– Еще большую тревогу вызывает все старое. А больше всего меня тревожит старик Диас. Не знаю, что и делать. Если он не захочет уйти, будет дьявольская заваруха. Избирательная кампания – просто фарс. Этот человек хочет, чтобы снова выбрали его. И чем большее число людей преследуют, тем непримиримее они становятся. Некоторые уже готовы взяться за оружие.
– Только бы нас миновала судьба Христа-искупителя, – сказал Диего.
– Завтра из Мехико приедут люди от Мадеро, чтобы убедить Сердана отказаться от идеи поднять вооруженное восстание и ограничиться законными методами.
– Не думаю, что они чего-нибудь добьются, – сказал Диего. – Кому удастся убедить этот котел страстей? Он хочет быть героем. И это очень опасно. Герои несут людям только диктатуры. Посмотри, во что превратился тот великий герой Республики, каким был генерал Диас. Поверишь ли, мне просто страшно. Одно дело – жить в обществе, достойном так называться, бороться за справедливость для других, чтобы самому ее обрести, и совсем другое дело – война.
– Они уверяют, что война будет короткой, – сказала Милагрос.
– Не бывает коротких войн. Начать войну – это все равно что разодрать перьевую подушку, – высказала свое мнение Хосефа, которая вернулась, неся чайник с чаем. – Поэтому мне нравится Мадеро. Он за мир.
– Он переигрывает в своей наивности.
– Он хороший человек. Как ты, – сказала ему жена.
– С той разницей, что мне не хочется быть ничьим вождем.
– Я оставлю вас с вашим извечным единодушием по этому вопросу и пойду посмотрю, как там демонстрация, потому что уже очень поздно.
– Не ходи, Милагрос. Если ты пропустишь один день, ничего не случится, – попросила Хосефа.
– Я и так уже все пропустила. Я хочу только узнать, чем все закончилось.
– Я хочу с тобой, – сказала Эмилия, совершенно бодрая, поднимаясь с пола.
– А ты откуда вылезла? – спросила ее Хосефа, улыбнувшись.
Диего взял с кровати подушку и снял с нее наволочку, чтобы пощупать перья. Они были такими мягкими, такими покорными. И сравнить войну с разорванной подушкой! Только его жена могла до такого додуматься.
Милагрос попрощалась и сбежала вниз по лестнице. Через десять секунд она захлопнула за собой входную дверь.
– Она хлопает дверьми, будто хочет запечатать их навсегда, – сказала ее сестра.
– Как будто хочет вышибить их, – поправил ее Диего.
Эмилия попросила тарелку супа и хлеб с сыром. Хосефа положила ей фасоль, и она сразу поняла, что именно это ей и было нужно. Она ела, и выражение ее лица постепенно менялось. Когда Эмилия расправилась со второй порцией, это был уже совсем другой человек.
– До каких пор ты будешь путать голод с печалью? – спросил у нее Диего. – Ты плачешь уже два дня, из них полтора – от голода.
– Не снимай с себя ответственность, Диего, – предупредила его Хосефа.
– Какую ответственность? Ты считаешь, Эмилия, что я виноват в том, что ты без ума от Даниэля?
– А кто так думает?
– Твоя мама.
– Что за мысли приходят тебе в голову? – удивилась Эмилия. – На папе только четверть вины. Вторая четверть – на моей тете Милагрос за то, что познакомила нас, когда я родилась. А из оставшейся половины одна часть – тебе, потому что мне понравилось, что он тебе не понравился, а другая – мне, потому что я полная дура.
– Мне нравится такой расклад, – сказал Диего. – Согласен взять на себя четвертую часть.
– Этого только не хватало, – пробормотала Хосефа, наливая мужу кофе.
Липовый отвар в этот вечер был вкусным, как индийский чай. Эмилия налила в него немного молока и отпила. Тихий ангел безмолвно пролетел над столом, и тут же раздался стук во входную дверь. Диего понял, что это могла быть только Милагрос, и пошел вслед за женой на балкон, чтобы убедиться. Внизу они увидели несколько человек. Саури не поняли, что происходит, но испугались своей догадки. Эмилия побежала вниз и не раздумывая открыла дверь. В дом вошли двое раненых мужчин, едва державшихся на ногах, а потом еще один, тащивший на себе другого, тетушка Милагрос была у них пастухом.
Войска были брошены против демонстрантов, когда дело уже подходило к концу. Все разбежались кто куда, а они пришли в этот дом, принеся с собой запах пороха и паники за плечами. Их вела Милагрос и ее уверенность, что нет в мире более надежного убежища.
Эмилия, словно так и должно быть, ничем не выдав своего удивления, отвела их в комнату, набитую книгами, расположенную около лаборатории Диего Саури на первом этаже дома. Когда она подошла к тяжело раненному юноше, Милагрос закрыла себе руками лицо, впервые показав свою слабость в присутствии племянницы.
