Я бросил в сковороду кусочки копченого мяса размером с ноготь с сочными, белыми, как косный мозг, ленточками сала и распределил их по дну деревянной лопаткой. Как только жар вытянул из сала жидкость, они свернулись и начали коричневеть. На разделочной доске я раздавил лезвием ножа зубчик чеснока, а потом порубил.
– Слишком рано для чеснока.
– Знаю, папа. Просто готовлю заранее.
– Он отострит, если положишь раньше времени.
– Я же сказал, что просто готовлю. И надо говорить «потеряет остроту», прости мне такую остроту.
– Надо же какой стал умный. Все-то ты знаешь. Какое вино добавишь?
– Австралийское «совиньон-блан».
– Австралийское? Что, так плохи дела, что не можешь позволить себе французское?
– Австралийского на те же деньги можно купить больше.
– Так потрать больше и купи французское.
– С тех пор, как ты умер, многое изменилось, папа. В Австралии делают отличное вино.
– Как знаешь. Как знаешь. А теперь чеснок, Марсель. Скорей чеснок!
– Не кипятись. Уже кладу.
Я подержал частички чеснока в кипящем масле всего полминуты, прежде чем вылить треть бутылки вина и соскрести прозрачные шкварки бекона и чили, приставшие ко дну, когда в сковородку полился алкоголь. Поставив бутылку, я немного наклонил сковороду с плюющейся, скворчащей жидкостью, чтобы лучше счистить несколько особо прилипших кусочков свинины. На меня внезапно полыхнуло пламя, подернутое по краям голубым.
– Горит, папа, горит!
– Спокойствие, малыш. Пламя – твой друг. Просто алкоголь выгорает. Дай ему сделать свое… Ну вот, уже исчезло.
– Спасибо, папа. Хорошо, что ты здесь. – Я бросил в кастрюлю с кипящей водой несколько колец желтой, как сливочное масло, таглиателли.
– Какую рыбу купил?
– Клемов. Отборных, крупных.
– Хорошо. Не скупишься.
– С морепродуктами иначе ложная экономия. В отличие от вина.
– Марсель, в вине я тебе верю.
Я опустил моллюсков в сковороду, где они закувыркались, как круглая галька в приливной волне. И тут же начали открываться. Я надвинул на сковороду крышку, чтобы они потомились.
– А теперь подождем.
– Да, Марсель. Но у нас есть время порубить петрушку и… Что ты делаешь?
– Тру немного пармеджано.
– Пармезан? С моллюсками?
– Они превосходно сочетаются. Пармезан – естественный источник глутамата натрия, который подчеркнет мясистость морепродуктов.
– Что это за глютанатрий?
– Глутамат натрия, пап. Усилитель вкуса. Искусственный используется в китайской кухне, а с морепродуктами…
– Хватит, хватит. У меня и так голова кругом идет от этой… этой… химии. С каких пор стряпня стала наукой? Я что, так давно умер?
– Да, давно. Слишком давно.
Пора. Я слил воду, удержав ровно ту малость крахмалистой жидкости для сервировки блюда, чтобы таглиателли свободно двигались. Потом опрокинул на них содержимое сковороды: хрустящие кусочки панцетты, моллюсков и густой алкогольный соус ржавого цвета. Затем – зеленые чешуйки петрушки и завитки сыра. Я начал осторожно переворачивать ингредиенты, чтобы паста покрылась соусом, раковины обвалялись в сыре, а крохотные частички чили, с которого я начал, оказались наверху.
– Выглядит замечательно, малыш.
– Спасибо, папа.
– Выходит, ты не забыл, чему я тебя учил?
– Как я мог забыть?
Взяв раковину, я высосал мягкого маленького моллюска из его берлоги. Он отдавал морем, сыром и вином, а напоследок – жаркое дуновение чили.
– Вкусно?
– Очень. – Я намотал на вилку несколько ленточек таглиателли. – Жаль, что ты не можешь попробовать. Тебе бы очень понравилось.
