Мы рысцой направились в глубь сада. Лишь когда до сарая оставалось всего несколько футов, я расслышал поскрипывание старой деревянной постройки. Оно было ритмичным и непрерывным, такой звук издает пара новых ботинок на кожаной подошве по полированному каменному полу. Стефан, конечно же, ничего не заметил. Он же не настраивался прислушиваться. Он знал только, что внутри ждет его девушка, и ему не терпелось ее увидеть. Он меня обогнал, поэтому его рука первой потянулась к двери сарая.
Я услышал, как, когда дверь распахнулась, Габи охнула, а потом мир остановился. Широко открытыми глазами она смотрела на нас из-за плеча Гарета, ее рот разинулся черным и круглым провалом удивления на очаровательном белом лице. Она все еще сидела на мешках с торфом, но ее голые колени были подняты и разведены, чтобы вместить бедра Гарета. Одной рукой она обнимала его за шею. Другую завела себе за спину, чтобы опереться на мешки. Самое удивительное, что от шеи до талии ее одежда была в полном порядке. А ниже – полная путаница: полы его рубашки, складки ее задранной юбки, его свалившиеся на пол, будто бы сдувшиеся джинсы. Открыв рот, Стефан глядел на это сплетение конечностей и одежды. Он на секунду зажмурился, потом снова открыл глаза, но сцена не изменилась. Гарет смотрел прямо перед собой за плечо Габи и не шевелился, будто надеялся, что, если не шелохнется, никто его не заметит.
– Стефан, я… – сказала Габи.
Он сжал губы, мотнул головой, заставляя ее замолчать, потом повернулся и ушел в дом.
– Догони его, Марк, – прошептала Габи. Голос у нее теперь был тоненький и ломкий.
Кивнув, я мягко, будто в спальню, закрыл за собой дверь.
Я его не догнал. Стефан ушел из сада, из дома и из моей жизни. Тем же вечером он на последнем поезде вернулся в Бристоль. Через два месяца он бросил учебу и записался в армию. Мне бы хотелось (доказывая свое глубокое понимание мужской психологии) сказать, будто он перегнул палку, возмещая урон, нанесенный его мужскому достоинству, но, поскольку мы никогда больше не виделись, это были бы лишь домыслы. Я несколько раз ему писал на адрес в Шотландии, который получил у его родителей, но он не отвечал, и через пару лет я сдался. Еще через несколько лет я узнал от его матери, что он уволился из армии и теперь работает «в службе безопасности» где-то в Западной Африке. Габи уехала из дома, где жила, но лишь для того, чтобы поселиться у Гарета, а он очень быстро дал понять, что для меня там места нет. В таких обстоятельствах наши отношения могли лишь зачахнуть. Я хотел разлучить Стефана и Габи. И тем самым разлучил с ними и себя.
Схватив из коробки пригоршню носовых платков, я попытался остановить потоп. Я знал, что ужасно выгляжу перед безжалостными телекамерами, но ничего не мог с собой поделать. Во всяком случае, сейчас не время для тщеславия, ибо сейчас я приносил последнее личное извинение, которое еще за мной оставалось, и телестудия Хелен Треже – самое подходящее для него место. Я почувствовал, как наезжает, чтобы взять крупный план, камера. Повернувшись, я уставился прямо в объектив.
– Стефан, не знаю, где ты сейчас, что ты делаешь и даже жив ли ты. – Секундная пауза, чтобы высморкаться. – Но если ты по какой-то причине смотришь эту программу… Мне просто хотелось бы, чтобы ты знал… Я хочу, чтобы ты знал, что мне очень жаль. Мне чертовски стыдно за то, что я сделал. Я…
В поле моего зрения возникла рука Треже, и ухоженные, с элегантным маникюром пальцы сжали мне колено. Дрогнувшим голосом телеведущая произнесла:
– Не спешите, постарайтесь взять себя в руки…
Я поднял глаза. Прорезая бороздки в фундаменте крем-пудры, по ее щекам катились слезы – точно внезапное наводнение ворвалось в пыльные низины. Она сама схватила несколько платков из коробки и попыталась вытереть слезы, но преуспела только в размазывании макияжа, так что под глазами появились уродливые черные тени.
Сделав глубокий вдох, я поднял руку ладонью вверх.
– Со мной все в порядке, Хелен. Честное слово. Я… – Дыхание у меня вырывалось всхлипами. – Со мной… все… в порядке.
Последнее заявление в камеру.
– Я не жду, что ты примешь мои извинения, Стефан, но это все, что я могу тебе предложить. – Губы у меня задрожали. Я почувствовал, как камера опять берет крупный план моего лица, и прошептал: – Мне так жаль.
И переход на Треже:
– Из бурлящего котла эмоций в студии «Разговора по душам»… – Всхлип. – Доброй ночи…
Она подняла к носу плотный ком носовых платков и впервые за всю свою карьеру отвернулась от камеры.
