– Раздевайся, – сказал ей Даниэль, расстегивая рубашку, и прошептал, что если их застанут одетыми, то ему конец.
Эмилия не стала противиться, потому что его слова повергли ее в настоящую панику. Она сняла с себя все верхние и нижние юбки, которые обычно носили женщины в то время. Когда на ней остались только лиф и кружевные панталоны, Даниэль попросил ее поспешить, а сам взял ведро с водой, чтобы вылить на красные от жара камни. Горячий пар заполнил все пространство. Эмилия хотела что-то сказать, но Даниэль приложил палец к ее губам, чтобы она молчала. Снаружи слышался топот ног полицейских, доносились их голоса с вопросительными интонациями и голос мальчика, что-то уклончиво отвечающий.
Эмилия распустила косу, уложенную вокруг головы, и водопад темных кудрей накрыл ее спину.
– Посмотри там! – приказал один человек другому.
– Там моется моя сестра, – сказал мальчик. Но полицейский настаивал, что нужно поискать внутри.
Эмилия сделала знак Даниэлю, чтобы он прижался к стене. Потом перекинула растрепанные волосы на лицо и подползла к циновке, закрывавшей вход. Она отодвинула ее рукой и высунулась до пояса.
Полицейские увидели голую Эмилию в клубах пара, вырывавшихся из дыры: мокрые спутанные волосы словно сеть спускались по ее груди.
Несколько шелудивых псов принялись, скаля зубы, лаять на полицейских, отгоняя их от дома. Мальчик снова закрыл вход циновкой, и Эмилия вползла обратно в круглое убежище, где ее ждал ослепленный ее красотой Даниэль. Сотни слов, как капли воды, упали с его губ, к ней прижалось крепкое мокрое тело, ее руки заскользили по нему, узнавая, запоминая. Она дрожала, но не от страха, уверенная, что даже самая всемогущая богиня сейчас завидует ей.
Милагрос выбралась из своего убежища и ждала неподалеку в одежде и очках слепой нищенки. Пока садилось солнце, а ее племянники приходили в себя, она как могла устроилась на полу и уснула. Через два часа она нарушила горячую тишину темаскаля.
Они вышли из-за домов в полной темноте. Пошел бедовый майский ливень, загнавший обитателей квартала в их хижины, а полицейских – в пулькерию, где их развлекал игрой в кости мороженщик с деревянной ногой, которого дети звали Сатуно Посале.
Они шли по лужам до конца квартала. Выйдя на кукурузное поле, все трое побежали прямо по нему, оглашая криками воздух свободы. По дороге, идущей вдоль рельсов, они вышли за городскую черту. Для Эмилии это было все равно что побывать на празднике в Париже.
– Твое лицо непременно должно быть таким счастливым? – спросила ее тетушка Милагрос, когда они сели в повозку, запряженную мулами, чтобы доехать до дома.
Около семи часов вечера они входили в дом Ла Эстрелья, смеясь над полицейскими и просто так, от полноты жизни. Хосефа выслушала всю историю, но не смогла простить им тот страх, который она пережила, когда они не вернулись вовремя. Она назвала их безответственными и самонадеянными, расплакалась от злости и пригрозила посадить всех троих под замок, пока не закончится выборная лихорадка.
– Так выборы тебя больше не интересуют? – спросил Диего, с нежностью вспоминая о тех временах, когда его жену волновали только романы.
– Я их ненавижу. Я вернусь снова к Золя и к поэтам.
– К Золя?
– Пусть все опасности будут только на бумаге.
– А любовь? – спросил Даниэль, глядя на Эмилию со сладострастием сообщника.
– И она тоже только на бумаге, – ответила Хосефа.
XI
Даниэль попрощался и ушел с Милагрос, но после полуночи вернулся в дом Ла Эстрелья. Он открыл входную дверь ключом, который дала ему тетка. Бесшумно поднялся по лестнице, прошел через гостиную и медленно открыл дверь спальни Эмилии.
– Выходи за меня замуж, – попросил он, стягивая одежду и забираясь к ней в постель.
– Сколько раз? – спросила Эмилия, снимая через голову ночную рубашку.
– Много, – ответил Даниэль, когда она притянула его к себе в темноте.
Они не спали. Они почти не разговаривали. Много часов подряд они были заняты любовной игрой, не в силах оторваться друг от друга, беспечные и любопытные.
– У тебя звезда на лбу, – сказал Даниэль, склонившись к ее груди.
Эмилия погладила его по голове, а потом уткнулась лицом ему в колени и расплакалась, как от горя.
На заре их сморил сон. Их ноги сплелись, и, только когда солнце было уже очень высоко, запах кофе проник в спальню и спутал память их общего сна.
Эмилия услышала, как Хосефа поет в кухне, и открыла глаза. Она оглядела Даниэля, лежащего рядом с ней. И весь он, от пальцев ног до кончиков спутанных волос, был для нее лучшим пейзажем в ее жизни. Она подумала, что его облик, вне связи с исходящей от него силой и с узами, которыми они соединены, сохранится не только в ее памяти, но и в самом воздухе ее комнаты.
