Первое, что сделала Эмилия, – это обрушилась на Милагрос, которая шла сзади, разговаривая с носильщиком. Она подумала, что никто, кроме нее, не мог подстроить подобную встречу. Но на ее лице, не способном врать, появилось выражение такого удивления, что этого было достаточно, чтобы снять с нее вину.
Эмилия знала, что Даниэль обычно с головой уходит в разговор и что ей нужна небольшая передышка, чтобы привести в порядок свои чувства. Поэтому она пошла прямиком к консьержу, мужчине с мешками под глазами, привыкшему находить общий язык с людьми, чье обыкновение спешить и полное отсутствие душевной теплоты его уже не удивляли. Не спрашивая, почему эта женщина так бледна и ведет себя как будто за ней гонится слон, он в двух словах поприветствовал ее и вручил ключ от номера на шестом этаже этого ярко освещенного дворца. Эмилия проскользнула к лифту, где ее ждала Милагрос, чей разговор с носильщиком, казалось, не имел конца, и исчезла.
Как только они закрыли дверь своего номера, она упала ничком на одну из кроватей, проклиная свою любознательность, выманившую ее из того убежища, где ей так хорошо жилось, и тот недобрый час, когда она согласилась, чтобы поэт Риваденейра оплатил ее проживание в отеле, который он сам вызвался забронировать. Все это время у нее усиливалась головная боль, и она не знала, что является тому причиной – произвол ее мозга или сердца. И она прониклась сочувствием ко всем, загнанным в ловушку.
Несколько часов спустя, когда в темноте слышалось ровное дыхание молчащей, но не спящей Милагрос, Эмилия смогла забыться глубоким сном, и ей приснилось, что она спит с Антонио Савальсой. А Даниэль входит в их номер, весь увешанный медалями, будит ее и отдает их ей, словно она маленькая девочка, которая очень хочет их получить. Он, голый, ложится спать вместе с ними. Потом он потихоньку выходит из комнаты, оставив ботинки в ногах кровати. Оттуда они взлетают, и приземляются ей на грудь, и начинают давить на нее как свинцовые. Не в силах освободиться от этой тяжести, она вспомнила надпись на задней стенке старой тележки, груженной гречихой, на которой однажды вечером они ехали в деревню Сан-Анхель в поисках тишины и покоя, которых недоставало в столице в то время: «Подними свои кожки – ты наступаешь мне прямо на душу».
Ее разбудил стук в дверь. Она встала, еще ощущая аромат его смеха, взлетавшего в небо над деревенским рынком, и открыла дверь. На пороге, держа одной рукой в перчатке шляпу, такой же, как в воспоминаниях, мучивших ее всю ночь, появился Даниэль, зовя ее по имени, как эхо, которое она раньше не хотела слышать.
– Разве ты не знаешь, что воздух меняет свой цвет, когда ты поворачиваешься к нему спиной? Ты пойдешь со мной или мне раздеться прямо в дверях? – спросил он, развязывая галстук и снимая пиджак.
Эмилия пошла с ним. Она знала, что пошла бы и без его детской угрозы. Она шла в ночной рубашке, с распущенными волосами и босыми ногами по коридору отеля, дрожа, как неопытный воришка, собирающийся украсть у жизни еще кусочек этого мужчины, из чьей судьбы она поклялась уйти раз и навсегда, более чем уверенная, что все ее клятвы лживы.
Они вошли в номер, едва освещенный низкой люстрой. Эмилия приблизилась к голой спине Даниэля и потрогала указательным пальцем левой руки одну за другой все косточки:
– Всегда, когда мы встречаемся, ты похож на голодного пса, – сказала она и, наклонившись, лизнула его, кончиком языка ощутив соленую роскошь его кожи.
Они два дня не выходили из номера, проклиная и благословляя друг друга без устали и передышки, пока между ними не осталось никаких недомолвок. Когда они наконец пришли поужинать с Милагрос Вейтиа в один из ресторанов на берегу, славящихся дарами моря, они показались ей счастливыми и несносными, как в детстве. Даниэль подхватывал на вилку прядь волос Эмилии и подносил ко рту, вызывая у той улыбку только что разбуженного дикого зверя, которому было наплевать на медицину и на все треволнения в этой жизни.
– Я не поеду на конгресс, – решила она.
– Как же везет очаровательным мужчинам! – заметила Милагрос, пытаясь вынуть моллюска из раковины.
– Так же, как не везет женщинам, встречающим их на своем пути, – ответила Эмилия.
В течение следующих недель они гуляли по городу, как по ярмарке, словно это разом была большая карусель из движущихся автомобилей и чертово колесо из огромных зданий. Они заходили в театры, как в шкатулки с сюрпризом, смотрели, как на дар, на корабли, приходящие со всего света, ели разные экзотические кушанья, пока у них из ушей не пошел аромат дальних морских странствий.