Юноша держался за живот. Эмилия разняла его руки и освободила рану от одежды. Уверенная, что понадобится морфий, она попросила его у отца, входящего в эту минуту в комнату. Диего, услышав это, сначала никак не отреагировал, но взрослая настойчивость, с которой дочь поторопила его, заставила отца повернуться и без лишних слов выполнить ее просьбу.
Эмилия, сжав кулак юноши, измеряла его пульс, когда Диего вернулся со шприцем, наркотиком и уверенностью, что дочь не сумеет сделать укол. Но она уже оторвала подол своей нижней юбки, чтобы перетянуть предплечье молодого человека, и протянула руку за шприцем, отбросив прочь отцовские сомнения. Она нашла вену и вколола морфий лучше любого профессионала. Потом еще некоторое время стояла на коленях около юноши, вытирая ему рукой лоб и приговаривая ему что-то на ухо.
Хосефа принесла тряпки и горячую воду, сообщила, что Милагрос пошла за доктором Куэнкой, и выслушала лаконичный ответ дочери, что вряд ли можно что-либо сделать для этого юноши.
Парни, которые принесли его, не имели ни малейшего представления о том, кто он такой. Они сказали только, что он бежал рядом, а потом упал. Они почти не помнили, как его подобрали. Они услышали его крики сквозь свист пуль, летевших им вслед, и голос Милагрос, просивший о помощи. Этого юношу они подобрали, потому что он кричал, но на земле лежали еще другие, которые там и остались.
Диего спросил, были ли убитые, но услышал в ответ, что им было не до чужих судеб. Потом они снова замолчали.
Вошла Милагрос с доктором Куэнкой. В последние годы он все быстрее опускался в пропасть старости, но его руки не потеряли ловкости. Он стал искать пулю в теле раненого.
– Он все равно умрет, – прошептала ему Эмилия. – Зачем ты его мучаешь?
– Так никогда нельзя говорить, – отругал ее доктор Куэнка. – Помоги мне.
Эмилия подчинилась. Она знала, как истово Куэнка следовал девизу врача: бороться за жизнь больного до последней минуты. Но она видела изувеченное тело юноши и не представляла себе, как можно его спасти.
Сестры Вейтиа не выносили вида крови и поэтому не стали вмешиваться в работу доктора Куэнки и его ассистентов, Диего и Эмилии. Они сделали все возможное, чтобы обработать легкие раны остальных ребят и успокоить их.
Два часа спустя, когда стала ясно, что доктор Куэнка был прав, Эмилия нежно погладила по лицу все еще спящего после укола юношу и поцеловала его, как святого.
За все это время Диего Саури не заметил ни слезинки, ни тени ужаса на лице дочери. Только иногда она начинала часто моргать, словно так это кровавое месиво пред ее глазами могло вдруг исчезнуть, или в кровь кусала себе губы. Но ни разу не дрогнула и не показала, что ей страшно. Она была похожа на повидавшую жизнь старуху, привычную к боли и грязи. Только синяки проступили под глазами.
Раненый должен был остаться у них дома, потому что его нельзя было тревожить. Эмилия знала это, а еще то, что как медсестра она находится в подчинении у отца Даниэля, поэтому попросила у него разрешения отлучиться на минуту и, когда разрешение было получено, выбежала из комнаты, как будто за ней гнались.
Она взбежала по лестнице, прыгая через две ступеньки, пронеслась через гостиную, не сказав ни слова сестрам Вейтиа, и влетела в ванную, не закрыв за собой дверь. Что-то горькое поднималось у нее прямо из желудка и рвалось наружу. Довольно долгое время, показавшееся ее матери вечностью, ее рвало, а в промежутках слышны были громкие проклятия и обрывки молитв.
Доктор Куэнка поднялся вслед за ней, сдержанный и благородный, как выдержанное вино. Он не хотел слишком привлекать к себе внимание или выглядеть героем, но в этот день он выиграл очередную битву, и успех дал ему право на излишнюю словоохотливость и ликование, столь несвойственные для него.
– У девочки рвота? – спросил он с улыбкой, остановившись на пороге.
Хосефа Вейтиа ответила ему утвердительным кивком и двумя слезинками, скатившимися по щекам помимо ее воли. Доктор Куэнка подошел поближе и достал длинную гаванскую сигару.
– Чтобы стать врачом, нужно пережить много таких приступов, – сказал он. – Но у девочки есть талант и призвание. Сейчас ее нужно как следует покормить, и все пройдет.
Потом он попросил у Хосефы один из отваров, которыми она лечила почти все болезни.
Диего Саури тем временем налил бренди себе и своей утомленной свояченице, вернувшейся из ванной, куда она заглянула, чтобы посмотреть, как дела у Эмилии.
– Этого только недоставало, теперь она хочет стать врачом! – воскликнула Милагрос, взяв свою рюмку.
