Иными словами, я добирался до Лондон-Бридж или Вулидж-Арсенал, даже если дорога туда была интереснее местности в конце. После смерти папы она лишила меня этой привилегии, словно боялась, что, оставшись без присмотра, я просто исчезну и уже никогда не вернусь. Жизнь стала ненадежной, и она не доверяла ей заботу обо мне.
Теперь, после стольких лет, мысль о том, чтобы кануть в небытие, показалась вдруг привлекательной. Мне хотелось прошмыгнуть в Лондон незамеченным. Мне хотелось разговаривать с матерью по телефону из неизвестных мест, стать вольным духом, существующим лишь как голос в трубке. Разумеется, это была несбыточная мечта. Есть матери-наседки, а есть такие, которые неотступно присутствуют в мыслях своих сыновей, а не наоборот, и я знал: чтобы изгнать ее из моих виноватых мыслей, придется ее навестить. В конце концов, сыновья всегда возвращаются к мамочке, хотя бы на чашку чая.
Раз в несколько дней я ездил на окраину, погружаясь в знакомый запах лаванды в ее доме, который, как только папы не стало, быстро сменил резкий привкус бульона. Я рассказывал ей, чем занимаюсь, и ей всегда удавалось сделать заинтересованное лицо, хотя большую часть новостей она знала из газет. Такова, на ее взгляд, странность моей новой жизни. В прошлом она знала, чем я занят, читая мои ресторанные рецензии. Теперь она следила за моими успехами по заголовкам. Я спросил, не разочаровал ли ее (сыновьям всегда не хватает родительского одобрения), а она рассмеялась и сказала, что хочет лишь того, чего хотят все матери: чтобы ее ребенок был счастлив, «хотя я не уверена, что сейчас ты так уж счастлив, милый». Я ответил, что стараюсь.
Позвонив Люку, я попросил его со мной пообедать. Он согласился, но с условием, что платить буду я. Еще он выманил у меня обещание заказать бутылку возмутительно дорогого вина. Это казалось разумной платой, поэтому я выбрал по одной из моих кредиток все – на нечто известное, французское и выдержанное, а потом еще на бутылку, пока не напился достаточно, чтобы сознаться в своих грехах.
– Боюсь, в Нью-Йорке я вел себя немного… по-свински.
– Не просто по-свински, а как распоследняя свинья.
– Э?…
– Распоследняя свинья, дружок. Стопроцентная.
Я был слишком пьян, чтобы отвечать в том же духе, но смысл его слов признал. Приятно было сидеть в лондонском ресторане и слушать, как над тобой измывается младший брат.
Он сказал, что Линн кого-то себе нашла, поэтому я не стал ей звонить, хотя испытывал голод по звуку ее голоса. Еще мне хотелось поговорить с Дженни, и иногда, когда было уже поздно и в офисе скорее всего никого нет, я набирал ее венский номер, просто чтобы послушать спокойное и деловитое сообщение на автоответчике. Многие годы я знал, что всегда есть женщина, с которой я могу поговорить. Мои отношения с Линн были одной длинной беседой. Так же было и с Дженни, и я всегда считал, что, разговаривая с ними, я становлюсь лучше, чем мог бы. Теперь оба диалога оборвались, и в результате я нравился себе еще меньше.
Сняв дорогую квартиру недалеко от Темзы в Баттерси, с окнами во всю стену и высокими потолками, я проводил вечера у телевизора, лишь бы слушать английский выговор. Если мне было скучно, я гулял по набережной или читал папки с делами, которые посылал мне Макс. Ничто в них меня не привлекало, и серьезной работы они не обещали. Со временем мы провели несколько семинаров для фармацевтических компаний, которые плохо информировали своих пациентов о побочных эффектах того или иного лекарства, и разработали стратегии извинений для пары-тройки частных инвестиционных компаний, неудачно вложивших пенсионные обеспечения. Мы даже заполучили контракт на извинение от имени «Догов Дика» (компания недавно открыла филиалы в Европе), но они (к моему немалому и опасливому разочарованию) взялись за ум, и обожженных жертв, у которых требовалось бы просить прощения, не появлялось.
Пока не всплыла работа для «Кавказа», единственное принесенное нами извинение не выходило, так сказать, за рамки фирмы. По сути, это было неизбежно. Я слышал, как кашель становится все хуже и хуже. При встрече я замечал землистый цвет лица и усыхание и без того худых рук. Тем не менее, когда в одном из наших трансатлантических разговоров по телефону Макс сказал, что ему поставили диагноз рак в последней стадии, я был потрясен.
– Награда за целую жизнь убежденного курильщика, – сказал он и рассмеялся глубоким, легочным смехом, от которого у него скоро перехватило дух, и он зашелся кашлем.
