– Поверьте, мне это было очень приятно, – сказал Риваденейра.
– Лучше мы встретим ее снаружи, – посоветовал Диего Саури, подходя к Риваденейре. Но Милагрос уже вошла в двери и стояла напротив них, невозмутимая и гордая, как будто и не сидела в закрытой тюрьме.
– Что попросил у тебя этот мошенник? – спросила она Риваденейру.
– Перечень твоих достоинств, – сказал он, взяв ее под руку и направляясь к двери. Он боялся, что этот человек раскается в совершенной сделке. Отдать ему Милагрос? Он бы не смог это сделать, даже если бы ему дали подписать купчую на всю страну со всеми ее морями.
Неделю спустя во время венчания Соль Милагрос Вейтиа, посещавшая подобные церемонии, чтобы всласть там поболтать, пообещала поэту Риваденейре поехать с ним после выборов в романтическое путешествие.
– И тогда ты мне расскажешь, как ты сумел меня освободить, – прошептала она ему на ухо не допускающим возражений тоном, стоя рядом с ним во время службы.
– И тогда… – ответил ей Риваденейра, как будто молясь.
Поэт улыбнулся, храня свой секрет. Тем временем хор мальчиков пел «Аллилуйя» Генделя, а Соль под руку с мужем шла к выходу из церкви. Эмилия, стоя между тетушкой Милагрос и матерью, взглянула на свою подругу, похожую на куклу, и постаралась сосредоточиться на музыке.
– И мы так спокойно наблюдаем, как происходит катастрофа, – сказала ей тихонько Милагрос.
– А что мы можем сделать? Спасти ее от счастья? – спросила Эмилия. – Как внушить небу, что оно не голубое, а прозрачное?
– Девочка моя, ты мудреешь слишком быстро, – сказала Милагрос, целуя ее.
– Ты знаешь, красная дорожка от дверей ее дома тянется по всему парку, доходит до церкви и даже выходит в сад, где накрыты столы, – сообщила Эмилия. Затем, словно одно было связано с другим, она сказала довольно громко в тот момент, когда Соль проходила рядом с ними, бледная и нетерпеливая: – Я думаю, что Даниэль зря теряет время в этой борьбе за равенство и демократию.
– Может, ты и права, – ответила ей Милагрос, улыбнувшись молодоженам.
– Конечно же, я права. Разве ты не видишь? Если все это закрутилось оттого, что ущемлялись права бедных, с чего это кто-то захочет облагодетельствовать их?
– Потому, что у них не останется другого выхода.
– Как это у них не останется другого выхода? Тетя Милагрос, они ведь хозяева всего вокруг.
– Я знаю, жизнь моя, но так будет до поры до времени.
– Мой папа не устает повторять, что обязательно будет война.
– Хоть бы обошлось без нее. В любом случае не будем больше говорить об этом сегодня. Может, пойдем по красной дорожке поближе к молодым и к празднику?
– Не говори со мной как с дурочкой, не отвлекай меня от моего горя. Ты единственная никогда не старалась отвлечь меня, – сказала Эмилия громко, чтобы перекричать музыку, которая именно в этот момент замолчала.
Диего и Хосефа уже вышли из церкви вместе со всеми. Внутри оставались только они с Милагрос, Риваденейра, одуряющий запах тубероз и прямо за спиной Эмилии мужчина, который, услышав ее слова, повернул свое тело изящного животного, упакованное в безупречный сюртук, и сказал удивленным от своего открытия голосом:
– Я Антонио Савальса, и мне бы очень хотелось и дальше слушать ваш разговор.
XIII
Кто такой Антонио Савальса, помимо усердного слушателя чужих разговоров, семья узнала, не прошло и часа, потому что он был разговорчив и без компании. Он приехал в город всего четыре дня назад, но мечтал об этом уже очень давно. Он хотел жить здесь, бродить по городу вечерами, изучая все его укромные уголки. Он хотел, чтобы его полюбили и не считали чужаком в этих краях.
Он вышел из церкви, стараясь убедить Эмилию, что он вовсе не шпион, а просто пленник ее голоса. И когда они явились на свадебный банкет, кто угодно мог бы поклясться, что они друзья с детства. Антонио Савальса был племянником архиепископа, хотя общего у них было – только фамилия и наследство. Он пять лет изучал медицину в Париже и приехал в Пуэблу с намерением открыть свою первую небольшую клинику.
Только мать Соль увидела, как они с Эмилией танцуют вальс – словно после двухмесячных репетиций, – она поспешила к столику Саури, чтобы сообщить им подробную информацию о вновь прибывшем. Антонио Савальса был красавец и вдобавок один из ближайших потомков маркизы де Сельва Невада. Его отец недавно умер, оставив ему небольшое состояние, на которое молодой человек решил основать фонд помощи старикам. Его самолюбие диктовало ему необходимость самому зарабатывать себе на жизнь. Он стал врачом, получил диплом с отличием в Париже, был не согласен с доном Порфирио, любому желающему его слушать он говорил, что Церковь – устаревший институт, а еще он разорвал помолвку, которую архиепископ заключил от его имени с одной из наследниц клана де Ита.
