Когда родилась Соль, ее родители так долго и с таким количеством знакомых обсуждали, как ее назвать, что к моменту крестин все еще не смогли прийти к согласию, и, чтобы избежать конфликтов между собой и обид со стороны остальных родственников, они вручили приходскому священнику список имен, которые с торжественной безответственностью тот выплеснул на ее голову вместе со святой водой из купели.
Таким образом, невинное дитя стали звать Мария де ла Соледад Касильда де ла Вирхен де Гуадалупе де лос Сантос Корасонес де Хесус-и-де Мария.
Это доставило удовольствие ее отцу, считавшему имя Соледад звучным и неотразимым, достойным их дочери; ее бабушке по материнской линии, настаивавшей на том, чтобы девочку назвали тем же суровым именем, которое носила она сама; ее матери, которая, как всякая истинная мексиканка, подвергающаяся опасностям в настоящем и испытывающая страх перед будущим, по любому поводу просила о помощи ласковую и молчаливую Святую Деву Гуадалупе, а также и ее бабушке по отцовской линии, которая не особенно увлекалась общением со святыми, потому что считала глупым просить что-нибудь у людей, может быть и очень заслуженных, но отнюдь не обладавших властью, данной пресветлым Деве Марии и Иисусу, входившими, как всем должно быть известно, в правящую верхушку. Не зря ведь Иисус является членом Святой Троицы, а Мария – Его Матерью.
В результате девочка выросла с двумя именами. Тем, что дал ей отец, и тем, что дала ей мать, всегда хотевшая угодить всем, включая те две половины, на которые она всегда мысленно делила весь мир: Мария Хосе назвала она ее, когда впервые взяла на руки, возвращаясь с обряда крещения, и продолжала звать до того момента, когда девочке исполнилось семь лет и ее повели в школу, где она впервые узнала о записи в ее свидетельстве о крещении. Так она осталась один на один с тем, что ее зовут Соледад, и со строгими монахинями, звавшими ее именно так.
Тогда Эвелия Гарсия де Гарсия, ее мать, которая, благодаря терпению Хосефы, оставалась ее подругой скорее в память о детстве, когда они любили друг друга, чем по сходству характеров и наличию общих интересов, начала брать ее с собой в гости к Саури. Эмилия была первой, кто начал звать ее Соль.
Она никогда об этом не забудет. Она сидела рядом с матерью в одном из мягких кресел, которыми Хосефа обставила гостиную наперекор всем законам традиционной элегантности, но исключительно ради покоя и отдыха постоянных посетителей, когда из сада пришла девочка, краснощекая и сияющая, на два года моложе, но с первого дня взявшая ее под свое покровительство.
– Пригласи Соледад поиграть с тобой, – попросила ее Хосефа, когда она вошла.
– Пошли, Соль. Я покажу тебе свои сокровища, – сказала Эмилия без всяких церемоний.
Они подружились с этого дня и росли вместе, сознавая, что у каждой из них есть то, чего не хватает другой, и что чувствовать себя совершенными они могут, только будучи вместе. Со временем они так много переняли друг у друга, что их несхожесть перестала быть такой уж заметной. Только они знали, что в чрезвычайных обстоятельствах каждая из них опять становилась самой собой.
Поэтому, когда Сальвадор покинул ее после этого странного разговора, во время которого оба не знали, что сказать, а вслед за ним пробежал Даниэль, Соль пошла искать подругу и угадала, не бывая раньше никогда в этом доме, что найдет ее в саду.
Эмилия так и сидела у пруда. Начался мелкий дождик.
– Ты плачешь? – спросила Соль, склонившись к ее лицу.
– Сейчас уже перестану, – сказала Эмилия, достав из кармана тонкий голландский носовой платок. Потом она обняла подругу. Соль ничего не сказала, и они посидели обнявшись, потом обе начали раскачиваться из стороны в сторону.
Эмилия к тому времени перестала плакать и насвистывала песенку в такт их танцу двух обнявшихся медведей.
– Я познакомилась с Сальвадором, – сказала Соль.
– Он тебе понравился? – спросила Эмилия, оборвав свою музыку.
– Да, – ответила ей Соль.
– Бедняжка, – сказала Эмилия и опять стала насвистывать песенку с той же ноты.
Так их и нашла Хосефа Саури: они сидели в обнимку и свистели. Хосефа с Милагрос только закончили приводить в порядок дом Куэнки.
– Вы совсем промокли, – сказала она.
– То, что снаружи, не имеет значения, тетя Хосефа, – ответила Соль, которая знала о ссоре матери и дочери и старалась их примирить.
– Бедненькие мои. Пошли, посмотрим, сможем ли мы сегодня заснуть.
– Никто не спит, если возложил на свои плечи мечту о революции, – сказала Милагрос Вейтиа, подходя к ним.
– Тебе Соль уже сказала, что сразила наповал Сальвадора? – спросила она у Эмилии.
– Она не способна, – ответила та.
– Но я сама это видела.
– Она не способна рассказать об этом, – уточнила Эмилия.
