Тебе ведь можно такое говорить, правда? Ведь нет ничего дурного в том, что тебе нравятся и другие мужчины, если у тебя уже есть парень, верно? Это ведь не значит, что я не люблю…
Я погладил ее по затылку.
– Не бери в голову. Я не настучу Стефану.
Она поцеловала меня в щеку.
– Ты такой хороший друг. Не знаю, что бы я без тебя делала. Так чудесно, когда можно говорить что думаешь. – Она повернулась снова посмотреть на Гарета. – А попка у него действительно чудесная.
Конечно, я не собирался говорить Стефану. Мои планы были гораздо изощреннее.
Глава двадцать четвертая
В свою защиту должен подчеркнуть, что в моем плане не было расчета. Он был целиком и полностью оппортунистским. Иными словами, общая идея бродила у меня в голове несколько недель. Мне мнилось, что если я помогу порвать Стефану с Габи, то только окажу услугу обоим. Я считал это своим долгом. Стефан явно был опасно влюблен в девушку, чьи мысли были заняты другими мужчинами. Как друг я обязан при ближайшем удобном случае положить неизбежный конец их роману, так как чем дольше затянутся эти якобы отношения, тем больнее будет разрыв. К тому же мне нужно было спасти Габи от того, чтобы она непреднамеренно не ранила Стефана сверх необходимого (я ведь знал, что такой поступок ужасно ее расстроит), и одновременно освободить ее для любви, которая ей предназначена. Иными словами – моей. Гарет, разумеется, был лишь катализатором. Что бы между ними ни происходило, оно было преходящим, так как если содержимое его штанов и обладало некоторым (незначительным) интересом, то содержимое головы – нет. Все это было мне очевидно.
Итак, опять вечеринка. Несколько грамм крепкой травы у меня в кармане, и Стефана нигде не видно. Приедет попозже из Бристоля, сказала Габи. Гарет курит самокрутки под деревом за домом, подняв одно колено и оперев стопу о ствол, наблюдая, как мир проходит мимо. Я предлагаю Габи улизнуть в старый сарай выкурить косяк, но горестно сообщаю, что у меня нет папиросной бумаги. Это – ложь: бумажки лежат у меня в кармане куртки, можно сказать, у самого сердца. Ложь необходима. Я подхожу к Гарету, который быстро соглашается к нам присоединиться. Несколько бумажек в обмен на возможность подкуриться? Кто бы отказался? Выгодная сделка. Я тороплю обменивающихся возбужденными смешками «друзей» в вечерние тени. Как только они исчезают за кустом, я оглядываюсь и вижу, что из дома в сад выходит Стефан, не успевший даже сбросить дорожный рюкзак. Он ищет нас, но мы растворяемся прежде, чем его глаза привыкают к сумеркам. Он достаточно скоро нас увидит.
Внутри сарай освещен лишь тусклым отблеском света из окон дома, который пробивается между деревьями за дощатой стеной. Свет мне нужен, чтобы свернуть косяк. Моя огромная, сгорбленная, с округлыми плечами тень неуклюже движется по стене. Габи примостилась на груде мешков с углем и торфом, поставив длинные изящные ноги на старый верстак с банками краски. Она, похоже, удобно устроилась, элегантные складки юбки свисают до пола. Гарет стоит, прислонясь к серой дощатой стене – приблизительно в той же позе, в какой стоял у дерева. В какое бы место или ситуацию его ни поместить, он всегда выглядит одинаково.
Они молча наблюдают за мной, обмениваются выжидающими взглядами. Когда подготовительные работы завершены, я раскуриваю косяк, перекрученная на конце бумага опасно вспыхивает, и, глядя на танцующий язычок, эти двое смеются как школьники, а язычок гаснет, превращаясь в тлеющее ярко-красное зернышко. Очень быстро сладковатый аромат травы забивает запахи угля, торфа и резиновых шлангов. Я пару раз неглубоко вдыхаю и передаю косяк дальше. Гарет затягивается глубоко, разгоревшийся огонек на мгновение освещает кряжи и впадины его лица с крепкой челюстью. Затем его сотрясает комический спазм кашля: он не может удержать весь дым. Мы хихикаем. Габи протягивает руку, гладит Гарета по плечу.
– Ты в порядке? – шепчет она.
Он поднимает глаза.
– Очень даже, – хрипло шепчет в ответ. Они не отводят взглядов и опять хихикают.
Я давлю в себе приступ ревности. С этим я могу смириться. Я ревную уже много месяцев. В последнее время для меня это обычное состояние. Ревность мной движет. Но на сей раз ревность иная. Она – лишь средство для достижения цели, а цель вдруг стала очень близка.
И говорю:
– Я на секундочку выйду.
Они на меня даже не смотрят. Логично. Зачем двум привлекательным подкуренным людям, которые к тому же друг другу нравятся, тратить на меня взгляды?
Снаружи я сел на влажную траву и подождал немного, для тепла обхватив бока руками. Сколько им понадобится? Сколько на такое уходит времени? Я понятия не имел, но знал, что свое дело сделал. Впереди я ясно слышал грохот музыки и эхо смеха. За спиной – иногда потрескивание и смутный шепоток. Я был разделительной полосой мертвой тишины между ним.
Поднявшись с травы, я неспешно вернулся в дом. Стефан все еще стоял в заднем садике и, вертя в руках стакан с выпивкой, всматривался в темноту. Увидев меня, он сразу перешел к делу:
– Ты не вид ел…
– Пришел отвести тебя к ней.
– Где вы…
– В сарае, наскоро… – Я изобразил, как, зажав между большим и указательным пальцами косяк, подношу его к собранному в куриную гузку рту.
– Ага!
– Да, ага! Пошли, пока они все не скурили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37