– Наверняка ты считаешь его мошенником, тогда зачем ты его пригласила? – спросил Диего у матери Соль.
– Потому что меня попросил об этом его дядя, который очень хочет, чтобы он познакомился с добропорядочными людьми.
– А он уже попал в плохую компанию, – сказала Милагрос.
– Ты просто обожаешь позорить свою семью. Посмотри, мальчик просто в восторге от Эмилии.
– Да они ведь только что познакомились, – возмутилась Хосефа. – Не начинай опять со своими фантазиями.
– Но ты же видишь, к чему приводят мои фантазии. Соль счастлива, – сказала ее мать.
– Она просто не знает, что это такое, – сказала Милагрос. – Ты была столь любезна, чтобы объяснить ей, что должно произойти, или ее ждет самый большой в ее жизни сюрприз?
– Разумеется, я ей объяснила, как она должна вести себя в новой семье. Она умеет отдавать распоряжения, как королева, она элегантна и скромна, не говорит лишнего и не задает ненужных вопросов.
– И тебя не заботит, что она может быть несчастлива в постели? – спросила Милагрос, заставив побледнеть Хосефу.
– Это не в ее власти, это только во власти Бога, дорогая, – ответила мать Соль. – И чем меньше она будет думать об этом, тем лучше.
– Бедная девочка, – сказала Милагрос, доставая веер, словно он мог разогнать неловкость, повисшую в воздухе.
В эту самую минуту к ним подошли Эмилия и Антонио Савальса.
– Соль хочет поговорить с тобой перед отъездом, – сказала мать Соль. – Она решила не бросать букет, а отдать его тебе.
Эмилия оставила своего отца разговаривать с вновь прибывшим врачом, а сама пошла искать Соль, которая, утопая в нижних юбках, стояла посреди своей комнаты, героически сражаясь со шнурками корсажа, сжимавшего ее талию и придававшего ее телу сходство с манекеном, прямым и негнущимся.
– Твоя тетя Милагрос права, это совершенно гнусная одежда, – заявила она с улыбкой, увидев подругу. – Моя мать говорит, что замужество – это не самая неблагодарная вещь, но есть моменты, когда лучше закрыть глаза и молиться Деве Марии. Что она имела в виду? – спросила она со слезами на глазах.
Красавица моя, – пробормотала Эмилия, обняв ее. Потом, придвинувшись, долго шептала что-то ей на ухо, поглаживая ее по спине.
Внизу оркестр играл вальс Хувентино Росаса, а в воздухе с опьяняющим запахом тубероз чувствовалась близость ночи.
Эмилия достала из-за корсажа крохотный платочек и протянула его подруге, а из сумочки вынула кусочек свеклы, чтобы чуть-чуть нарумянить щеки Соль, побледневшей от ее объяснений. Потом она, будто куклу, одела ее в сложнейший дорожный костюм, сшитый знаменитой мадам Жирон с улицы Пескадор Мехикано. Приколов шляпку, Эмилия оглядела ее с ног до головы, как произведение искусства.
– Ты не переобулась, – сказала она и пошла к шкафу за замшевыми ботиночками, свидетелями скорби этого теперь уже совсем пустого предмета мебели.
– Я чувствую себя такой же ненужной, как шкаф, – сказала Соль.
– Если станет совсем плохо, ты можешь подключить воображение, – сказала Эмилия, которая, стоя на коленях, застегивала ей ботинки.
– Не надо, я сама, – попросила ее Соль, потянув ее вверх за локон.
– Ты слышала, что я тебе сказала о воображении? – спросила Эмилия, сосредоточенно застегивая пуговицы.
– Да, – ответила ей Соль.
– Птица твоего воображения сидит здесь, под шляпкой, – сказала Эмилия, выпрямившись и коснувшись руками висков подруги.
Час спустя, в момент отъезда, в преддверии первой ночи медового месяца, уже сидя в автомобиле «панхард левассор», которому ее муж уделял гораздо больше внимания, чем ей самой, Соль отыскала в толпе глаза своей подруги и, подмигнув ей, прикоснулась руками к вискам.
– Что она тебе сказала? – спросил у нее Антонио Савальса.
– Что постарается стать счастливой, – ответила Эмилия, на прощание помахав рукой невесте.
На следующее утро солнце рано заглянуло в окно к Эмилии Саури, забывшей перед сном закрыть деревянные ставни, и наложило арест на счастье, которое она впустила к себе накануне. Она чертыхнулась, не открывая глаз, и задумалась, почему ей так сильно хочется расплакаться. Потом она спросила себя об этом вслух, пересчитывая сквозь слезы балки на потолке, затем накрыла голову подушкой и проплакала, не останавливаясь и не открывая дверь, два дня подряд.
Родители привыкли к тому, что она с детства иногда нуждалась в уединении, и первую половину дня не слишком беспокоились. Но когда пробило восемь часов вечера, а Эмилия так и не вышла даже поесть, Хосефу Вейтиа словно прорвало, и она обрушила на мужа бесконечные восклицания вроде «Я же тебе говорила!» и атаковала ими его слух, пока сон ближе к трем часам ночи не выиграл эту битву.