Минуту-другую я просто ел, наслаждаясь тотальной физичностью процесса: всасыванием моллюсков, наматыванием на вилку таглиателли, втягиванием в себя ароматного, полнотелого соуса. Я вытер руки бумажным полотенцем и выпил немного травянистого вина.
– Что мне делать, папа? Поехать в Нью-Йорк?
– Ты спрашиваешь у мертвеца?
– А у кого еще мне спрашивать?
– Ты не можешь поговорить с… Как ее зовут?
– Линн.
– С Линн. Думаю, Линн мне бы понравилась. Она разумная с виду девушка. У нее ты спросить не можешь?
– У нее я как раз и хочу спросить. Она мой лучший друг. Я все с ней обсуждаю. Но…
– Если ты и впрямь поедешь, всему конец?
– Нуда. Ее незаинтересованной стороной не назовешь. И вообще в последнее время дела пошли скверно.
– Скверно?
– Она думает, что я рехнулся.
– А ты рехнулся?
– Не знаю. Сегодня мне предложили четверть миллиона долларов в год, чтобы я и дальше делал то же, что сейчас. И как будто миллионы людей помешались на видеозаписи, которая кочует в Интернете. Значит, не так-то все и плохо.
– На мой взгляд, очень даже неплохо.
– Спасибо, папа.
– Иногда, Марсель, нужно просто расти над собой. Такое со всеми нами случается. Так было со мной, когда я оставил родину. А теперь, возможно, происходит с тобой.
– Ты так думаешь? – Я уловил едва слышный скрежет ключа в замке входной двери. – Ты так думаешь, папа?
Но отец исчез, а на пороге гостиной стояла Линн. Она смущенно посмотрела на свои чемоданы у двери, будто не ожидала, что я вернусь до того, как она их увезет, а потом, извиняясь, подняла на меня взгляд. Глаза у нее были покрасневшие, а волосы падали спутанными завитками, которые выглядели еще более взъерошенными, чем обычно, точно она многократно запускала в них руки.
– Я не знала, когда ты вернешься, – сказала она.
– Есть хочешь? Тут на двоих хватит. Могу положить тебе в тарелку и…
– Нет. Ничего. Я уже…
Она махнула на входную дверь, точно где-то за ней лежали невидимые объедки. Подойдя к письменному столу, она взяла несколько книг, старательно осмотрела обложки, а потом прижала к себе, чем тут же напомнила мне Дженни: не уверенную, хладнокровную версию, с которой я столкнулся сегодня, а хрупкое создание моей юности, которое страшит большой мир.
Мы разом открыли рот, чтобы заговорить, и разом замолчали.
– Ты первый, – сказала Линн.
– Нет ты.
Она прикусила нижнюю губу.
– Я переезжаю. Думаю, так будет лучше, только до…
– Куда ты собралась?
– Я… э… поживу у Люка. Твой брат сказал, я могу остаться у него, пока не найду чего-нибудь…
– Тебе не обязательно это делать.
– Нет, Марк. Обязательно. Мы не… мы просто не, верно?
– Нет, я хотел сказать, тебе не обязательно это делать, потому что меня тут не будет. Мне предложили работу.
– О?…
– Организация Объединенных Наций.
Склонив голову набок, она пришпилила меня взглядом, который я много раз видел раньше, взглядом, который с нежной насмешкой говорил: «Ну и остолоп же ты». На мгновение давившие ее смущение и ярость развеялись. Я рассказал ей про работу, про условия, про то, чего от меня хотят. Когда я закончил, она с полминуты молчала.
– Значит, будешь учить мир есть хлеб смирения? – наконец спросила она.
– Ну, поскольку база у нас будет в Нью-Йорке, то скорее уж кукурузные лепешки или пироги с сойками.
– А хорошие рецепты пирогов с птицами у тебя есть?
Я рассмеялся. Приятное было чувство.