А как он тебе? – заинтересовалась Хосефа. – Твоя мама скажет, что он очень плохая партия.
– В таком случае как ты считаешь, какого я о нем мнения?
– Идеальный мужчина, – сказала Эмилия.
– Почти. К счастью, он вернется так нескоро, что к тому времени я уже буду замужем.
– За кем? – спросила Эмилия.
– За кем-нибудь, – ответила Соль тем тоном, каким она говорила о несбыточных замыслах своей матери.
– Это если ты захочешь, – сказала Милагрос Вейтиа.
– Я захочу, – ответила ей Соль, словно была ясновидящей.
– А пока что пойдемте, или тебя больше не отпустят с нами, – попросила Хосефа, глядя на часы «Ватербари», чей маятник раскачивался в гостиной дома Куэнки.
Добродушная, но не слишком умная, как ее характеризовала Милагрос Вейтиа, Эвелия Гарсия и ее безупречный, но вспыльчивый, как о нем отзывалась сама Эвелия, муж ждали свою дочь у дверей дома на площади Пласуэла-дель-Кармен.
Было начало одиннадцатого, когда четверо женщин приехали туда на машине, которую дал им Риваденейра.
Как только они подъехали, машина даже остановиться не успела, а сеньор Гарсия уже начал кричать. Не соблюдая никаких приличий, он назвал безнравственными сестер Вейтиа и всех, кто участвовал в воскресных сборищах, и упрекнул свою дочь в том, что она совершила, по его мнению, распутство и этим запятнала честь своей семьи и поставила под сомнение свою репутацию порядочной женщины.
– Но мы вам возвращаем ваше сокровище в целости и сохранности, – проворчала Милагрос, припарковав автомобиль.
– Лучше помолчи, Милагрос, – попросила ее Хосефа, видя выражение лица господина Гарсия. И выпрыгнув из машины с необычайной ловкостью, попросила прощения за опоздание.
– Вас нам не за что прощать, мы вас давно знаем, – сказал сеньор Гарсия, жена которого не могла даже пошевелиться от страха. – Как скоро ты выйдешь из машины, Соледад?
– Когда вы будете говорить более спокойным тоном, – сказала Милагрос Вейтиа.
– Я не нахожу это нужным, сеньора, – заявил господин Гарсия. – Соледад – моя дочь и должна меня слушаться. А вы, к счастью, не мои дочери.
– Полностью с вами согласна, жизнь избавила нас от подобного несчастья, – сказала Милагрос.
– Вы должны выпустить из машины мою дочь, иначе я доведу до сведения властей, чем вы занимаетесь на ваших собраниях, – ответил ей сеньор Гарсия.
Соль, сидевшая прямо за Милагрос, тихонько попросила выпустить ее.
– Вы видите, что девочка хочет выйти, – сказала Милагрос сеньору Гарсия. – То же самое произошло на собрании, откуда мы едем. Она хотела уехать раньше, но мы ее не отпустили. Нам хотелось доказать вам, что в любое время суток ей ничего не угрожает, если она с нами, – добавила она.
– Так вы признаете, что она подвергалась опасности? – поинтересовался сеньор Гарсия.
– Да, – сказала Милагрос. – Даже опасности прихода полиции. Любой опасности, которую вы можете себе вообразить.
– Я ничего не воображаю, уважаемая госпожа.
– Простите. Я должна была предположить, что такой человек, как вы, лишен этого порока, – сказала Милагрос, – открывая дверцу, чтобы выпустить Соль.
В тот вечер Милагрос надела одну из своих самых ярких индейских рубашек и была такой очаровательной в ней, что даже воздух вокруг смягчился, когда она ступила на землю. Вид ее стройного тела в обрамлении наряда из вышитой ткани, казалось, усмирил даже сеньора Гарсия.
– В конце концов, ничего ведь не произошло, – сказал он, осматривая свою дочь со всех сторон и одновременно пытаясь вообразить, наверное, первый раз в жизни, из чего, черт побери, сделана Милагрос Вейтиа. Он сразу заговорил другим тоном.
– Где-нибудь наверняка есть мужчина, который волнуется о вас. Может, это твой муж, Хосефа? – спросил он, пытаясь как-то загладить свою грубость.
– Ее муж – человек со сложившимися взглядами на жизнь, – сказала Милагрос, поворачиваясь к нему спиной и садясь в машину, которая рванула с места с невообразимым треском.
Весь день Ансельмо Гарсия провел на своем ранчо, наблюдая, как метят скот большой буквой «Г», начальной буквой его фамилии. Для него это был слишком поздний час, а вспышка гнева отняла у него последние силы. К счастью для матери и дочери, он страшно устал, хотел спать и, не говоря больше ни слова, вошел в дом.
– Бедная твоя подруга, – сказала Милагрос Вейтиа своей сестре по дороге к их дому. – Должно быть, очень утомительно жить с таким человеком. И надо же, она его зовет «солнышко мое». Если он «солнышко», то как она себе представляет черную тучу? Не зря она так боится обречь себя на вечные муки.
