«Страна, похоронившая Мадеро как правителя, возродила его как символ своей надежды». Сил контрреволюции оказалось достаточно, чтобы нанести удар по хрупкой демократии Мадеро, но недостаточно, чтобы восстановить национальный договор. По всей стране за эти жестокие и долгие полтора года поднялись против узурпатора, – объединенные ненавистью к нему, а не соглашением о том, что нужно делать после захвата власти, – самые разные группировки, представлявшие самые разные интересы. Они сумели уничтожить армию Порфирио Диаса, чего не смог сделать при жизни Мадеро, и добились того, что Уэрта подал в отставку и отправился в изгнание, как любой воин, потерпевший поражение, но свободный и живой, чего сам он не позволил проделать свергнутому им президенту. Повстанческие армии вошли в Мехико, единые в стремлении к победе, но разделенные в своих целях. Одни из них представляли светский и промышленный Север, образованный и деловой, равнодушный и амбициозный, другие защищали индейское и колониальное наследие, хотели справедливого раздела земли, чтобы избавиться от нищеты и несчастий, преследующих их всю жизнь. Час триумфа, писал аптекарь, стал часом разлада и конфликта.
Закрыв вопрос о прошлом, мексиканцы стали драться за будущее. И снова началась война. Даниэль ездил от одних к другим, но сердцем он был со сторонниками Вильи и Сапаты, как ни убеждал его рассудок, что невежество и жестокость этих вождей не помощники в управлении такой сложной страной, которую они захватили. Он восхищался ими, не закрывая глаза на их бестолковость и бесчинства. По крайней мере, так казалось Эмилии после многократного прочтения его статей, публикуемых газетой Говарда Гарднера.
Письма от Саури приходили редко и с большим опозданием, наверное, больше половины листочков, на которых Хосефа и Диего передавали своей дочери мельчайшие подробности всего, что они видели или о чем мечтали за эти годы, все еще лежат в каком-нибудь углу, из тех, где хоронят неисполнимые желания. Приходили и письма от Милагрос, которая, хотя и спрашивала возмущенно, какая дурь занесла так далеко ее племянницу, лучше всех понимала, что это была за дурь. Сюрпризом с легким ароматом детства явились письма от Соль, плавно перешедшей от медового месяца к одной беременности за другой. В ее посланиях сквозила скука пополам со страхом, хотя она считала, что умело это скрывает, благоразумная и хорошо воспитанная, как всегда. Самыми верными и точными были письма от Савальсы, а те, что так и не пришли никогда, были письма от Даниэля. Эмилия привыкла жить с его молчанием, словно оно было немым укором за то, что она с самого начала решила плакать по нему как по тем покойникам, которые покидают нас, хотя мы еще полностью не выполнили свой долг по отношению к ним. Даниэль, сказала она себе, состоял из двух разных людей: один из них качался с ней на роге молодого месяца и заполнял собою все ее сны, потому что ни один сон не мог сравниться с явью, когда он был рядом и утолял все ее желания. Другой был предатель, сидящий верхом на коне революции, чтобы идти созидать родину, словно родина могла быть где-то еще, кроме их общей постели.
– Сначала весь мир разлагался и начинал плохо пахнуть, когда его не было. Сейчас запах уже не так силен, но я спокойно дышу и без этого воздуха, – призналась она на одном из философских воскресений своей подруге Хелен Шелл, вызвав у той снисходительную улыбку. Словно, несмотря на неприхотливую и игривую безмятежность в ее душе, она завидовала аромату этой страсти, которую не могла понять даже с помощью знаний своих самых почитаемых философов. Думать все время об одном и том же мужчине, с детства желать только его, тосковать по нему, как в первый день, и уже два года не иметь ни с кем близких отношений – все это казалось ей возмутительной выдумкой и более противозаконной и аморальной линией поведения, чем любая из тех, что могут прийти на извращенный ум протестантскому пастору, под чьи проповеди, перечисляя свои грехи, она выросла.
С Хелен Шелл и ее тягой к приключениям Эмилия отправлялась в театр, когда чувствовала, что окружающий мир готов взять ее в осаду. С Хелен они читали одни и те же книги, обожали новые романы, странные стихи, разговоры до рассвета. С Хелен они иногда ездили в Нью-Йорк. Там Эмилия позволяла изумлять себя мостам и прочим чудесам этого города, который понемногу и навсегда покорил ее.
