Ей нравилось слушать о жизни этого человека, который между войной и наукой выбрал науку. Ее отец рассказывал так увлеченно, что она вслух поклялась себе самой никогда не забывать об этой судьбе.
Услышав эту клятву, Диего испытал сильнейшее желание рассыпаться в похвалах своей дочери. Но в те времена это считалось не очень педагогичным, поэтому он скрепя сердце спросил у нее о траве Хуан Инфанте.
– Она излечивает от ран и уколов стрел. Так говорится в твоей книге. Она стоит на букву «и».
– Посмотри на нее хорошенько, – сказал Диего. – У нее очень маленькие, покрытые волосками листики. Ее легко можно отыскать в поле, но нужно уметь отличить ее от похожей, но совершенно бесполезной травы. А эта заживляет самые тяжелые раны. А карболовая кислота? – спросил он.
– Вот она, господин учитель, – сказала Эмилия, приседая в реверансе.
Довольный игрой, Диего попросил показать мышьяк в порошке, белладонну и еще многое другое. Эмилия без перерыва отвечала на все его вопросы, пока не пришел покупатель и не прервал их беседу.
Этот случай окончательно скрепил символический договор, основы которого были заложены в незапамятные времена. Они стали трудолюбивыми и веселыми напарниками, и даже воскресным утром от гремучей смеси запахов дрожала их лаборатория. Поэтому Хосефа знала, что нужно искать дочь в аптеке, за прилавком, рядом с Диего.
– Хочешь посмотреть на свою девочку? – спросил Диего, сделав ей жест рукой, чтобы она не шумела.
Он прошел вдоль стеллажей за прилавком и нашел банку с индийской коноплей на второй полке слева. Хосефа была посвящена в эту тайну: если вынуть банку, можно было увидеть всю лабораторию через стекло, находящееся на уровне глаз. Диего вставил его туда, когда открывал аптеку, чтобы, работая в задней комнате, знать, когда приходит покупатель.
Осторожно, как вор, двумя пальцами он вынул банку, передал своей жене, убедился, что Эмилия еще там, и уступил место Хосефе, чтобы она увидела все своими глазами. Она просунула голову между склянок, посмотрела секунды три и упала спиной на руки мужа, который уложил ее на пол и хотел было смочить ватку в нашатыре.
– Даже не приближайся ко мне с этой гадостью! – приказала ему Хосефа, вставая еще быстрее, чем падала в обморок. Она потерла руками лицо.
В лаборатории, двигаясь на цыпочках, Эмилия в такт только ей слышной музыке целовала в губы другую женщину, гладила ее лицо, плача и смеясь одновременно. Хосефа этого не рассмотрела, но под накидкой, закрывавшей голову и косы этой женщины, руки Даниэля сжимали талию самой счастливой на свете Эмилии.
Переодетый то женщиной, то знатным господином или крестьянином, Даниэль пересек границу и добрался до Пуэблы, и поцелуй Эмилии стал для него первым глотком воды после бесконечной пустыни.
– Они целуются, – произнесла Хосефа упавшим голосом.
– Вполне естественно, – сказал Диего.
– Думаешь, так и будет в двадцатом веке? – спросила Хосефа. – Мне придется тогда умереть, мне нет места в таком мире.
Эмилия, не прерывая поцелуя, на ощупь сняла с Даниэля накидку и парик. Потом он сам стянул блузку с длинными рукавами, застегнутую на все пуговицы до подбородка, и прижался обнаженной грудью к светлому платью, под которым к соскам Эмилии прилила вся ее кровь.
– Где ты был? – спросила она, гладя его по спине.
– Здесь, – сказал Даниэль, и один из его пальцев оказался у нее во рту между полосками зубов. Она прижалась к нему языком, как к огненной печати, и закрыла глаза, чтобы ничто не отвлекало ее от этой находки.
Диего поставил банку с марихуаной на место и, вне себя от ревности, а не от уровня сексуальной морали в XX веке, веселился, глядя на встревоженную Хосефу. Он назвал ее пуританкой, обнял, утер ей слезы и повел на второй этаж завтракать.
В это время в аптеку вошла одна из клиенток. Она увидела, что за прилавком никого нет, постучала три раза, как научил Диего всех своих постоянных покупателей, и вернула Эмилию с небес на землю. Одним прыжком она отскочила от Даниэля, крикнула «иду!», совсем как отец, и, пригладив волосы, открыла дверь и появилась за прилавком с такой же белой, ясной улыбкой, как фарфоровые банки за ее спиной.
Женщина пришла забрать капли, благодаря которым она избавилась от головокружения и приступов дурноты. Увидев Эмилию, сияющую, как луч солнца в дождливый день, она подумала, что мир стал лучше, благодаря благословенному вмешательству аптекаря Саури.
Как только за ней закрылась дверь, Даниэль вышел к Эмилии, одетый в кашемировый костюм и шелковый галстук. Он смочил свои густые волосы и зачесал их назад. Он легко мог сойти за сына кого-нибудь из членов правительства, но все равно выражение бесстрашия на его лице и глаза дикого зверя придавали ему вызывающий вид.