Еще не совсем рассвело, когда она снова взялась за оружие. К полудню вторника Диего в четвертый раз поднялся из аптеки спросить, нет ли каких изменений в лучшую сторону и не покормят ли его на радостях заслуженной тарелочкой горячего супа, и увидел, что ярость жены сменилась полным отчаянием. Она уже полтора часа стучалась в дверь дочери и не слышала в ответ ничего, даже рыданий.
– Этот Даниэль просто придурок! – сказал Диего, к удивлению своей жены. – Я согласен с тобой, этот парень придурок!
– Я никогда этого не говорила, – уточнила Хосефа. – Я считаю его очень умным, но очень эгоистичным. Такие люди взяли себе за правило освобождать других, но думают только о том, как бы оказаться в центре внимания. Беднягу послали учиться в интернат, он получил в детстве мало ласки, а теперь это неприкаянная душа в погоне за славой.
– Именно поэтому он и придурок! – выкрикивал Диего после каждой фразы своей жены.
Но никакой реакции в ответ. Эмилия не показывалась из своей норы, не обращая внимания на скандал между родителями. Они с ужасом подумали, что она могла плясать там мертвая.
Диего, не выдержав этой глухой тишины, расплакался так горько, что Хосефа перестала его ругать и принялась утешать. Она гладила его и шептала что-то на ухо, когда вошла Милагрос Вейтиа и остановилась напротив них. Ей достаточно было взглянуть в лицо сестры, чтобы понять: что-то неладно с Эмилией.
– Она заперлась, – сказала Милагрос без капли сомнения в голосе.
– А я не могу найти запасные ключи, – объяснила Хосефа, как будто в ее доме впервые терялись ключи.
– Эту дверь можно вышибить одним ударом ноги, – сказала Милагрос.
– Отойди, Диего, – попросила Хосефа, зная, что ее сестра от слов сразу переходит к делу.
Понадобилось пять ударов подряд, чтобы добротная немецкая дверь, призванная стеречь вход в комнату ее племянницы, капитулировала.
В комнате Эмилии был полнейший порядок. Последние лучи солнца падали на латунную кровать с белым пикейным покрывалом. Но на ней не лежала Эмилия уткнувшись в подушку в море слез. Эмилии нигде не было видно. Нарушая тишину паралича, в который впали ее родители, Милагрос Вейтиа громко спросила, не убежала ли девочка через балкон. Она направилась к прямоугольнику окна, через которое свет падал прямо на тюлевые занавески. Диего оскорбил ее вопрос, он переживал как личную обиду тот факт, что кто-то мог предположить, что его дитя что-то скрывает от него.
Хосефа Саури, шедшая впереди сестры, внезапно остановилась, будто пол обрушился под ее ногами. В розовой ночной рубашке последних дней ее детства прямо на полу у кровати лежала Эмилия, неподвижно, как спящая красавица, безучастная к крикам родителей и попыткам Милагрос выломать дверь. Она спала уже бог знает сколько часов и выглядела утомленной. Устала быть взрослой, подумала Хосефа.
Диего Саури прикоснулся губами к ее лбу, и убедился, что у нее нет жара. Потом снизу вверх взглянул на лицо жены. Так же спала и она в молодости, как в обмороке, как бы перестав существовать. Хотя, конечно, у нее не было безответственных отца и тетки. Потому что, возможно, Хосефа была права, сожалея о свободе, которую Диего и Милагрос возложили на плечи своей девочки.
Хосефа как будто прочитала его взгляд.
– Есть некоторые новаторы, не способные понять главное, – сказала она ему.
– А что именно главное? – спросила Милагрос, повысив голос.
– У мужчин есть страсти, а у нас, женщин, есть мужчины, – ответила ей Хосефа, опускаясь на кровать. – Эмилия не мужчина. Вы не можете с ней обращаться, как если бы ее чувства были устроены так же, как у них.
Приводя доводы в свою защиту, Диего забрался прямо в ботинках на постель, чтобы быть поближе к жене. Но даже почувствовав так близко родной запах дерева и табака, запах любимого мужа, Хосефа продолжала обвинять его:
– Вы все смеялись надо мной, когда я была против того, чтобы вы стелили постель детишкам. Будто это простая шутка, что Даниэль лишил Эмилию покоя.
– Покой – это для стариков и зануд, – сказала Милагрос. – А она хочет счастья. Это труднее и быстрее кончается, но это гораздо лучше.
– Оставь свои речи, сестренка, – попросила Хосефа, вставая и направляясь к двери. – С некоторых пор я не выношу речей.
– Я дрожу от страха, когда она сердится на тебя, – сказал Диего Милагрос, когда его жена ушла.
– Не переживай! Она знает, что мы правы. Но дело в том, что ей трудно в этом признаться.
– Я сейчас уже не так уверен, что мы поступили правильно, не выдав замуж Эмилию, как выдают всех девушек. Все новое вызывает тревогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41