Однажды утром, когда Хелен заехала за ней по дороге на вокзал, откуда они собирались отправиться в путешествие, запланированное уже несколько месяцев назад, из Мексики пришла срочная телеграмма. Эмилия собралась было открыть ее, когда Хелен, фанатка запрограммированного будущего, стала умолять ее не разрушать его и не читать новостей, которые могли бы сломать их планы. Эмилия после нескольких минут колебаний послушалась подругу, уверенная, что ничего хорошего не могло быть внутри конверта с пометкой «срочно», принесенного из мира, охваченного войной. Она даже не осмелилась прочитать адрес отправителя, предполагая, от кого могла быть телеграмма, но не желая знать, от кого именно. Еще ей не хватило мужества оставить ее на столе в спальне. Она положила ее на самое дно сумки и взяла с собой.
В течение дня несколько раз, когда Эмилия искала что-нибудь в сумке, она находила ее, чтобы убедиться, что она еще там. Вечером она вошла в танцзал одного развратного отеля в восточной части Нью-Йорка, где впервые играли фокстрот, полная решимости танцевать с тем, от кого поступит самое заманчивое предложение. Хелен Шелл познакомилась в университете с мужчиной, о котором в эти дни мечтала по вечерам, но который не заставил ее потерять голову, потому что имел в наличии очень большие ноги. Однако в тот вечер, когда они отправились танцевать фокстрот, она прошла испытание огнем, поскольку, несмотря на огромные ботинки, надетые на ноги клоуна, он сжал в объятиях тело Хелен и лицом к лицу кружил ее с таким изяществом, что зажег по линии ее талии такой огонь, который до него не смог зажечь ни один кавалер.
Эмилия смотрела, как они в полутьме скользят по площадке, не испытывая никакой зависти, а лишь тоску по Даниэлю и восхищение старшей сестры. Хелен была старше ее на два года, но Эмилия смотрела на нее снисходительно, как смотрят рано повзрослевшие люди. Жить среди умирающих, хранить как самое яркое воспоминание грохот войны и потерять любовь всей своей жизни – все это неотвратимо делало ее взрослее подруги. Прошло немногим меньше двух лет с того утра, когда она рассталась с Даниэлем. Она знала от знакомых и из репортажей, которые Гарднер посылал ей, одновременно публикуя их в газете, что Даниэль все это время ездил по стране, переодетый женщиной, гринго, разбойником, священником, северянином – когда ездил по северным штатам, или в пончо – когда жил на юге. Милагрос ей сообщила, что он шесть раз был проездом в Пуэбле, надеясь застать ее там, и все эти шесть раз уезжал из города, поклявшись больше не возвращаться. В тот вечер, пока Хелен танцевала фокстрот, Эмилия старалась не закрывать глаза, смотреть, как та смеется, напевать игривый мотивчик, в ритме которого она двигалась, и даже не моргать, потому что боялась утонуть в воспоминаниях о боях, погонях, ужасах, заполнявших все заметки Даниэля. Но когда она уже позволила себе расслабиться под тихие звуки музыки, ее тело оказалось во власти слов, написанных Даниэлем на прошлой неделе: «Судя по состоянию дел, здесь уже неважно, какая из враждующих сторон храбрее и разумнее. Разум-то мы как раз давно уже потеряли, а трусы – только те, кто сбежал отсюда со всеми своими идеалами».
Рука, появившаяся перед ее глазами, прервала ее тяжелые мысли, и она пошла вслед за ней танцевать фокстрот, как идут на войну. Ее забавляли собственные ноги и энергия объятия, увлекавшего ее то в одну, то в другую сторону, смесь испанского и шотландского, на которой партнер спрашивал о ее жизни, и ее улыбка, когда она говорила о себе словно о какой-то другой женщине.
Только когда замолчала музыка и они вышли из зала под небо последней февральской ночи, Эмилия, все еще опиравшаяся на руку восторженного блондина, с которым она танцевала, почувствовала, что ее решение не открывать конверт окончательно ослабело. Она нетерпеливо стала рыться в сумочке и, когда он оказался в ее руках, остановилась посреди улицы, чтобы прочитать написанное. Одна секунда понадобилась ей, чтобы услышать голос своей тетушки Милагрос, порывистый и сухой: Даниэль погиб. Они не знали где. Последняя деревня, из которой он написал, была на севере Мексики.
– Что случилось? – спросила Хелен.
В ночном воздухе уже ощущалось дыхание близкой весны, но Эмилия не представляла себе, как она сможет остаться здесь до ее прихода. Поддерживаемая за талию своим партнером по танцам, она попыталась сказать хоть слово, но тут ей взбрело в голову расплакаться так, словно у нее было специальное задание – затопить этот мир. На следующий день Эмилия выяснила, как быстрее всего можно вернуться в Мексику. В Чикаго она не поехала. Она написала Хогану длинное письмо, полное благодарностей и объяснений, и села на корабль, заходивший в небольшой порт вблизи мексиканской границы. Хелен проводила ее до пирса, мужественная и шутливая, без единой жалобы, хотя ей было грустно, что ее покидают. Она принесла ей такое количество подарков и всяких нужных вещей – в том числе чемоданчик с медицинскими инструментами, две шляпы и несколько бутылочек с питьем, на ее взгляд совершенно необходимых в путешествии, – что багаж, с которым Эмилия приехала в Нью-Йорк, сразу стал втрое больше. Прежде чем обнять на прощание, она обещала переслать все ее вещи в дом ее родителей и поклялась на фотографии своего нового жениха, что скоро приедет к ней в гости.