– Похоже, да. Мне сказали, я знаю, как ловить птиц, поэтому меня и прочат на это место. Я готовлю лучший птичий пирог к востоку от Лонг-Айленда.
– Сперва поймай свою сойку, то есть синицу.
– Вот именно. Сперва поймай свою синицу.
Она огляделась по сторонам, словно комната стала вдруг ей чужой. До сих пор ей, наверное, казалось, она понимает, почему от меня уходит. Я забился в собственную эмоциональную крысиную нору, в дыру, куда она не способна была за мной последовать. Но мне предложили работу, а значит, ситуация иная. Очевидно, я не превратился в неприспособленного к жизни клоуна. В моих поступках был смысл, трамплин к чему-то новому и неизведанному.
– Мне сегодня прислали по электронной почте видеозапись, в которой ты извинялся перед Дженни Сэмпсон.
– А-а-а…
Линн подняла брови, точно говоря: «Да, вот именно: «А-а-а».
– Мне она показалась довольно трогательной.
– Правда?
– Так что невольно поджимаешь ягодицы от стыда.
– У меня высокий коэффициент поджимания ягодиц, верно? Однако за это мне и собираются платить.
Она попыталась улыбнуться.
– Рада за тебя, Марк, честное…
– Дело в том, что квартира мне не понадобится, так как жить я буду не здесь, и тебе совсем не нужно перебираться к Люку. Он всегда был безалаберным. Ты в холодильник к нему заглядывала? Там всякие формы жизни водятся. Целые семейства бактерий. В холодильнике у Люка культура многообразнее, чем на его книжных полках. Серьезно, он…
Она позволила себе усмехнуться.
– Перестань, Марк. Ты когда уезжаешь?
Я пожал плечами:
– Наверное, скоро. Они хотят, чтобы я как можно быстрее прилетел в Нью-Йорк, поэтому…
Линн поиграла ключами, которые еще держала в руке.
– Тогда я просто оставлю их пока у себя и вернусь, когда тебя тут не будет.
– Тебе вообще нет необходимости уезжать.
– Думаю, есть, милый. Так будет лучше. Тогда у тебя будет свобода. Тогда у нас обоих будет свобода. – А потом: – Я рада за тебя. Уверена, тебе это на пользу.
– Мне ты на пользу.
Ни с того ни с сего вид у нее стал невыразимо печальный. Мне захотелось обнять ее, но разделяющее нас расстояние было слишком велико.
– Ты ко мне приедешь в Штаты? Может, я испеку тебе какой-нибудь фирменный пирог с птицами.
– Очень бы хотелось, – сказала она, но по тому, как поникли у нее плечи и взгляд опустился на книги, которые она держала, было очевидно, что Линн эта мысль совсем не нравится.
Поворотные моменты нашей жизни мы нередко видим, лишь оглядываясь назад. Когда они наступают, мы чересчур поглощены гнусными мелочами настоящего, чтобы разглядеть, куда оно нас заведет. Но не на сей раз. На меня снизошло одно из «оглушительных мгновений» отца. Если представить себе мою жизнь как обед со многими переменами (и давайте будем честными – по большей части она действительно таковой являлась), то я покончил с закусками и разминался перед главным блюдом. Разумеется, пока я ужасно насвинячил. Я проливал вино. Я ронял на пол приборы и забрызгивал соусом тонкие льняные салфетки. Я даже плевал иногда на еду, потому что мне не нравился ее вкус.
Но это не важно, потому что, смотрите, вот идут официанты. Роговыми и стальными ножиками они соскабливают грязь, с заученной фацией достают из потайных карманов белые передники. Она перестилают скатерти, раскладывают новые приборы, ставят передо мной прозрачные колокола винных бокалов, только что отполированных до блеска. Предстоит отведать новые блюда, испытать новые вкусы, и на сей раз я не пролью, не уроню, не напачкаю. Я не стану отталкивать недоеденную тарелку. Я готов ко всему, что мне собираются преподнести. Не сомневайтесь: все будет хорошо.
