Пока в самом дальнем конце улицы они не переступили порог жилища, куда свет проникал через окно, завешенное тряпками, и где единственным предметом мебели была циновка, на которой лежала роженица. Вокруг нее толпилось пять женщин неопределенного возраста, дававших самые противоречивые советы. В одном все они совпадали: девушка плохо тужилась. Они не столько помогали ей, сколько ругали, не переставая протирать ей мокрыми тряпками лоб, ноги, шею и живот.
Единственный мужчина в доме набросился с побоями на мальчика за то, что его так долго не было. Эмилия попыталась остановить его, объясняя причины задержки. Он не хотел ее даже слушать, однако остановился, испуганный ее вторжением, затем стал расспрашивать мальчика. Тот ему рассказал, что не смог найти больше никого, а Эмилия тем временем присоединилась к кружку советчиц, осаждавших больную.
Та уже умирала, когда Эмилия сумела протиснуться к ней и послушать ее сердце, бившееся устало. Было бесполезно требовать, чтобы ее оставили одну, поэтому Эмилия попросила освободить ей место у ног больной и просунула руку между ними в поисках входа в ее тело. Кто знает, как долго несчастная истекала кровью. Кто знает, что и как было разорвано у нее внутри.
Вся рука кандидата в доктора оказалась в крови. Она почувствовала, что сейчас умрет рядом с девушкой от испуга и сострадания, но сумела скрыть свой ужас чередой бесполезных действий. Она нашла в своей сумочке болеутоляющие капли, которые прихватила с собой, думая, что при родах ей больше ничего не понадобится, и вылила весь пузырек в ее землистый рот. Сидя на корточках на полу, она посмотрела, какого цвета у больной веки, только чтобы хоть что-то делать, опустошенно осознавая собственное бессилие. У бедной женщины внутри все было разорвано, ей наверняка было так больно, словно у нее по кусочкам вырывают внутренности, но она не жаловалась.
– Как это произошло? – спросила Эмилия.
– Я сама это сделала, – ответила она.
Эмилия поцеловала ее, сопереживая страдалице от всей своей юной души, и снова ее обожгло чувство вины. Она не смогла скрыть своего смятения. И долго плакала возле умирающей девушки, смотревшей сквозь нее, как за горизонт. Она плакала из-за дружбы, которой между ними не было, из-за пропасти между мирами, где они жили, из-за ангела-разрушителя, присевшего на краешек ее губ. Она сидела с ней, пока девушка не растворилась в своей бледности. Потом Эмилия встала с пола и призналась в своей беспомощности.
Мужчина обругал плачущего молча мальчика и вышел из комнаты, не переставая браниться. Он ушел не обернувшись, как уходят мужчины, когда знают, что не смогут вернуться.
Хозяйка комнаты рассказала, что слышала стоны девушки еще ночью, но подумала, что это оттого, что на ней мужчина. Она пустила ее в комнату, потому что она была любовницей брата ее мужа, этого пьяницы и бездельника, у которого не было своего угла и который просился к ней на постой, когда у него случалась какая-нибудь женщина.
В конце концов она сказала, что во всем виноват этот мужчина, которого Эмилия видела. По общему мнению, он был просто подонок. А его любовницу они приняли, потому что она смеялась, словно у нее были на то причины, и потому что ее мальчик был очень добрый и предупредительный, но если девушка умрет, то они могли поклясться, что ноги этого грязного пьяницы здесь больше не будет.
Тут в комнату, словно капля живой воды, просочился священник. На нем была изношенная сутана с расстегнутой пуговицей на вороте, потому что если его застегнуть, то он становился как ярмо. Эмилия была с ним знакома. Это был единственный священник, друживший с ее отцом. Единственный священник, никогда не молившийся по обязанности и не говоривший о Боге не к месту. Отец Кастильо был из тех же мест, что и Диего. Неутомимый в работе и разумный в суждениях, он был еще и хорошим собеседником. Он заходил в аптеку раз в три дня, чтобы выпить кофе, и именно от него услышала Хосефа про войну и разодранную подушку.
Когда Эмилия его увидела и почувствовала дружеское объятие его взгляда, она смогла слегка улыбнуться. Она чувствовала себя такой потерянной, такой ни на что не способной. Она сделала шаг ему навстречу и стала рассказывать, что произошло. Он похлопал ее по плечу и принялся искать что-то в карманах брюк, подобрав сутану. Через некоторое время он достал из глубины одного из карманов выцветшую епитрахиль и попросил оставить его наедине с больной. Женщины вышли и укрылись в тени единственного дерева.
Эмилия разговаривала с ними, когда священник вышел к ним. Девушка умерла.
– Наконец-то она сможет отдохнуть, – сказала хозяйка комнаты. Все поспешили в дом, чтобы посмотреть на умершую, словно она только что вернулась издалека. Они положили вокруг цветы, воткнули огарки свечей в земляной пол комнаты и попросили священника помолиться за нее.