– Что тебе снилось? – спросила она, видя, что он проснулся.
– Так, всякие пустяки, – ответил Даниэль сонным голосом с ангельским выражением лица, которое бывает только у тех, кому везет в любви. А потом он снова спрятался в нее, говоря, что у него нет в мире другого убежища.
Они не стали завтракать. Еще не было десяти, когда они сбежали вниз по лестнице и осторожно пересекли двор. Эмилия открыла дверь, и Даниэль поцеловал ее, прежде чем скрыться. А она пошла в аптеку, на седьмом небе от счастья. Диего ни о чем ее не спросил, Эмилия ничего не стала объяснять. У них до обеда было очень много дел.
В два часа дня они вернулись домой после своей обычной игры в вопросы и ответы. О Даниэле не было сказано ни слова. А дома, над тарелкой супа, их ждала Хосефа, любившая во всем ясность так лее, как Диего любил свои лекарственные растения.
– Даниэль ночевал здесь? – спросила она.
– Да, – ответила Эмилия.
– На все Божья воля, – перекрестилась Хосефа. – И не спрашивайте меня, какого именно бога.
После обеда Милагрос зашла за своей племянницей, чтобы вместе отправиться в цирк.
– Меня беспокоит, что я отпускаю с тобой Эмилию безо всякой охраны, под полную твою безответственность, – прямо в лоб сказала ей Хосефа.
– Разве с Эмилией случалось что-нибудь плохое, когда она была со мной?
– Когда-нибудь случится. Но что я могу поделать: любить тебя – это само по себе уже риск.
– Любой, кто тебя услышит, решит, что я альпинистка. Пойдем, Эмилия, я слышу, воздух уже полок музыкой, – сказала Милагрос, глядя на часы.
Шумный цирковой шатер показался Эмилии самым лучшим местом, где можно побыть наедине со своими мыслями. Там было столько народу, что, если посмотреть на лица, прикрыв глаза, они кажутся просто горсткой конфетти.
У них с Милагрос были хорошие места, они пришли как раз вовремя, чтобы во всей красе увидеть парад обезьян и слонов, эквилибристов, укротителей, львов и гимнастов на трапециях. Эмилия была так счастлива, что ее рассмешили даже клоуны, хотя в детстве она их боялась.
– Почему в цирке всегда так грустно? – спросила она Милагрос.
– На деньги от этого представления мы вытащим несколько заключенных из тюрьмы, – ответила ее тетушка невпопад, потому что она страшно не любила, когда не могла найти ответа, а ей тоже было грустно в цирке.
В этом диалоге глухих следующую реплику произнесла Эмилия, откинувшись назад на сиденье:
– Она упадет.
Все еще глядя на гимнастку, которая, оторвав руку от одной трапеции, перелетала на другую, она спросила:
– Сколько их в тюрьме?
– Много, – ответила Милагрос. – Не упала.
– На этот раз нет, – сказала Эмилия.
– Ты говоришь, словно сама побывала там, наверху, – съязвила Милагрос.
– А ты нет? – спросила Эмилия. – Кто решает, кого освобождать?
– На этот раз решаю я, – сказала Милагрос.
– И кого? – спросила Эмилия, аплодируя гимнастке, которая поднимала вверх руки в знак своего триумфа.
– Сегодня вечером – Даниэля, – ответила Милагрос.
Эмилия схватила ртом воздух, не прерывая аплодисментов, но не позволила себе прийти в ужас. Она знала, что Милагрос не любит обмороков и не имеет дел с женщинами, которые бледнеют и теряют голову.
– Сразу, когда закончится представление? – спросила она.
– Лучше всего. Если мы хотим увидеть его живым, – сказала Милагрос.
– А что с ними делают? – спросила Эмилия, не скрывая своего волнения.
– Лучше об этом не думать, – сказала Милагрос.
Эмилия не сводила глаз с живой куклы, прыгавшей, стоя на лошади. Казалось, она делала это шутя, но каждым прыжком она зарабатывала себе право на жизнь. Она улыбалась и держалась очень прямо, словно шла по земле, словно так и должно было быть. Она осталась такой же невозмутимой, когда на арену выбежало еще шесть лошадей и все они встали в ряд, чтобы она могла перепрыгивать с одной на другую в такт мелодии, которую наигрывал оркестр.
Эмилия, стиснув зубы, с улыбкой, приклеенной к губам, чувствовала, что мир уходит у нее из-под ног, будто она тоже перепрыгивала с лошади на лошадь. Когда эта миниатюрная гимнастка в белом с золотом отбросила трость, танцевавшую в ее руках, упала на гриву одной из лошадей, выгнувшей шею ей навстречу, и стала гладить ее и шептать ей что-то на ухо, Милагрос Вейтиа положила руку на плечи своей племянницы и пообещала ей:
– Нам его вернут в целости и сохранности.
– За что Даниэля преследуют?