Глава пятнадцатая
Сидя за столиком в глубине сырного ресторанчика, который я нашел в двух кварталах к северу от Юнион-сквер в центре Нью-Йорка, я старательно делал вид, что все в порядке. Ресторанчик назывался «Пик Маттерхорн», и внутри, естественно, уютно пахло сырным жиром и горячим вином. Владелец был итальянским швейцарцем по имени Бруно, который каждый вечер садился в последней кабинке у двери на кухню, втискивал между банкеткой и краем стола свой огромный живот и оттуда руководил персоналом из молодых чешских официанток, каждая из которых была настолько же светленькой, насколько он смуглым.
Обстановка была эклектичной: стены обшиты старыми, мореными сосновыми досками, у каждой кабинки – собственный резной навесной потолок: ну прямо альпийское шале. Но ламинированные скатерти были в красно-белый горошек, и вдоль стен стояли пузатые бутылки красного вина в соломенной оплетке. Как выяснилось, Бруно, боясь, что Нью-Йорк еще не готов для швейцарского фондю, попытался создать здесь швейцарско-итальянскую тратторию (уйма разного мяса гриль под густым сливочным соусом с грибами и соответствующее обслуживание) и обнаружил, что вот к этому-то Манхэттен определенно не готов. Поэтому он вернулся к плану А и начал подавать фондю. Вот тогда пошли клиенты: пары средних лет с дальних окраин, которые с нежностью вспоминали первые годы брака в начале семидесятых, когда фондю было в моде, и молодые геи из Виллиджа, которые считали заведение сущим кичем, и растерянный бывший ресторанный критик с новым назначением в ООН, который размышлял, не совершил ли самую большую ошибку в своей жизни.
Эта попытка скрыться в «Пике Маттерхорн» не имела никакого отношения к моему папе, хотя мне вполне понятно, почему кое-кто мог бы так предположить. Андре Бассе был швейцарцем, но фондю ни в грош не ставил.
– Тысяча лет цивилизации, и это лучшее, на что они способны? Галлон кипящего вина и десять фунтов сыра? И это они называют поварским искусством?
Он ненавидел любую моду, а когда я был ребенком, фондю как раз было в моде, поэтому он не желал к нему прикасаться. А вот мама была твердо настроена не оставаться в стороне. Фондю – единственное блюдо, которое до смерти отца она на моей памяти готовила, да и то лишь однажды. О самом блюде у меня сохранились лишь скудные воспоминания, если не считать запаха, пока оно готовилось, и того, что я обжог расплавленным сыром небо. Лучше я помню, как мама макала кусочки французского багета в стаканчик с вишневой водкой, который стоял возле ее (и только ее) тарелки, а потом опускала их в горшок. Она поступала так с каждым кусочком хлеба и делала это с точностью и изяществом, точно фондю не будет настоящим, если не соблюсти ритуал. Помню, как хмурился отец, как неконтролируемо хихикала мама, как мы, маленькие мальчики, ей вторили, потому что обычно невозмутимая и сдержанная мама была такой забавной, когда смеялась. (Правда, мы не стали вместе с ней кричать папе «мальчик с гор», от чего папа краснел и смущался.) На следующее утро завтрак готовил отец, а мама лежала в кровати, потому что, как он сказал, «заболела». Разогревая молоко для овсянки, он напевал себе под нос – плита вновь стала его владением.
В чужом городе «Маттерхорн-кафе» напоминало мне о том, кто я есть. Главное блюдо, fondue des Mosses из Во, приготовленное из Аппенцеля и Грюйера, было отменным. В нем отсутствовало послевкусие жесткого алкоголя или не разошедшегося кукурузного крахмала, и к нем подавали viande des Grisons, изысканно нежные кусочки вяленой говядины, способные посрамить карпаччо в «Баре Гарри».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37