Впервые аптека Саури закрылась средь бела дня. Эмилия и Даниэль поднялись к Диего и Хосефе, все еще обсуждавшим достоинства и недостатки нового века, чтобы позавтракать с ними. Диего к тому времени уже успокоил жену, объяснив ей, что незнакомой женщиной был переодетый Даниэль. И несмотря на это, когда Хосефа увидела его входящим в гостиную в обнимку с Эмилией, то чуть было снова не упала в обморок.
– Ты очень красивый, – призналась она с бесцеремонностью женщины, делающей комплимент мужчине, который годится ей в сыновья. Продолжая обнимать за талию Эмилию, Даниэль обнял и ее. Он уже много месяцев питался впроголодь, рисковал жизнью и, как никогда, нуждался в надежном убежище и заботе, в кусочке детства и хлеба, испеченного в доме, где его любят.
Пока они завтракали, Даниэль рассказывал о движении в поддержку Мадеро в других городах страны, а Они ему – о сложностях и расколе в антиперевыборных клубах Пуэблы.
– Мадеро – это не самое лучшее, что с нами может случиться. Это неизбежное, – сказал он за кофе.
Диего признался, что был рад наконец услышать мнение здравомыслящего человека, и оба они стали критиковать Мадеро за то, что тот хочет всего и сразу, а в политике, насколько им было известно, нельзя хотеть всего сразу, иначе потерпишь неудачу почти по всем направлениям. Потом они вернулись к положению дел в городе. Существовало девяносто групп поддержки, ко не было никакой организованности. Самые крупные антиперевыборные клубы поделили между собой умеренные и радикалы, между ними не было частных соглашений, не было и совместных разумных проектов, один сплошной хаос.
– Мадеро – хороший человек, – не унималась Хосефа.
– И что с того? – возразил ей Даниэль.
– Должно же это принести какую-нибудь пользу, – сказала Хосефа.
– Политику делают плохие люди, – отрезала Эмилия с юношеской категоричностью.
Даниэль стал возражать Эмилии, а Диего – Хосефе. Они спорили о том, нужно ли такое количество антиперевыборных клубов, кто прав, умеренные или радикалы, поддерживал ли Мадеро и должен ли был поддерживать тех или других, существовала ли опасность войны, становились ли жертвами войны всегда невинные люди, мечтатели, молодежь и бедняки, пока за столом не осталось только два собеседника: Хосефа и ее муж.
А Даниэль и Эмилия открыли балкон, выходивший на улицу, и, облокотившись на перила, смотрели на закат. Вулканы рассекали небо темно-синими громадами своих тел, безразличные ко всему на свете.
– Ты скучаешь? – спросила его Эмилия.
– Когда могу, – ответил Даниэль.
Не выказывая своей обиды, Эмилия спросила, как он живет. Она прекрасно знала, что Даниэль мог жить и без нее, и без вулканов, как он уже давно, с детства, мог жить без своего дома, привычного вида из окна, своих игр. Она долго слушала, как он рассказывает о выборах. Он был одержим ими, а Эмилия очень рано поняла, что Даниэль, как и любой мужчина, должен сначала выговориться, выплеснуть все свои сиюминутные важные идеи и надо его выслушать, если хочешь, чтобы он потом сказал главное. Поэтому она терпеливо слушала его объяснения: почему он уверен в провале выборов и что совсем не нужно было ждать июля, чтобы убедиться в этом. Он сказал, что правы радикалы, но он лично будет с Мадеро, пока это не выходит за рамки благоразумия, и что ее он любит больше, чем демократию, хотя жизнь не подтверждает эти его слова. Потом, обняв ее за плечи, как в детстве, Даниэль позвал ее отправиться с ним в квартал Сантьяго. И они пустились вниз по лестнице, считая ступеньки в ритме старой песенки.
– От них шуму больше, чем от революции, – заметила Хосефа, поливавшая цветы во дворике. Проходя мимо, Даниэль поцеловал ее и предупредил, что они вернутся к обеду. Хосефа кивнула и, обращаясь к дочери, спросила, куда это она собралась идти, ведь Сантьяго – очень опасный квартал, и туда, да еще с Даниэлем, который и сам нуждается в защите, ее никто даже не думал отпускать.
Эмилия уже хотела было возмутиться, но этого не понадобилось. Как всегда, когда в ней нуждались, появилась Милагрос и поспешила ей на помощь. Она пришла гордая, после того как прогулялась по улицам и полюбовалась на свою работу, и возразила Хосефе, что это совсем не опасно, что Диего уже разрешил Эмилии отлучиться из аптеки и что они вернутся так быстро, что Хосефа и глазом моргнуть не успеет. Сыпя словами без умолку, она все подталкивала ребят к двери. Когда они уже были на пороге, до нее донесся голос сестры, которая так и не успела вставить ни одного слова в ее скороговорку.