Однажды вечером, в ранние сумерки – первый признак зимы, на испанском корабле приплыл Риваденейра. Прошел почти месяц с тех пор, как Милагрос и Эмилия покинули Веракрус, и неделя со дня окончания конгресса, где Эмилия появилась, только чтобы умолять о молчании своего друга, доктора Хогана, и получить в ответ упрек и обещание быть ей сообщником.
– Ты пропускаешь массу новых открытий, – сказал Хоган.
– Ко делаю массу других, – ответила Эмилия с ангельской улыбкой.
– Он тебе что-нибудь обещал? – спросил Хоган, ослепленный сиянием ее лица.
– Он сам обещание, – ответила Эмилия.
– Чего же? – спросил Хоган.
– Сегодняшнего дня, – сказала Эмилия, целуя его на прощание.
Через три дня Даниэль пустил в ход все свое обаяние во время ужина, на котором Хоган, из солидарности с Савальсой, решил быть с ним негостеприимным и сдержанным. Ему это удавалось, пока не было покончено с супом, но с этого момента и вплоть до десерта он вынужден был сдаться под натиском ума и обаяния этого мужчины, на чей союз с приключениями он всегда смотрел неодобрительно. Хоган повторил Эмилии свое приглашение провести некоторое время в его доме в Чикаго, где они с Савальсой так и не побывали в прошлый их приезд в Соединенные Штаты. Даниэль пришел в восторг от этого предложения и пообещал, что очень скоро они с Эмилией приедут на одну из воскресных встреч и даже могут остаться у них на недельку. Он подкрепил свое обещание таким пылким прощанием, что окончательно сразил Хогана.
Как только они остались одни и побрели по холодным и хмурым ноябрьским улицам, Эмилия Саури поинтересовалась, откуда у Даниэля такая уверенность, что она сможет поехать в Чикаго.
– От того, что я смогу, – ответил ей он, уверенный в правоте своих слов.
– Даниэль, что мне с тобой делать? – спросила Эмилия скорее у себя, чем у него, думая о своем призвании и о человеке, разделявшем его, как о нечаянной и глубокой ране, от которой у Даниэля не было лекарства просто потому, что он ее даже не замечал.
– Выходи за меня замуж, – попросил Даниэль, нагнувшись и пытаясь укусить ее за кончик уха.
Эмилия покачала головой, уворачиваясь от его заигрываний.
– Я уже вышла за тебя замуж, – сказала она.
– Но ты изменяешь мне с доктором, – упрекнул ее Даниэль.
– Ты ничего не понимаешь, – ответила Эмилия.
– Я понимаю достаточно.
– Именно ты всегда уходишь, – сказала Эмилия.
– Уходит мое тело. В мыслях я всегда остаюсь с тобой, – сказал Даниэль незнакомым ей тоном.
– А зачем мне это нужно? Как мне это поможет в жизни? Из какой передряги меня это вытащит? Какого сына мне даст? – спросила Эмилия.
Даниэль, не зная, что ответить, чтобы защитить себя, обратился к тем желаниям, что были у нее под одеждой. Поэтому они поспешили в его номер в отеле, где превыше всего была правота их тел.
На следующий день для них снова была ярмарка, чтобы праздновать счастье обладания друг другом. Они снова бродили по этому беспорядочному и гостеприимному городу, всегда готовому приютить чьи-то непростительные страсти. У Даниэля была работа в газете и маленькая квартирка, где Эмилия даже не пыталась навести порядок. Там они спали и целовались, пока все остальные работали. Они не стали выяснять отношения. Оба до смерти боялись всяческих упреков и объяснений. У каждого была на то своя причина, но каждый не хотел ничего знать, кроме своего сиюминутного каприза. Они были вместе, и в будущем у них был только этот вечер. Жизнь была смелой и щедрой, бесповоротной и многообещающей.
Они поехали в Чикаго и не одну, а две недели провели у Хогана, превратив его воскресенья в праздники, а их вечера – в дружеские посиделки. Они гуляли и пили с Хоганом и Хелен, словно все четверо были готовы умереть, лишь бы не потерять ни минуты радости этой разгульной жизни.
– Этот мужчина больше тебе подходит, – сказала ей Хелен в минуту откровения, видя, как у подруги сияют глаза и даже кожа, когда он рядом.
– Но только не тогда, когда мне хочется покоя, – возразила ей Эмилия.
– Зачем тебе покой, когда у тебя есть счастье?
– Счастье есть сейчас, но сейчас ведь пройдет, – ответила Эмилия, вспоминая свою жизнь с Антонио Савальсой как потерянный рай.
Они вернулись в Нью-Йорк встречать Рождество с Милагрос и Риваденейрой, чья роль сводников заставила их задержаться в этом городе, которого они за две недели уже начали бояться. Эмилия нашла их постаревшими, как кажутся слишком вытянувшимися дети, когда их не видишь некоторое время. Она подумала, что то же самое, наверное, происходит и с родителями. Она писала в Пуэблу только короткие записочки. Она даже не стала придумывать никаких оправданий, чтобы объяснить свою задержку. Она только посылала им поцелуи и писала, что у нее все хорошо и она счастлива. Она посылала совершенно одинаковые письма таким разным адресатам, как Савалъса, Соль и Саури. Однако угрызения совести тревожили ее лишь время от времени, и она отгоняла их, как только они становились похожими на боль. Никакая причина, вина или воспоминание не могли замутить ее настоящего.