Через несколько дней он прилетел в Лондон. Узнав диагноз, он присоединился к групповому иску против американских табачных компаний, упустивших упомянуть, что знали о связи между курением и раком легких. Как только в иске прозвучало его имя, адвокаты «Великого Табака» сломались и согласились извиниться. Контракт они передали нам и простоты ради согласились, что Макс может принять извинение.
– Я хочу, чтобы ты это сделал, – сказал он. – Это будет только правильно.
Церемония получилась трогательной. Сперва официально подписали акционерные сертификаты. В своей новой книге Шенк утверждал, что убедительная извиняемость в частном секторе будет проистекать из символического владения одной, но только одной акцией каждой виновной корпорации. Извиняющийся вправе, говорил он, получать выгоду от процесса извинения, но не от прибылей самой компании. Владение солидной долей акций, писал он, будет «антисочувственным». Мне это показалось логичным.
Я зажег и потушил шестьдесят семь сигарет, по одной на каждый год жизни Макса, и рассказал ему про роль моих предков в табачной индустрии – на Ямайке и на юге Соединенных Штатов.
– Ирония в том, что вы помогли мне изменить мою жизнь к лучшему, – завершил я. – А взамен моя семья погубила вашу. Мне очень, очень жаль.
Когда я закончил и мы выветрили из комнаты клубы притаившегося по углам дыма, он сказал:
– Ради такого извинения почти стоит умереть. – Что было очень любезно с его стороны, хотя и не соответствовало действительности.
В тот день он рассказал мне про «Кавказ». Кое-что я уже знал. Я видел в новостях репортажи о заложниках. Я помнил видеоматериалы, где родственники давали интервью на ступенях Форин-офис, потому что тогда углядел Дженни, которая проходила за их спинами. Я был поражен, что несчастным все еще не дают вернуться домой, и еще больше шокирован, что до сих пор не обращал внимания, но мысль о том, что лучший кандидат на роль извиняющегося – это я, пришла мне в голову не сразу. Принадлежащая русским корпорация «Кавказ» желала принести извинения абхазским повстанцам за урон, нанесенный их земле, и за зверства, учиненные их службами безопасности. Пойдут переговоры о награде, которой станет компенсация в форме доли в прибылях. Мне казалось, что как русский и свой человек в КГБ Ращенко подходил для этого задания гораздо лучше.
Макс прижал руку к диафрагме, будто нянчил несварение желудка.
– Он проделал огромную закулисную работу, договаривался с обеими сторонами, вырабатывал условия.
– И вам не пришло в голову мне про это сказать?
– Зачем растрачивать тебя понапрасну?
Тут-то бы мне и заподозрить что-нибудь. Тут-то бы и учуять подвох. Но в том-то и загвоздка с жалким делом извинений: оно убивает в тебе здравый смысл. Я только что завершил церемонию, знаменующую неминуемую смерть моего наставника. Я был опьянен эмоциями, мой мозг отключился, я жил сиюминутными словами. И потому был легкой добычей.
Две недели спустя, ясным утром в начале весны, я вылетел в Стамбул, а оттуда частным самолетом – на бывшую советскую военно-воздушную базу в Зугдиди, к югу от абхазской границы. На посадочной полосе меня ждал Макс, сидевший на заднем сиденье старого советского джипа, в котором пахло машинным маслом и сырой землей. Рядом с ним стоял большой кислородный баллон, из которого он дышал через маску. Еще при нем была молоденькая медсестра-ирландка по имени Кэти: коротко стриженные рыжие волосы, белый сестринский халат беззаботно надет поверх джинсов и кроссовок. Она следила за показателями на баллоне, точно ждала, когда испечется пирог, а временами поднимала глаза к серому, укрытому облаками небу, будто искала в этом непривычном ландшафте что-то знакомое. Макс еще больше похудел, казался почти бесплотным, и костюм висел на нем мерзкими складками, знакомыми мне настолько, что даже замечания вслух не заслуживали.
– Вам не следовало приезжать, Макс.
– Не говори глупостей. Я не послал бы тебя на такое дело одного.
– Он самого себя обманывает, сэр, – с ободряющей мелодичностью графства Корк сказала Кэти. – Дурачит самого себя.
– Вам следовало бы ее послушаться.
– Кэт хорошо обо мне заботится, – ответил Макс, похлопав медсестру по руке, будто она была девушкой, сложившей в пакет его покупки в супермаркете. – Она молодчина.
На просторном летном поле суетились люди. С одной стороны в три ряда стояли бронетранспортеры, приземистые и сердитые, темным пятном пачкавшие пейзаж. С другой мне видны были несколько машин побольше, по которым сновали солдаты, и воздух над головой взбивали транспортные вертолеты с двумя несущими винтами.
Я наклонился к уху Макса, чтобы он услышал меня поверх шума:
– Все это ради меня?
Макс заговорщицки подмигнул.
– Так Владимир договорился. Грузинские военные получили право провести учения в этих местах, пока ты здесь. Как только извинение будет принесено и принято, – он глубоко, неуверенно втянул воздух, – они отведут войска назад к Тбилиси.
