Слезы ручьями хлынули по его покрытым пылью щекам. По крайней мере, он не доставил им удовольствия видеть, что они довели его до рыданий. Кроме того, прошло уже три года с его бармицвы, и даже если деловые приятели отца все еще относились к нему как к юнцу, он считался взрослым среди своих сверстников-иудеев. Правда, некоторые из его ровесников уже были женаты, а один даже обзавелся собственным сыном. Однако все они, будучи учениками в мастерской отца Михи, вели себя большей частью как сорванцы, а не как юноши, следующие за взрослыми, ища их внимания.
В то утро, демонстрируя великую доблесть, трое старших сыновей самого старого партнера отца заставили Миху спасаться бегством. Все они вдруг решили превратить свои только что выкованные мечи в метательные копья и окружили маленького козленка. Каждый по очереди метнул клинок в перепуганное животное, в конце концов козленок подполз к матери, истекая кровью и блея. Он умер, мечи торчали из его тела.
Когда Миха закричал на буянов и велел им прекратить свои дикие выходки, они вытащили мечи из мертвого козленка и направили их на него. В другое время они, возможно, крепко подумали бы, прежде чем поднимать руку на сына самого Хаггаи, но в тот момент буйство играло в трех братьях так, что последствия их совершенно не волновали.
Иона, старший коваль его отца, направил буянов в другую сторону, так что у Михи было достаточно времени, чтобы скрыться. Его отец пришел бы в ярость, узнав о том, что сделал Иона. Хаггаи придавал большое значение умению мужчины отвечать жестокостью на жестокость. Еще пуще он бы прогневался, если бы узнал о тех наставлениях, которые Иона давал его сыну. Миха, помимо всего прочего, как наследник самого богатого в округе дома, был предназначен для гораздо более великих свершений, чем те, какие являлись уделом обыкновенного коваля.
Для Михи, однако, часы, проведенные в обучении у кузнеца, были самыми лучшими в его жизни. Иона учил его смотреть на мир через кусок металла, через умение в нужный момент к нему прикоснуться.
– Нет-нет, – восклицал Иона. – Не долби так серебро. Металл как женщина, его надо согреть нежностью, только тогда он станет мягким, податливым и будет двигаться, как ты захочешь. Запомни, с металлом, как с женщиной, или же как с самой жизнью, нужно дождаться правильного момента. Это самое важное и самое трудное из умений. Терпение, все время терпение, – добавлял Иона и ерошил волосы Михи. – В этом и заключается разница между настоящим ковалем и ремесленником. И точно так же все это верно для хорошего мужа, если ты собираешься таким стать.
Иногда замечания Ионы были Михе непонятны. Не имели смысла также и едкие выпады коваля против варварского обращения с бедняками или рабами. Однако в последующие годы мудрые наставления Ионы осветили Михе жизненный путь, они вели его, когда рядом не было никого, кто мог бы дать ему совет или утешить.
Если бы только отец Михи прознал о взглядах старого коваля как на премудрости своего ремесла, так и вообще на мироустройство, это могло бы стоить тому жизни. Утверждения Ионы, что ко всем людям следует одинаково относиться, были недалеки от ереси.
Миха чувствовал, что его мать знала о тех часах, которые он проводил с Ионой, но она, видимо, предпочитала не обращать на это внимания. Миха никогда не говорил о том ни с ней, ни с кем-либо еще. Не обронил он ни словечка и тогда, когда ему сказали, что Иона умер, и тогда, когда никто не счел нужным объяснить, почему это произошло, и даже тогда, когда тела усопшего почему-то не оказалось нигде. Даже тогда Миха сохранил их секрет, молча скорбя и отчаянно пытаясь припомнить те мудрые советы, которые дарились ему в течение череды лет. Во многих отношениях Иона был для Михи отцом больше, чем Хаггаи.
Голоса мучителей Михи не залетали под своды пещеры, где он сидел посреди набора своих инструментов и металлических драгоценных листов. Он глубоко вздохнул. Они никогда не найдут его здесь.
Миха взял первый попавшийся брусок меди и потянулся к деревянному молотку, знакомому ему так же, как и его собственные руки. Он с нежностью положил металл на плоский камень, служивший ему наковаленкой, и позволил себе погрузиться в гипнотический ритм ковки. По мере того как медный лист истончался, обретая восхитительный глянец, исчезала и горечь обиды.
Казалось, так было всегда. Хотя он жаждал признания и товарищества всем своим сердцем, и то и другое было всего лишь иллюзией, как и звезды. Их легко увидеть, но невозможно взять в руки. Что проявляется слишком в одном, не преуспевает в другом. Несмотря на немалое время, которое он проводил с ессеями в их соседнем селении, эти ревнители веры продолжали считать его чужаком. Иона сказал, что они никогда не станут доверять Михе, потому что его отец богач, но Миха знал, что дело не только в этом.