– Милагрос, – сказала она. – Я моргнула уже два раза.
Город, а особенно квартал Сантьяго, где Мадеро должен был выступать через два дня, наводнили полицейские со всего штата, которые, хотя и имели приказ не привлекать к себе внимания, пока Мадеро не уедет вместе со своей свитой и группой журналистов, сопровождавшей его, не переставали работать, замечая все, что казалось им сколько-нибудь странным. И такими странными выглядели Даниэль, Эмилия и Милагрос, трое хорошо одетых людей в квартале Сантьяго, где ютились земляные хижины и дома из необожженного кирпича, грязь и отчаяние самых бедных горожан.
Полицейские обратили на них внимание, как только они появились на маленькой площади перед церковью, потому что ватага ребятишек выбежала им навстречу. Оказалось, что Милагрос постоянно тут бывала. Даниэль и Эмилия удивились, когда дети окружили ее, называя по-свойски тетей. Один из ребятишек повис на ее юбке и спросил, что она им принесла. Милагрос сказала, что привела своих племянников. Тогда полураздетая чумазая девочка спросила, что она принесла еще.
Эмилия держала сумку с хлебом, а Даниэль – еще одну, очень тяжелую, откуда стали вдруг появляться самые разные вещи. Милагрос опустилась на корточки, чтобы не очень возвышаться над своими собеседниками, и стала раздавать им все, что у нее было, начиная от карамелек и апельсинов и кончая лекарствами и советами. Ее крестница смотрела на нее со смесью восхищения и ужаса. Эмилия считала себя неспособной подойти к беднякам так же естественно и просто, как ее тетушка. Ей хотелось закричать, когда до нее дотронулся мальчик, все тело которого было покрыто прыщами, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не убежать оттуда, вне себя от пронзительной боли и страха, прежде ей неведомых. И не то чтобы в городе не было бедняков, просящих милостыню по углам и на паперти, и даже не то чтобы Эмилия не научилась, как и все в ее мире, жить с мыслью об их существовании, не страдая, все дело было в том, что, увидев их впервые на их территории, вдали от улиц и зданий, где они были чужими, Эмилия испытала стыд и чувство вины. Два чувства, которые она до этого не имела несчастья испытать.
Она хотела броситься бежать обратно к себе домой, в сияющий светом центр города, она хотела закрыть глаза и перестать дышать, хотела оказаться далеко от этого пыльного, приземистого пейзажа, от голосов, от просьб, от резкого запаха этих детей, но Даниэль и тетя даже не заметили ее состояния: они раздавали то, что принесли с собой, и разговаривали будто у себя дома, в гостиной, у камина.
Непонятно как у Эмилии оказался в руках мешок с хлебом, на дне которого, как ей показалось, лежала куча листовок, из тех, что Милагрос расклеивала ночью на центральных улицах.
– Раздаем всем! Раздаем всем! – говорил Даниэль детям, а они разбегались с небольшими пакетами с хлебом в руках.
До этой минуты полицейские, наблюдавшие из дверей пулькерии, ничего не предпринимали. Но когда закончился хлеб и остался только мешок, из которого, как голуби, вылетали листовки, призывавшие выйти на митинг в понедельник, полицейские позабыли о снисходительности, поскольку это перестало напоминать игры в благотворительность, и вышли из своего укрытия, чтобы арестовать нарушителей порядка.
– Бросай все и беги! – крикнул Даниэль Эмилии, которая наконец-то начала осваиваться и болтала с мальчиком, который гладил ее густые душистые волосы.
Ему было лет десять. Услышав Даниэля, он подпрыгнул, как белка, и велел девушке бежать за ним. Он привел их к одному из домов, показавшихся Эмилии похожими как две капли воды. Она даже подумала, что, заблудившись, никогда бы не нашла выход из этого лабиринта. Но думала она так, только пока они не побежали из дома в дом, пролезая в окна и пробираясь меж фальшивыми стенами из циновок, но так ни разу и не оказались на улице.
Они перебегали из норы в нору, где было только кое-что из мебели и маленькие печки. Полы были везде земляными, а с потолка иногда свисали колыбель или веревка. Они натыкались то на детей, то на индюков, то на невозмутимых стариков, то на женщин, хлопочущих по хозяйству, но не останавливались ни на секунду, пока Милагрос не исчезла за кучей дров, а Даниэль не потянул Эмилию за рукав ко входу в темаскаль.
Они вползли туда через узкое отверстие, служившее входом, которое мальчик тут же закрыл циновкой, и оказались в круглом пространстве, слишком низком, чтобы стоять в полный рост. Эмилия ни разу не видела таких ванных комнат, хотя отец рассказывал ей, что до испанского завоевания сильные мира сего уединялись в этой жаркой темноте, чтобы подумать и одновременно отдохнуть. Прямо напротив входного отверстия располагалась печка. На ней лежали раскаленные камни, на которые плещут воду с ароматными травами, чтобы пар заполнил круглую комнатку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41