Однажды вечером, через два дня после чудесного рождественского ужина, Даниэль сообщил, что ему срочно нужно уехать в одно место, где он встретится с другими мексиканцами и с представителем правительства Обрегона. Он был возбужден, строил планы и перечислял имена друзей, готовый снова безраздельно посвятить себя всем хитросплетениям этих интриг и споров. Пока они пили рем с сахаром и лимоном, Эмилия слушала его молча, уверенная, что бесполезно нарушать его священный трепет, сосредоточившись на его голосе, как на головоломке, и зная, что вся она состоит из бесконечных переплетений времени и терпения. Так они и пили стакан за стаканом, пока поздно ночью ему не надоело слушать только себя и он не начал целовать ее в перерывах между своими фантазиями, делясь с ней охватившей его эйфорией.
На следующий день будто что-то толкнуло Эмилию, безмятежно спавшую рядом с Даниэлем, и нарушило все очарование. Она проснулась, охваченная хорошо знакомым ей страхом: она знала, что неспособна простить ему еще один уход. Она вспомнила лихорадочный блеск глаз Даниэля, когда он говорил о возможном возвращении в политику, и поняла, что ей пора уезжать в Мексику. От Даниэля нужно бежать, пока огонь еще пылал, иначе раньше, чем можно было ожидать, он впутается в менее безопасную авантюру, чем война их тел.
Она посмотрела на него, едва угадывая его черты в сумраке комнаты, с грустью человека, покидающего целое царство. Она не стала целовать его, боясь разбудить, чтобы унести с собой веру в то, что кто не прощается, тот уходит не навсегда. «Уходит только мое тело. В мыслях я всегда остаюсь с тобой», – написала она крупными буквами на концертной программке. И оставила Даниэля там, где место на подушке рядом с ним занимали его бесплодные химеры.
Некоторое время спустя, еще не совсем проснувшись, Даниэль протянул руку и не нашел Эмилии рядом. Тогда он позвал ее сонным голосом, который она так любила слушать за чашкой кофе и газетой у окна. Не получив ответа, он открыл глаза, увидел записку, выругался и, ощутив ее отсутствие как пропасть в душе, бросился на ее поиски в номер отеля к еще полусонной Милагрос.
– Чего же все-таки хочет эта женщина? – спросил он у своей тетки, сопя, как раненый бык.
– Всего! – ответила ему Милагрос, впервые не нашедшая для него ни слова утешения.
Эмилия вернулась в Мексику полная сил. Она никому ничего не объясняла. Никто и не спрашивал. А тем более Савальса.
– Хочешь иметь ребенка? – спросил он в ночь возвращения их любви.
– Я была с Даниэлем, – ответила она.
– Я знаю, – сказал Савальса.
И больше они ни о чем не говорили.
XXIX
Антонио Савальса знал это всегда. Из этого знания и была соткана тонкая нить их с Эмилией Саури сообщничества. Он не был похож на других мужчин и достоин любви, как никто другой, потому что, как никто другой, был способен оценить богатство души человека, которому хватает сил на две любви одновременно.
Война закончилась. Диего Саури радовался этому очень осторожно, как человек, не надеявшийся на то, что мир изменится, чтобы попытаться жить в мире. Хосефа убедила его, что это правильный путь, что нужно просто идти по нему день за днем подобно тому, как поют птицы после бури.
– Давай поедем к твоему морю, – попросила она его как-то вечером.
Через два дня они отправились в путешествие. С тех пор Хосефа представляла себе рай только таким же синим, как Карибское море.
– Здесь нам нужно остаться доживать свой век, – сказала она с неисправимым романтизмом.
– Я бы стал скучать по вулканам, – ответил Диего.
У них было три внука, они жили, чтобы видеть, как они растут под неутомимым крылом их дочери.
Упрямая, как дождь, Милагрос возила их к пирамидам, морю, на кладбища, в царство небесных светил и царство неожиданностей. По воскресеньям они обедали в комнате с видом на серебристые струи воды, падающей с плотины, в домике, построенном Риваденейрой, чтобы играть в шахматы и кататься на яхте.
Никто так и не узнал, сколько раз приезжал Даниэль. Дом, оставленный Милагрос для их встреч на площади Пласуэла-де-ла-Пахарита, был тайным пристанищем, где он и Эмилия заключали перемирия в своей бесконечной войне. Там они встречались то вечером, то днем, там усмиряли свою бурю, свои неразрешимые проблемы, свое согласие, свои воспоминания.
Однажды, пленники Его Величества Случая, они встретились на кладбище Сан-Фернандо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41