Хотя Миха к ним и тянулся, во-первых, из уважения к их готовности сострадать и другим идеалам, а во-вторых, потому, что ими так восхищался Иона, он не мог заставить себя принять их аскетизм. Нет, поначалу жизнь ессеев, лишенная материальных благ и интимных утех, представлялась ему достойной альтернативой богатству и могуществу его отца. Однако спустя какое-то время Миха осознал, что даже среди самых религиозных людей алчность не исчезает, она попросту меняет форму, и жадность к вещам превращается в жадность к духовным вещам.
Даже среди юных сирот и изгоев, которых принимали к себе ессеи и которые жили далеко не в таких условиях, в каких жил последний слуга отца, положение молодого человека в общине измерялось преданностью его служения Господу. Не имело значения, что он нещадно издевался над теми, кто его приютил, хотя никто больше в мире не пожелал поделиться с ним ни пищей, ни кровом. Не имело значения, что он ничего не делал ни для детей, ни для товарищей-сподвижников, которые отнеслись к нему как к своему. Коль скоро подобный приемыш в своей праведности как на словах, так и на деле следовал воле Господней ревностней других, то среди ессеев он становился самым уважаемым членом общины. Миха считал неправильным придавать такое большое значение религиозному рвению человека и столь малое отношению того же человека к своим собратьям-людям. Он никогда бы не смог стать ессеем.
В то же самое время он никогда бы не смог вообразить себя ни саддукеем, постоянно устраивающим тайные заговоры, стремясь во имя Всемогущего к власти, ни фарисеем, увлеченным бесконечными спорами по поводу пустяков, которые предположительно доказывают, кто из них и насколько более остальных рьян в своем служении Господу. Богу, который, по мнению Михи, казалось, отдалился от нужд и борений всех тех людей, которые поклонялись ему.
Грудь Михи полнилась необъяснимой жаждой. Он жаждал обрести друга, наперсника, неважно, мужчину там или женщину, просто кого-нибудь, кто смог бы понять его, полюбить, позаботиться о нем, молодом еще человеке, пытающемся в глубинах своей души определить значение и ценность жизни. Кого-нибудь, чья заботливая душа тоже мечтала бы о равенстве для всех людей и осмеливалась бы лицезреть справедливость в том же равенстве для женщин, слуг и даже рабов.
Его мечты были для него таким же бременем, как и богатство отца, потому что первые манили Миху постичь мир, а второе мешало ему это сделать. На деле он не был свободен и боялся, что не станет таковым никогда. Он был слишком многим обязан отцу, который задаривал его столь щедро, что даже сын римского центуриона мог бы ему позавидовать. Еще существовал долг по рождению перед матерью, младшими сестрами и домашними слугами, перед всеми теми, кто рассчитывал, что он займется финансовыми делами семьи и станет им опорой в их старости.
Его будущее, полное открытий и приключений, продали на торгах в обмен на существование под бременем обязательств задолго до того, как он узнал значение этих слов. Выхода не было. Его удел мало чем отличался от участи самых жалких из иудеев, которых римляне порабощали. Все находились в плену у кого-то. Единственное отличие было в том, насколько хорошо обустроена та или иная тюрьма. Когда он поделился этим суждением с Ионой, старый мастер побледнел от страха.
– Никогда не говори ничего подобного своему отцу, – жестко предостерег он. – Это станет для тебя крахом. Никогда больше даже не думай об этом.
Иона был прав. Говорить о подобных вещах означало пересечь негласную черту, которая, как всем известно, существует в любом человеке, столкнуться с чем-то немыслимым, что сделает невозможным дальнейшие отношения. Если бы он попытался объяснить свои мысли отцу, если бы он только намекнул, что несколько недоволен той жизнью, которую с таким тщанием выстраивал для него Хаггаи, он бы опорочил ту цель, к какой тот стремился. И это ничего хорошего не принесло бы.
Когда бремя ответственности перед многим начинало слишком давить на него, Миха уединялся в пещере и работал с металлом. В то время как мастера отца выковывали мечи, чтобы отнимать жизнь, Миха изготавливал только приятные вещи, которые в процессе своего преобразования не могли никому нанести вреда.
В полумраке пещеры Миха продолжал глухо постукивать по медному листу. Ритм ковки успокаивал его, он представлял себе, как бредет свободно в лучах солнца, высокий, смелый, несущий мир и истину своим собратьям, а затем восходит на небеса, где его поджидает великодушный Господь.
Мысли о небесном своем попечителе сменились мыслью о попечителе вполне земном, возможно даже пребывающем теперь в ярости, поскольку он дожидается сына, совсем позабывшего о давно уже запланированном праздновании его дня рождения. Мать Михи Руфь наверняка уже беспокоится и то просит его отца набраться терпения, то успокаивает его сестренок, то молится, чтобы никакая внезапная хворь не поразила ее первенца.