Когда лимузин подъехал к отелю «Уиллард», Дженни ждала на ступенях с моим пальто в руках. Она открыла дверцу и без единого слова помогла мне выйти, набросила на плечи пальто, словно я был только что сошедшим с ринга боксером-профессионалом. Я чувствовал себя выжатым и опустошенным. Какое облегчение, когда рядом есть кто-то, кому не нужно ничего объяснять. Молчание утешало и успокаивало. Она провела меня через вестибюль к лифту. Она провела меня по коридору, потом через наши апартаменты в мою спальню. Казалось совершенно естественным, что она останется здесь, посадит меня на край кровати и разденет, что ее пальцы осторожно расстегнут пуговицы, стянут рукава и развяжут шнурки, что она откинет одеяло и поможет мне под него лечь. Казалось естественным, что она сама снимет одежду и, притушив свет и заперев дверь, заберется ко мне в кровать. Иначе и быть не могло.
– Извини.
– Марк, все нормально…
– Смеешься?
– Нет.
– Нет да. Ты надо мной смеешься.
– Ладно, согласна, это довольно забавно.
– Ничего забавного тут нет. Такого со мной уже давно не случалось.
– Нет, я не о том. Просто…
– Что?
– Я ложусь в постель с Верховным Извиняющимся, и он тут же…
– Что? Давай же, скажи.
– Передо мной извиняется.
– Я немного смущен, вот и все.
– Тебе нечего смущаться. День выдался тяжелый. Ты вымотался. Это у нас первый раз… Ну, почти первый, и…
– Все равно извини.
– На самом деле даже сексуально.
– Что именно?
– Ты. Твои извинения.
– Сексуально?
– Верховный Извиняющийся извиняется – в этом есть что-то сексуальное.
– Слово «извини» тебе правда кажется сексуальным?
– Еще как! Повтори.
– Извини.
– Прошепчи мне на ухо.
– Извини.
– М-м. Еще. Выдохни мне в шею.
– Извини.
– Еще раз попробовать хочешь?
– Если опять не получится, я перед тобой больше извиняться не буду.
– Я бы и не просила.
– Честное слово?
– Заткнись и обними меня.
Глава двадцать пятая
Отец умер, когда я спал, и как только проснулся, то по тишине сразу понял, что его больше нет. В доме умирающего не бывает тихо, даже глубокой ночью. Всегда кто-нибудь говорит приглушенным голосом за закрытой дверью или беспокойно звякает чайной ложечкой по чашке на кухне. В то утро, когда умер отец, ничего такого не было, и о случившемся я догадался задолго до того, как спустился вниз и нашел мать одну за кухонным столом. По сей день, просыпаясь в тишине, я иногда испытываю давящую боль утраты. Я опять превращаюсь в ребенка; тишина раз за разом напоминает мне, что папа умер, и я боюсь, что между нами осталось что-то незаконченное или недоговоренное, но не могу вспомнить, что именно. Потом я слышу дурацкое бормотание чужого радио за стеной или фоновый саунд-трек птичьего пения, и начинается день. Я не доверяю тишине.
В устланной толстым ковром спальне «Уилларда» в Вашингтоне, округ Колумбия, я лишь на секунду-другую вспомнил отца, сонно недоумевая, где же нахожусь, а потом в дорогостоящей (полторы тысячи долларов за сутки) тишине раздалось приглушенное гудение многих голосов. Дженни рядом со мной спала. Я потихоньку выскользнул из кровати и надел халат, который был мне мал (в гостиницах они всегда не подходят: рукава слишком коротки). В гостиной я попытался посмотреть, что происходит на улице внизу, но окно не открывалась, и мы были слишком высоко, чтобы увидеть хоть что-то, не высовываясь.
– Что это за шум? – зевая, спросила Дженни. Она стояла в дверях, завернувшись в простыню, ее длинные волосы разметались по плечам.
– Понятия не имею. Какая-то демонстрация. Отсюда не видно.
Она снова зевнула.
– Пошлю Фрэнки или кого-нибудь еще из службы охраны проверить. – Она зашаркала в спальню.
Я остался у окна, несильно прижимаясь щекой к прохладному стеклу, прислушиваясь к толпе и с легким удовлетворением вспоминая события прошлого вечера. Зазвонил телефон, но я не шевельнулся. Трубку взяла Дженни.
– Уилл говорит, включите телевизор, – крикнула она из спальни.
– Извини?
– Телевизор. Включи телевизор.
– Какой канал? В телефон:
– Какой канал? – Тишина. Потом снова крик: – Он сказал – канал новостей. Любой канал новостей.
Мой палец уже нажал кнопку.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сосредоточиться на лице: заплаканные глаза, по щекам размазаны слезы, губы выпячены, как у обиженного ребенка.
– Господи Иисусе.
Дженни из спальни спросила:
– Марк, ты это видишь?
– Это же я!
– Какой канал ты смотришь?
Я поискал на экране логотип.
– «Фокс».
– Переключи на Си-эн-эн. Четырнадцатый канал.
– Меня показывают по обоим?
– Подожди-ка. Ты еще и на Эм-эс-эн-би-си, и на… – звуки из телевизора в спальне вдруг изменились, – …и на Си-би-эс.
В дверь постучали. Это был Сатеш.
– Вы видели?…
– Как раз смотрим. По всем каналам показывают.