– За то, что он еще жив и хочет быть свободным, – сказала Милагрос, поднимая со стула свое стройное тело, одетое в белую индейскую рубашку, на которую ниспадали три серебряных ожерелья с кораллами.
– Я тоже хочу быть свободной, но никто меня не преследует.
– Скоро начнут, – сказала ей Милагрос.
Поэт Риваденейра ждал их у выхода на своем маленьком темно-зеленом «олдсмобиле» 1904 года выпуска, где вместо руля был механизм, который он вполне обоснованно называл заводной рукояткой. Нос автомобиля закруглялся, как концы санок. К 1910 году это авто уже не было последним словом техники, существовали и более дорогие, и более современные, но все же изящная машина радовала Милагрос Вейтиа. Она с каждым разом демонстрировала все большее мастерство вождения, гоняя на таких «сумасшедших» скоростях, как тридцать километров в час.
Риваденейра знал, как далеко зашла Милагрос в своих антиправительственных играх. Он сначала просто помогал ей, но в конце концов оказался замешанным во все это. Однако, будучи помещиком и вдобавок рассудительным человеком, работал в тылу. Но на этот раз Милагрос подумала, что лучше ему поехать с ними в тюрьму. Человек с его репутацией и таким автомобилем сможет надавить на тюремщиков, которых нужна было подкупить, пока на улице еще темно.
Милагрос сообщили, что в Даниэле пока не опознали того энергичного юношу, который является одним из наиболее активных соратников Мадеро. Когда его задержали за распространение листовок, он отвечал полицейским по-английски, говорил, что не понимает по-испански ни слова, и изображал из себя не только гринго, но еще и полного идиота. Об этом он заранее договорился с Милагрос и членами своего антиперевыборного клуба. Если придется искать его в тюрьме, пусть ищут под именем Джо Элдриджа, а он будет придерживаться этой легенды, даже если ему раскроят голову или утопят.
Исправительное учреждение занимало огромную территорию, окруженную толстыми высокими стенами, на каждой из которых имелась наблюдательная вышка. Здание вдруг возникло из ночи, словно какое-то чудовище, до дрожи напугав Эмилию.
– Здесь его держат? – спросила она.
– Я на это надеюсь, – сказала Милагрос.
– Да, именно здесь он должен быть, – подтвердил тихонько Риваденейра. – Ты предупредила его отца?
– Конечно же нет, – сказала Милагрос. – Бедняга доктор, у него своих забот хватает. Если он узнает, что сын в тюрьме, то прибежит на выручку и его самого тут же посадят.
– А как мы сможем освободить его?
Милагрос объяснила, что кое-кто из тюремщиков берет деньги за то, что якобы по глупости отпускает рядовых заключенных.
– Это они с голодухи. Я знаю об этом от одного парня, который работает там врачом. Их всегда четверо, тех, кто нам помогает. Один из них – начальник сегодняшней ночной смены. Он-то и передаст нам «гринго». Который час, Риваденейра? – спросила Милагрос.
– Пять минут двенадцатого. Уже пора постучаться, – сказал Риваденейра. Он был одет с изяществом француза в один из тех костюмов, которые шьет очень взыскательный портной с улицы Алькальсерия в столице. Он носил рубашки «Леви-и-Мартин» с вышитой монограммой на груди.
Милагрос подтрунивала над этой его манерой одеваться каждый раз, когда жизнь вынуждала ее позволить нечто большее, чем скупые ласки, по отношению к этому мужчине, в жизни которого никогда не было чувства более сильного и безнадежного, чем любовь к ней. Этим вечером поэт был в новой шляпе, недавно купленной в одном из магазинов Портал-де-Меркадерес, знаменитом еще с 1860 года. Эмилия подумала, что его можно было только пожалеть: элегантно одетый, он сидел зажатый между ней и Милагрос, даже не намекнув, что хотел бы сам держать в руках управляющую рукоятку. Однако, когда поэт вышел из машины, оказалось, что его наряд нисколько не помялся и выглядит весьма аристократично. Милагрос оглядела его с улыбкой и не без основания отметила, что подобная изысканность в одежде очень поможет в предстоявшей им работе.
К счастью, Эмилия тоже была одета, как куколка из модного журнала, в противовес Милагрос, которая в своей белой рубашке имела вид довольно сомнительный.
В огромных воротах тюрьмы имелась маленькая дверца, куда они вошли один за другим. Они попросили вызвать начальника смены. Врач уже поговорил с ним, и тот знал, о чем идет речь, он даже назначил уже цену за свои услуги, но все равно заставил их ждать, чтобы подчеркнуть тем самым, что он очень важная персона.
Наконец он появился, со всеми манерно поздоровался и получил конверт от Риваденейры, который, ввиду отсутствия навыка, покраснел от стыда как рак. Тюремщик предложил Эмилии пройти с ним за огромную решетку, делившую вестибюль на две части, в огромную тюремную камеру, куда запихнули всех арестованных за день.
Здесь не нашли времени, чтобы переписать их имена. Их просто бросили сюда до следующего утра или до следующей недели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41