– Она боится всего. Я тебе уже сто раз говорила, – ответила Хосефа. – А страх отупляет. Я даже думаю, что от страха умирает больше народа, чем от безрассудной смелости.
– Но страх ведь непроизвольное чувство? – спросила Эмилия.
– Не дай ему себя победить. Тот, кто ничего не боится, – самоубийца, но тот, кто боится всего, – такой же самоубийца.
– Я сейчас боюсь всего, – сказала Эмилия.
– Ты просто устала. Завтра ты почувствуешь себя смелой, – пообещала ей мать, пытаясь утешить. – Ты останешься на ночь, правда, Милагрос?
– Если я вам нужна.
– Ты всегда нужна, – заверила ее Хосефа. Диего еще не вернулся с подпольного собрания, и она решила разобраться в своих мыслях о страхе, чтобы суметь заснуть.
Через два часа она услышала, как Диего поднимается по лестнице. О его приходе возвестил ужасный грохот, потому что в дверях спальни он споткнулся о длинный узкий мешочек с песком, который она клала под дверь, чтобы не дуло.
– Я уже в том возрасте, когда сквозняки опасны, – заявила Хосефа, кладя его туда три месяца назад. И все эти три месяца Диего протестовал против этого, как он называл, «смешного» приспособления, до которого могли додуматься только жители нагорья.
Когда он упал, Хосефа подбежала к нему в одной рубашке, забыв и думать о сквозняках.
– Ты жив? – воскликнула она, увидев, что он лежит на полу, закрыв руками голову и едва сдерживаясь, чтобы не разразиться бранью.
– Что тут происходит? – спросила Милагрос, выходя в коридор и видя, что ее сестра склонилась над телом Диего и шепчет ему что-то на ухо.
Милагрос задрожала от страха. В одну секунду в ее голове пронеслось множество мыслей: за ним гнались? В него стреляли? Неужели он мертв? Будь проклята святая идея революции! Зачем они полезли, куда их никто не звал?
– Он споткнулся о мешочек с песком, который я положила под дверь, – ответила Хосефа на вопрос, заданный сестрой, и одновременно на все остальные, не высказанные вслух.
«Все это закончится семейной ссорой, при которой мне совсем не хочется присутствовать», – сказала сама себе Милагрос и пошла обратно, сделав сестре заговорщический знак рукой.
– Что там за крик? – спросила у нее сонная Эмилия, когда Милагрос вошла в комнату, служившую им общей спальней, если она оставалась ночевать.
– Ничего страшного, упал твой папа, – ответила Милагрос. Но сама никак не могла забыть ощущение катастрофы, пусть даже и воображаемой.
– Что?
– Он споткнулся, входя в комнату, но с ним все в порядке, – сказала Милагрос. – Знаешь, девочка, я тоже боюсь революции.
Эмилия привыкла к тому, что Милагрос разговаривает во сне, но отнюдь не к тому, что та говорит глупости, расхаживая по комнате в своем длинном белом халате, похожая на привидение. Поэтому, окончательно проснувшись, она встала и вышла в коридор узнать, что случилось.
К тому моменту Диего Саури уже сидел на полу, а Хосефа что-то бормотала, прося у него прощения.
– Что с тобой случилось, любовь моя, мое сердечко, свет мой, мой тореро, мое сокровище? – спросила Эмилия, подходя к отцу.
– Я думал о тебе и совсем забыл о ловушках, которые мне расставляет твоя мать, – ответил Диего, позволив дочери себя обнять.
– А может, ты слишком переволновался на этом собрании? – спросила Хосефа, которая вдруг перестала чувствовать себя злоумышленницей и решила свалить всю вину на собрание в доме семьи Сердан. – Почему нужно непременно встречаться в полночь? Эти люди ловко устроились. Если собрание у них дома, им не нужно потом так поздно возвращаться пешком по темным улицам, подвергая себя опасности.
– В Мадриде в это время суток люди ходят по улицам, распевая песни. Все дело в том, что это не город, а просто дыра, где скучно, как в церкви, – сказал Диего Саури.
– Не начинай, Диего, ты живешь здесь, потому что сам так хочешь, Если бы ты остался там, где родился, тебя бы давно сожрали пираты, индейцы майя или федеральные войска, – стала защищаться Хосефа, считавшая нападки на свой город оскорблением всему своему роду.
– Федеральные войска рано или поздно нас всех сожрут, – сказала Милагрос, снова выходя из своей спальни.
– Почему? – спросила Эмилия.
– Не обращай внимания на свою тетушку, ты знаешь, как она умеет преувеличивать, – заметила Хосефа.
– Почему ты ее обманываешь? – возмутилась Милагрос. – Если мы собираемся ввязаться во все это, то пусть девочка все знает, тем более она уже не маленькая.
– Что ты называешь «все это», Милагрос? – спросила Хосефа.
– Быть противниками диктатуры, иметь друзей, которые борются против нее, знать, где прячутся политэмигранты и сколько оружия добыли их сторонники, – сказала Милагрос.
Эмилия слушала их с широко открытыми от удивления глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41