– И абхазцы согласились?
– Конечно. – Он снова глотнул кислороду. – В этих краях бряцание саблями – вид спорта, к тому же рассчитанный в основном на зрителя. Иного тут и не ждут.
– Но они-то, кажется, взялись задело всерьез.
– Такова на девяносто пять процентов работа военных, – сказал Макс. – Они обязаны выглядеть будто взялись за дело всерьез.
Повернувшись, он сделал знак Кэти, которая достала из сумочки пачку документов. Сверху лежала моя единственная акция «Кавказа», на которой я расписался. Затем – карта с прочерченным на ней маршрутом по территории Абхазии, где крестиком был помечен каждый блокпост по ту сторону границы. Потом медсестра протянула мне увесистый мобильный телефон.
– Спутниковая связь, – объяснил Макс, кивнув на аппарат у меня в руке. – Работает где угодно и когда угодно. Вытяни антенну, направь ее на юг и набери номер. Переверни его. – Я повиновался. К задней стороне была прилеплена клейкой лентой бумажка с номером телефона. – Это мой. Телефон тоже спутниковый. Звони, когда бы ни понадобилось. – Он закашлялся. – Или я, или Кэти возьмем трубку.
Я серьезно говорю, в любой момент, Марк. Мы тут ради тебя. Понимаешь?
Я сказал, что понимаю.
– Еще в него встроена система для определения местонахождения, чтобы, если понадобится, мы могли тебя найти.
– Звучит утешительно.
– Не волнуйся.
– Я не волнуюсь. Будет, наверное… интересно.
– Отлично. Так держать. Над текстом поработал?
– Плевое дело.
– Встретимся через пару часов?
– Берегите себя, Макс.
Эти слова казались правильными. Возможно, я отправлялся в рискованное приключение, но ведь это над ним нависла угроза смерти.
Глава тридцать вторая
Мне дали собственный блестящий от смазки джип и предложили услуги водителя, но от его общества я отказался. Мне показалось, что впечатление создастся чересчур уж «корпоративное», если на встречу, где требовалось смирение, меня привезет личный шофер. Поэтому я отправился один через сосновый лес и заброшенные сады в сторону разбомбленного городка Рухи, где улицы были пусты и каждая серая стена в выщербинах от пуль. За городом после череды блокпостов, на которых скучающие грузинские солдаты махали мне проезжать, по ржавому железному мосту, выложенному гремящими стальными листами, я пересек реку Ингури. Следуя инструкции, я повернул на север вдоль берега, который вскоре превратился в ущелье слева от меня. Дорога поднималась в лесистые предгорья, и еще через десять минут я заметил два грузовика, ждавшие на обочине. Еще издалека видны крупные мужчины с автоматами через плечо, которые стояли, лениво прислонясь к машинам, а когда я приблизился, запрыгнули в кабины, и грузовики выехали на дорогу, так что один оказался впереди меня, другой – сзади. Это тоже было оговорено.
Мы тряслись по грунтовым дорогам, иногда пересекали вброд речушки, иногда сворачивали на проселки, а после снова выныривали на некогда асфальтированные шоссе. Мы ехали так долго, что в животе у меня заурчало: я пропустил ленч. Только тут до меня дошло, что я очень далеко от дома, и, чтобы приободрить себя, я похлопал по телефону в кармане, проверяя, что он на месте, – так, собираясь хорошенько ночью повеселиться, проверяешь перед выходом, в кармане ли ключи от квартиры. Много лет назад, когда друзья спросили, почему я пишу про рестораны, я ответил:
– Потому что это безопаснее, чем писать о войне.
И не шутил. Самое суровое задание, какое может выпасть ресторанному критику, это поесть в заведении на какой-нибудь дальней окраине Лондона, где подают кебаб, а мясо скорее тухнет, чем готовится. Даже учитывая историю с пищеварительной катастрофой Гарри Бреннана, наша профессия была безопасна и мне прекрасно подходила. Единственным героическим подвигом, который я мог в те времена совершить, это попробовать все до единого блюда в меню ресторана, которого удостоил собой знаменитый гастрономический справочник «Мишлен». И вот пожалуйста: я еду по абхазским предгорьям в сопровождении двух грузовиков, в которых сидят дюжие парни с автоматами. Я сам себе показался важной персоной и пожалел, что рядом нет Дженни, чтобы и на нее произвести впечатление.
Вскоре после полудня мы выехали на поляну, посреди которой стоял большой сарай из черных досок. Выбравшись из джипа, я оглянулся на эскорт за указаниями, что делать дальше. Мужчины из грузовиков не вышли, но один водитель махнул мне на дверь сарая, которая стояла настежь. Внутри, на сложенных уступами квадратных тюках соломы, освещенные только прямыми снопами света из дыр в заселенном голубями высоком потолке, сидели заложники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37