– Где Дженни?
– У меня в спальне. Я хочу сказать… в спальне. – Сатеш посмотрел на меня вопросительно. – Я вчера очень поздно вернулся, и…
– О!..
Такое мне было внове. Что предписывает этикет, когда один твой коллега по работе дает понять, что догадался, что ночь ты провел с другим коллегой по работе? Я смог только выдавить: «Спасибо». Сатеш любезно кивнул – дипломатичный шерпа к моим услугам.
Снова стук в дверь. Уилл, за ним Фрэнки. С южной гнусавостью мой охранник сказал:
– Думаю, вам стоит посмотреть, что творится снаружи.
– Сейчас мы немного заняты. Но Фрэнк не унимался.
– Переключайтесь на первый, – велел он.
Я подчинился. На экране возникла толпа у парадного подъезда отеля – человек сто как минимум. Кое-кто держал рукописные плакаты. На одном стояло: «И НАС ТОЖЕ ПРОСТИТЕ».
По краю толпы пробирался репортер с микрофоном в руке. Он остановился около двух молодых женщин: медово-каштановые волосы и отбеленные зубы.
– Почему вы пришли сюда сегодня?
– Хотим выразить свою поддержку Верховному Извиняющемуся, – сказала первая, подчеркнув свои слова искренним кивком.
– Нуда? – сказала ее подруга, вопросительно поднимая конец каждой фразы. – Мы думаем, ну, понимаете, это очень смело с его стороны.
– Хотите что-нибудь сказать мистеру Бассету на случай, если он смотрит?
Девушки переглянулись, улыбнулись и разом подались к микрофону:
– И нас тоже простите!
Я недоуменно моргнул и переключил каналы.
– Как бы посмотреть все каналы одновременно?
– В подвале есть пресс-центр, – сказал Уилл. – Там полно телевизоров.
– Тогда чего же мы ждем?
Он оглядел меня с головы до ног.
– Чтобы вы с Дженни что-нибудь надели.
Подвальное помещение оказалось полностью оборудованной студией с каналом выхода в эфир – для трансляции событий из бального зала «Уилларда», куда регулярно приходили важные люди в смокингах произносить неправдоподобно скучные речи, которые потом напрямую шли на СиСПЭН. У одной стены протянулся внушительный пульт микширования, а на задней – рядами по четыре в высоту и восемь в длину – висели тридцатидвухдюймовые плазменные телеэкраны. Мы включили все, но настроили на разные каналы. По пяти показывали «Симпсонов». По трем – различные серии «Стартрека», еще по одному (что утешало) шла «Улица Сезам».
Остальные двадцать три освещали реакцию на мое появление в «Душевном разговоре». Как выяснилось, вчерашнее ток-шоу получило самый высокий рейтинг за всю историю передачи, так как зрители звонили друзьям и знакомым и буквально умоляли их бросить любые дела и включить телевизор. В век реального телевидения, когда повсеместно жаждут, но так редко находят неподдельные эмоции, меня превозносили за чувства такой глубины и силы, что комментаторам пришлось придумывать для передачи другие категории, в том числе «ультра-реалити-шоу», «мета-реалити-шоу» и даже «реалити-макс».
На одном новостном канале бывший госсекретарь США усердно приписывал мне провозглашение рассвета новой эры мира и стабильности.
– Теперь, когда на посту Верховного Извиняющегося этот малый, – рычал он, – мир сможет снова вернуться к искренности.
По другому гнали материал из Нью-Йорка, в котором Генеральный Секретарь ООН, крохотный выходец из Шри-Ланки, вытирал слезы перед фалангой камер.
– Способность к сопереживанию мистера Бассета показывает путь тем из нас, кто взял на себя роль посредника в сегодняшнем непростом мире, – говорил он. – Мы нашли нужного человека. Сейчас я позвоню брату в Коломбо и извинюсь, что не успел на его свадьбу.
(Впоследствии я узнал, что Шенк в тот день также выступил с заявлением через своих издателей, но его замечания обо мне были столь язвительными и перегруженными бранью, что их предпочли не предавать огласке.)
Тех, у кого брали интервью на третьем экране, я узнал сразу, хотя прошло больше пятнадцати лет с тех пор, как я видел их в последний раз, а время жестоко. Титры гласили: «Суиндон, Великобритания», а ниже: «Габи и Гарет Джонсы». Они неловко примостились на краешке дивана, и каждый держал на коленях по крошечному светленькому ребенку, смотревшему, широко раскрыв глаза, в кадр (а в действительности, вероятно, на клубки проводов, софиты и прячущихся за камерами незнакомых дядей). Очаровательный мягкий пушок, который когда-то золотил щеки Габи, исчез. Сами щеки округлились, плечи обвисли, тело отяжелело. Годы не пощадили и Гарета, размыв его когда-то чеканную внешность. (Что только доказывает мои слова: гораздо лучше начать слишком толстым, чем им впоследствии стать. Тогда никого не разочаруешь, и себя меньше всего.)
– Нам хотелось бы поблагодарить чудесного Марка Бассета, – говорила Габи, – потому что, не будь его, мы никогда бы не обрели друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37