XXI
Эмилия Саури въехала в Мексику через пограничный пункт, который уже давно не видел путешественников. Проверяя ее паспорт и глядя в ее лицо заграничной куклы, пограничник спросил, что она оставила в этой стороне света, давно забытой такими людьми, как ока.
– Вы мне не поверите, если я скажу, что целую жизнь? – ответила Эмилия, продолжая смотреть на него как принцесса.
– Нет, – ответил ей пограничник, ставя печать на въездных документах, отпечатанных еще во времена диктатуры.
– А кто здесь правит сейчас? – спросила она.
– Кто может, – сказал пограничник и ударился в долгие объяснения относительно восставших военных, казавшихся ему более или менее законными хозяевами этого плацдарма. Эмилия остановилась, чтобы послушать, как он говорит на языке, уже давно не звучавшем в ее ушах, и получила такое удовольствие, что поклялась никогда не уезжать отсюда больше чем на месяц.
Направляясь к границе, Эмилия побывала проездом в Сан-Антонио и там узнала от Гарднера название деревни, откуда Даниэль прислал свою последнюю статью. Конечно, Гарднер уже два месяца ничего не знал о его передвижениях, но утешил ее, напомнив, что тот и раньше надолго исчезал.
– Он кот, – сказал Гарднер, увидев, как она плачет над телеграммой, в которой Милагрос сообщала о его гибели и просила его разыскать. – У него от рождения семь жизней, а потерял он от силы одну, – сказал он в начале ужина. Потом он выпил девять порций виски без содовой. Когда дошли до десерта, он плакал горше Эмилии.
– Послушай, будь посдержанней, ведь это я – вдова, – сказала Эмилия, прорезав улыбкой-радугой грозу своих слез.
Она провела ночь в неубранной холостяцкой комнате, которую Говард предложил ей с такой гордостью, будто это королевский дворец, а утром после завтрака, который она впервые за много дней ела с аппетитом, она отправилась к границе на поиски шести жизней, оставшихся у Даниэля. Ее разговоры с Говардом вселили в нее такую надежду, что во время поездки она несколько раз успокаивала себя, вспоминая склонность ее тетушки Милагрос все преувеличивать. Но когда пограничник закрыл ее паспорт и открыл ей въезд в страну в поисках того, что она там забыла, она снова с головой погрузилась в отчаянье. Куда направлялась она с глупой надеждой отыскать Даниэля? Она въезжала в страну, а не в гостиную своего дома, в страну, граница которой с Соединенными Штатами была огромной, ее нельзя было охватить взглядом никогда в жизни. Откуда взяла ее тетушка Милагрос, что она может обнаружить Даниэля где-нибудь на севере Мексики? Словно север Мексики может поместиться у нее на ладони, словно север Мексики – это парк, а не черное сухое пространство, по которому она безуспешно передвигалась уже несколько дней.
Был вторник, когда Эмилия вошла в эту молчаливую и дикую деревню. Как обычно, она стала искать улицы, названные в честь героев, с аккуратными тротуарами из темного камня, но нашла только сухой воздух и приземистые домики, к которым не знала как подступиться. Не знала, у кого и о чем спрашивать и какого черта она вообще делает здесь, если только не скитается, как бродячая собака.
Она увидела свое отражение в застекленном окне лавочки, торгующей гвоздями и инструментами. На нее смотрела тощая растрепанная женщина, с синяками под глазами, с грузом из четырех чемоданов и одной сплошной неуверенности и с таким выражением на лице, будто она сама себя не узнает. И ей не пришло в голову ничего лучшего, чем сесть и снова заплакать. Именно из этой деревни Даниэль отправил последнее сообщение в Сан-Ан-тонио, но это не значило, что он здесь. Зная его стремительность, его неспособность сидеть на месте, его желание увидеть все сразу, Эмилия подумала, что если он что-то и отправил отсюда, то это было мимолетом, в погоне за бог знает каким повстанцем, какой сенсацией, какой иллюзией, какой славой, какой растратой. Она спросила себя, в каком из двух враждующих лагерей может быть Даниэль, и сама себе ответила без тени сомнения – в том, что терпит поражение. А кто окажется проигравшим в этом конфликте, охватившем всю страну? Какая разница, подумала Эмилия, вытирая глаза платком, на котором Хосефа выпила ее имя маленькими четкими буковками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41