Тут на доктора Куэнку посыпались вопросы и возгласы возмущения. Он совершенно бесстрастно объяснил, что Эмилия попросила его вместо уроков игры на виолончели учить ее медицине. Они пообещали друг другу держать это в тайне, чтобы не привлекать к себе внимания и не давать никому ненужной надежды, но Эмилия оказалась хорошей ученицей. Если сложить то, что она знала о лекарствах, и то, чему она научилась у Куэнки, это составляло примерно третью часть программы медицинского факультета.
– Я чувствую себя рогоносцем, – пожаловался Диего. – А теперь вы будете мечтать о том, чтобы иметь дочь-врача.
– Ах, если бы она была моей дочерью! У меня не хватило сил родить девочку, – сказал Куэнка, прекращая разговор об Эмилии и вновь возвращаясь к своей постоянной головной боли: перспективам войны и необходимости благоразумия, последней обязанности старика, жизнь которого прошла в самый воинствующий и скорбный век в жизни Мексики.
Он боялся необратимых последствий и старался сдержать нетерпение тех, кто уверял, что восстание в Пуэбле поднимет за собой всю страну. Он не доверял тем, кто полагал, что будет легко взять штурмом казармы, захватить магазины, поднять забастовки, а затем пасть жертвой спешки и крайностей, забыв об умеренности и идеалах. Он мечтал о политике, о политической работе, как о самой благородной из работ, о победе терпения и рассудка над гневом. Как и Диего, он не доверял фанатикам, тем, кто был готов умереть и убивать, чтобы раз и навсегда покончить с мирным укладом, который он так ценил. Он не думал, как другие, что в Мексике ничего не изменилось за последние тридцать лет. Он считал, что мечта была предана, потому что жизнь – это всегда предательство мечты. Республика, о которой мечтало его поколение, должна была быть демократической, основанной на принципах равенства, рациональности, продуктивности, открытой всему новому и прогрессивному. Но он состарился, наблюдая, как она превращается в царство богачей, оставаясь территорией диспропорций и диктатуры. Все было так, как когда он родился, когда его дед боролся за освобождение страны от испанского владычества, это было общество, жившее по законам самого бестолкового католицизма, привилегий, пожалованных королем, и произвола местных вождей.
Но это был мир совсем не тот, что тридцать лет назад. Многие вещи остались без изменений, а многие другие изменились настолько, что даже невозможно передать. Повсюду царили нищета и застой и тут же богатство, перемены были видны. В довершение всего старики лезли вон из коней, чтобы править в этой стране молодых, которым оставалось только страстно мечтать о будущем.
Они долго говорили в этот вечер, полный волнений. Хосефа на три оборота закрыла входную дверь, чтобы люди, составлявшие смысл ее жизни, в ближайшие часы, если и захотели бы переделать мир, смогли бы совершить это без пролития крови, с помощью силы воображения и слов, не выходя из дома.
Доктор Куэнка попытался уйти около одиннадцати, но поскольку госпожа Саури отказалась отпереть дверь, пока свет нового дня не зальет все улицы города, он опять повесил шляпу на вешалку и выпил свой первый бренди.
Не было смысла нести свои тревоги в другое место. Те, кто вместе с ним болел здесь за мир, собственно и составляли его мир, не хватало только его сыновей, уже давно странствовавших по свету в поисках свободы, которой не было у них на родине.
XIV
Эмилия Саури отсутствовала на этом консилиуме. Она вышла из ванной и пересекла гостиную, распространяя запах цветов и стиракса.
– Пойду посмотрю, как там мой больной, – сказала она и исчезла.
Ее больной спал. Она проверила его пульс, температуру и села, придвинув стул, рядом с ним. Она смотрела на него в пугающей тишине, пока не заснула.
Она не знала, сколько времени прошло, ее разбудил звук ключа, медленно поворачивающегося в замке входной двери. Ей стало страшно, потому что она тут же представила мысленно вторжение полиции, о бесчинствах которой слышала всю жизнь, но после этого первого испуга она вспомнила, что должна оберегать больного, доверенного ее заботам, и пошла к двери. Она увидела, как дверь приоткрылась, как темноту улицы прорезал робкий луч фонаря во дворе дома, и, выпрямившись, стала ждать, когда войдет человек в форме и отдаст какой-нибудь ужасный приказ. Но дверь приоткрылась еще шире, и фигура Даниэля в одежде крестьянки, закутанной в накидку, как и прежде, заставила ее задрожать так, как она не позволила бы себе дрожать ни перед одним полицейским.
Они не сказали друг другу ничего, они жили, слыша эхо своих голосов, ибо звук их уже не стал бы излиянием той нетерпеливой любви, что поддерживала их в этой жизни в их редкие встречи. Эмилия всегда представляла себе в мечтах, как она раздевает его, и, когда она сделала это в затопившем их полумраке, их пальцы сами по себе вспомнили былую ловкость, а губы зажглись тем самым пламенем, что всегда не давало им покоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41