В этот знаменательный день отец пообещал исполнить желание Михи и взять его с собой в поездку по Великому шелковому пути. Теперь Хаггаи, конечно же, сожалеет о своем обещании, и то, что Миха задерживается, может вполне резонно позволить ему перенести путешествие на будущий год. Быстро отложив в сторону свою работу, Миха выбежал из пещеры, как только убедился, что его никто не увидит.
ГЛАВА 40
День десятый, полдень
К северо-западу от Уэймута
Северная окружная дорога на Лондон
Сабби подняла глаза от свитка и поймала взгляд Гила в зеркале заднего вида.
– У нас проблема, – сказала она.
– «Проклятье, откуда она узнала?»
Гил примерно с полчаса наблюдал за зеленым автомобилем, следовавшим за ними. С того момента, как они покинули заправку, тот держался через машину от них. Хотя дорога меняла направление и солнце больше не бликовало на ветровом стекле движущегося сзади седана, разглядеть водителя ему все же не удавалось.
Пытаясь прояснить ситуацию, Гил включил аварийные огни и пополз медленней. Седан тоже замедлил движение. Сомнений больше не оставалось. Их преследовали, и водитель не собирался скрывать от них этот факт.
– Есть предложения? – спросил Гил.
– Да, думаю, нам надо разрезать его на полосы, – произнесла она, не отрывая взгляда от свитка.
– Что?
Сабби повторила свое предложение.
– Ненавижу это делать, но другого выхода нет, – добавила она.
– Как мы сделаем это в движущемся автомобиле?
– Я не собираюсь это делать сама. Здесь я не эксперт. Однако помнишь, я рассказывала тебе о человеке, который делает оттиски для музея? Он наверняка сможет сделать и это.
– Что? Разрезать свиток? – недоверчиво спросил Гил.
– Разумеется, свиток. А о чем, ты думаешь, я говорила? Я могу перевести еще кое-что, совсем немногое, но могу сказать по тому, как туго он свернут, что точка, в которой мы можем повредить его, уже где-то рядом. Его придется разрезать на полосы, как и свиток третьей пещеры.
– Я думал, мы говорим о машине, которая преследует нас, – сказал Гил.
Пока он пытался оградить ее от тревог, она взвешивала, надо ли разрезать свиток. Пришло время вернуть ее к реальности, в которой они теперь пребывали.
– Что? Ты имеешь в виду зеленый седан? – спросила, даже не оглянувшись, Сабби.
Гил кивнул головой.
– Не волнуйся. Он не приблизится к нам на шоссе.
– Ты знаешь, кто это? – с надеждой спросил Гил.
– Нет, – ответила Сабби и вернулась к переводу.
– Тогда откуда такая уверенность? – спросил Гил. Он взглянул в зеркало заднего вида, дожидаясь ее ответа.
– Армейский опыт, – буркнула она и снова взялась за свиток.
– Послушай, мне правда жаль прерывать тебя, – с сарказмом заметил Гил, – но мне бы очень хотелось знать, кто меня преследует с намерением нанести мне ущерб. Итак, что произойдет, когда мы свернем с шоссе?
Сабби вздохнула, раздраженная тем, что ей не дают заняться делом.
– Первое, он преследует не тебя. Ему наплевать, жив ты или мертв.
– Это успокаивает.
– И правда, должно бы.
– Итак, ему нужен только свиток, – сказал Гил.
– И я, – добавила она.
– Почему ты?
– Потому что я одна из лучших переводчиц, если только ты придаешь значение мнению де Вриза, хотя об этом и не сказано в моем досье. А теперь могу я вернуться к тому, что я делаю лучше всего?
– Что произойдет, когда мы съедем с шоссе? – гнул свое Гил.
– Ты покатишь направо.
– Не будь задницей. Что произойдет со свитком и с тобой?
– Там и посмотрим, – ответила Сабби.
– О, и это все?
– Все.
ГЛАВА 41
За семнадцать лет до распятия
Медеба, к востоку от Соленого моря
Празднование дня рождения Михи никак не отразилось на деловых планах его отца.
– Сначала мне надо остановиться в лавках двух моих клиентов. Затем, если у нас будет время, мы немного отдохнем в доме Саула Бен Симона. Есть много дел, которые мне надо обсудить с ним, поэтому я хочу, чтобы ты там занялся чем-то своим. Сходи в город или еще куда. Если младший сын Саула… как там его… да, Товия… так вот, если он дома, вы сможете поиграть с ним.
Было бесполезно говорить отцу, что он вышел из возраста, когда «играют» с другими мальчиками. И даже если бы ему захотелось заняться чем-то подобным, вряд ли он выбрал бы Товию себе в компаньоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40