Кастильо послушно согласился, как человек, исполняющий свой долг спокойно и просто. Эмилия подумала, что он наложил печать на свои уста, такую же крепкую, какой она решила запечатать свои. Она никогда раньше не видела, как кто-нибудь умирает, но эта девушка и не жила толком. Наверное, она жила, только когда смеялась. Малыш Эрнесто стоял рядом с ней. Он больше не плакал.
– Куда она ушла? – спросил он Эмилию. Ей даже показалось, что этот вопрос слетел с ее собственного языка, который она пыталась прикусить. Она хотела ему ответить, что никуда, но не смогла произнести эти слова, самые правильные, по ее мнению.
– Туда, где живут умершие, – ответила она.
На следующий день, сходив с ним на похороны его матери на городское кладбище, Эмилия подала ему руку, чтобы попрощаться и избавиться наконец от этого кошмара. Они договорились с Кастильо зайти вместе в аптеку за Диего, потом подняться к ним наверх и попытаться что-нибудь съесть за гостеприимным столом Хосефы. Но мальчик, взяв ее нежную руку в свои, ухватился за нее изо всех сил и попросил забрать его с собой. Его маленькая сестра жила в доме какой-то сеньоры, и он даже не знал, где ее искать. Еще он не знал, кто его отец, и ему негде было спать.
– Когда это закончится? – прошептала Эмилия Саури на ухо отцу Кастильо.
– Никогда, – сказал священник и взял мальчика за руку.
Антонио Савальса и Диего Саури разговаривали, стоя за прилавком аптеки, когда туда вошла эта необычная троица. У Савальсы на глазах были очки, потому что перед этим он читал одну из старинных книг, с помощью которых Диего утолял свою страсть к путешествиям. Объехать полмира и прожить потом большую часть своей жизни на одном месте, прикованным к одним и тем же глазам и безумно любя одну и ту же женщину, – это иногда приводило его в состояние тревоги. Тогда, пребывая в полной уверенности, что пытаться что-то изменить просто смешно, Диего Саури, уткнувшись в картинки в своих книгах, путешествовал целыми вечерами по Индии и Марокко, Пакистану и Китаю. Спустя несколько дней, проведенных в разладе со своими желаниями, он возвращался в гостиную своего дома и за прилавок своей аптеки, обновленный и торжествующий, в полной уверенности, что сделал в свое время правильный выбор, оставшись внутри невидимых крепостных стен, окружавших город под названием Хосефа Вейтиа.
Он никому не рассказывал об этих своих побегах до встречи с Савальсой. Оба они повидали другие страны, и оба пылали страстью к Вейтиа. Одного из них – мать, а другого – дочь свели с ума, когда они проникли в их мир, простой на первый взгляд и полный потайных уголков, спокойный и запутанный, безрассудный и улыбчивый, трепетный и сильный.
Савальса пришел в этот вечер в дом Ла Эстрелья в расстроенных чувствах, ему не терпелось выплакать на груди аптекаря все свои сомнения до последней капли. За три часа, что Эмилия была на похоронах, они успели все и даже проехались по Турции и Персидскому заливу.
Умом аптекарь понимал, что на свете нет лучшего мужчины для его дочери, чем этот врач, но он знал, что все происходит так, как происходит, а не как ты этого хочешь, и что его Эмилия безнадежно остается во власти другого. Однако он научился у Хосефы говорить по возможности только часть правды, когда нельзя сказать ее целиком. Так что он не стал лишать Савальсу последней надежды и оставил за ним право щедро делиться разочарованиями с кем ему хочется. Эмилия – женщина XX века, подумал он с гордостью, она сама знает, что делает.
Савальса не снял очки, увидев идущую ему навстречу девушку, причинявшую ему столько страданий. И на секунду он подумал, что из-за деформации линз ему кажется, что она почти бежит, таща за собой мальчика и священника.
Эмилия подмигнула отцу, отпустила руку Эрнес-то, уверенная, что священник сам все объяснит, и направилась прямиком к Савальсе. Подав ему руку, она призналась, как ей было больно от собственной беспомощности и как он ей был нужен рядом тогда. И все это шепотом, от которого доктор пришел в экстаз. Не выпуская ее руки, Савальса погладил Эмилию Саури по щеке.
– Равнодушные врачи – это самые плохие врачи, – сказал он ей, словно одобряя ее печаль, он говорил ей обо всем многообещающем и прекрасном, что он угадывал в тайниках ее души.
Савальсу не пришлось просить взять мальчика к себе в дом. Он сам это предложил, когда к нему вернулось, сознание после объятия, которым Эмилия наградила его за слова утешения. Это было долгое объятие человека, нашедшего сокровище. Она не помнила, когда еще ей было так покойно, и ей не хотелось, чтобы этот обретенный покой уходил из ее жизни.
– Ты останешься со мной? – спросила она у Савальсы.
– Думаешь, у меня есть другой выход? – ответил он.
Через месяц епископ прислал в дом Саури письмо в конверте с сургучной печатью, сообщая им о своем визите и с просьбой ответить ему, желателен ли подобный визит. Диего тут же написал ему, что для них будет удовольствием принять его у себя, но только в качестве дяди доктора Антонио Савальсы, а никак не в роли епископа. Он не отказал себе в удовольствии пояснить, что в их семье иерархов Церкви не почитают лишь за то, что они таковыми являются.
Епископ воспринял такой ответ как оскорбление, еще одно из целого ряда нанесенных ему этим аптекарем. Одним из главных было то, что он произвел на свет эту девушку, чей голос окончательно вскружил голову его от природы безголовому племяннику. Таким образом, официальные переговоры, имеющие целью сообщить о матримониальных намерениях Антонио Савальсы, закончились, не начавшись. Но неофициальные, напротив, шли очень успешно. Получив согласие Эмилии, Савальса переговорил об этом сХосефой, нанес визит Милагрос, которая была с ним настолько любезна, насколько позволяла ей солидарность с Даниэлем, выиграл партию в шахматы у Диего и начал бывать в их доме по воскресеньям. К удивлению супругов Саури и ужасу Милагрос Вейтиа, Эмилия согласилась выйти замуж за доктора Савальсу так же решительно, как выбирала себе новую одежду, находясь в столице. Без колебаний, без дрожи в голосе, без единой слезинки она вычеркнула Даниэля из своих разговоров и, как казалось, из своих надежд.
Это не выглядело так, будто он погиб: о погибших говорят более страстно и нежно, чем о живых. Это выглядело так, будто он никогда и ке жил. Тысячу раз они спрашивали ее о нем, и тысячу раз она делала вид, что не слышала вопроса. Эмилия взяла на себя труд омрачить своим молчанием и уклончивыми ответами все, что было связано с его светлым именем.
Она решила выйти замуж за Савальсу, хотя ее родителям это решение казалось поспешным, хотя Милагрос впервые в жизни проплакала день и ночь, умоляя ее о благоразумии, хотя Хосефа буквально задушила ее своими отварами и объятиями, хотя ее отец притворялся, что это обстоятельство его совсем не волнует. Она решила выйти замуж за Савальсу, потому что ее успокаивал его взгляд и вселяли уверенность его руки, потому что он любил ее превыше всего и освободил от безысходности ее любви к Даниэлю.
Все эти события, простое перечисление которых сводило с ума даже ясновидящую Хосефу, уверенную, что все птицы из их длинного коридора стучат клювами по ее вискам, произошли всего за пять месяцев. Был уже конец сентября, когда Хосефа нашла в почтовом ящике письмо от Даниэля. При виде его у нее ухнуло вниз сердце, как в молодости, в минуту внезапного волнения. И ее испуг был двойным, потому что она уже и думать забыла о подобных ощущениях в своем теле, как будто там прыгнул большой кролик.
– Посмотрим, останется ли она после этого такой же решительной, какой хочет казаться, – сказала Хосефа Диего, держа письмо, как кинжал.
Диего пожал плечами и спрятался за бутылки с дистиллированной водой, делая вид, что ему срочно нужно что-то отыскать. Он даже Хосефе не хотел показьшать, насколько его расстраивает любовь и нелюбовь его девочки. Укрывшись за янтарем бутылок, он поспорил с женой, что ничего не изменится, и проследил, как она взбежала по лестнице, громко зовя свою дочь.
XVII
Эмилия Саури неторопливо вскрыла письмо. Впервые она не порвала конверт, и у нее не дрожали руки, державшие шесть листов бумаги, где Даниэль рассказывал ей о своих подвигах за последние несколько месяцев. Это было длинное письмо, написанное, как ведут дневник, так, что иногда казалось, будто он сам отдаст его ей при встрече и будет только заглядывать в него, чтобы поточнее вспомнить каждый эпизод, о котором станет рассказывать. Сначала все напоминало игру, как в их лучшие времена, но постепенно голос становился все более лихорадочным и печальным, таким Эмилия его не знала.
Он начал с извинений и оправданий за то, что не смог прийти к ней в Мехико. Эти политические и революционные причины задевали самолюбие Эмилии, которое она поклялась впредь оберегать, чтобы не страдать больше от сознания, что она всегда на втором плане по сравнению с родиной. Эту часть она прочитала по обязанности, как читают неинтересный урок. Даниэль пересказывал ей подробно все о каждом расследовании и о каждом переплете, в который он попал за последние месяцы своей боевой жизни. Был в письме абзац, где он с поистине братским занудством описывал выражение лица и привычки одного рабочего по имени Фортино Айакика с текстильной фабрики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41