Тем временем с нового корпуса пришёл ещё один груз с «почтой» и соседи передали её через кабуру.
– Смотрите, там стрём идёт, – раздался голос соседского трассового. – Ну что там с прогоном насчёт грузов? Ответ был от девок?
– Пока нет, щас спросим, – ответил Лупатый и пошёл на парашу вызвать женскую камеру. – Пятёрка!
– Да-да, подожди, – сразу отозвался оттуда женский голос, как будто там только сидели и ждали этого. – Прими груз.
Лупатый засунул руку в сливное отверстие и, нащупав веревку, потянул. Он уже понял, что там ответили сразу потому, что как раз сидели на параше и привязывали почту. Вытянув целлофановый пакет, он спросил:
– Ну что там, узнали?
– Нет, не получал у нас никто этих грузов.
– Понятно, – ответил Лупатый и, высыпав с мешка груза на расстеленное полотенце, пошёл сообщать ответ соседям.
Плетнёв тем временем рассматривал ту почту, которая шла наоборот в женские хаты и к тем малолеткам, которые сидели по ту же сторону продола. Ведь именно про эти груза соседи сказали, что идёт «стрём». Так называли особые посылки, в которых содержались деньги, наркотики или ещё что-то из особо запрещённых в тюрьме вещёй. Иногда так подписывали особые малявы, в которых подельники обсуждали серьёзные следственные проблемы или просто делились какой-либо ценной информацией. Настолько ценной, что такие малявы никак не должны были попадать к ментам и тот, в чьих руках на тюремной дороге находился подобный груз или малёк, должен был сделать всё для его спасения, вплоть до проглатывания или заряжания в анальное отверстие.
Перебрав все малявы и груза Плетнёв, наконец, нашёл маленький, почти как малёк, запаянный целлофаном грузик, на котором помимо слова «стрём» было ещё написано «контроль». Это означало, что каждая хата, через которую проходил груз, должна была отмечать его прохождение через свою камеру.
Помяв в руках груз и поняв, что там могло быть, Олег сразу оторвал зубами его запаянный конец. Лупатый, заметивший это движение, тут же подошёл к нему, но сказать ничего не решился, только посмотрел вопросительно-недоумённо. Но Олег уверенным в себе взглядом его сразу успокоил. Распечатав груз, он развернул его содержимое. Это была химка. Двое остальных сокамерников тоже знали, что это такое и вытянули шеи. Химкой здесь называли производное вещество от конопли, которое выводили из этой травы с помощью ацетона, эфира и других препаратов. Так же, как с килограмма опия сырца получали несколько грамм героина, так же и с килограмма конопли получали несколько грамм более сильнодействующего наркотика – гашиша, пластилина или химки. И если где-то в Москве или других западных тюрьмах и лагерях спичечными коробками мерили просто сухую травку, которую и курили, то в Приморье, где несмотря на меры правоохранительных органов конопля всё ещё росла в изобилии, коробками мерили пластилин, гашишную пыльцу и химку.
В грузе, который распечатал Плетнёв, было почти с мизинец густой, почти не разбодяженной смолы, смешав которую с табаком можно было получить пять-шесть коробков химки. Все смотрели на неё с застывшими глазами, в тюрьме курили дурь почти все. А для некурящего Плетнёва это была самая популярная в тюрьме «валюта», с помощью которой он мог сделать почти столько же, сколько и с помощью денег. Любой баландёр или ещё кто из холопов принесёт тебе всё, что сможет достать сам. А при желании эту «валюту» можно скинуть и обменять на рубли.
– Давай папиросу. Чё смотришь? – поднял глаза на Лупатого Плетнёв и повернулся к остальным. – Не дай боже кому ляпните, хребет сломаю, достану.
Лупатый стал нерешительно доставать из сумки пачку папирос. Курнуть, конечно, ему тоже хотелось, но от боязни ответственности перед арестантами руки немного дрожали.
– Да ты не ссы, Лупатый, – заметил его нервные движения Олег, – щас скажем, что мусора в хату вломились… Аза мусорской запал, сам знаешь, спросу нет. Ну а вы чё смотрите? – повернулся он к остальным и, отщипнув маленький кусочек смолы, положил его на бумагу. – Идите сюда, бодяжьте.
Те подошли и, присев рядом с Олегом, стали смешивать кусочек смолы с табаком. А Плетень стал открывать все остальные малявы и зачитывал вслух некоторые отрывки из любовных посланий женщинам, смеясь во весь голос. А когда его сокамерники обкурились, то тоже стали хохотать над этими «письмами» и принялись распаковывать почту, идущую от женщин.
* * *
– Всё, это последнее с нового корпуса, – сказала Рина, поднимая за верёвочку тряпичный мешочек с нижней камеры и высыпая его содержимое на расстеленное полотенце.
Коса подсела к ней и, перебрав груза и мальки, сказала Ольге, уже не в первый раз за ночь вытянувшей шею в ожидании ответа на запрос о местонахождении Юрки.
– Ну всё, милая, видать шифруется от тебя твой хахаль. Прогон видать поймал и заныкал, – голос Косы звучал издевательски, но когда она подошла ближе к Ольге, пишущей длинное «письмо» Юрке, начал переходить во вкрадчивый. – Это ты ему что ли столько написала? Ха-ха. Ну ты даёшь. Да не нужна ты ему, я тебе говорила ведь уже. Видишь, прячется даже от тебя? На прогон не отвечает. Пойдём лучше ко мне, посидим, покалякаем.
Она даже взяла её за руку, и Ольга вздрогнула всем телом. Хоть она и была в отрешённом состоянии, ведь Юрка так и не нашёлся, но всё же по поведению и по похотливому голосу Косы поняла, о чём она хочет с ней «калякать» на своей занавешенной со всех сторон шконке. Ольге опять стало страшно и она задрожала всем телом. Вера спала на их верхней шконке, а от Рины защиты ждать не стоило, она с самого начала не проявляла к Ольге интереса, поскольку теперь приходилось делить с ней спальное место.
– Да не дрожи ты так, глупая, – держа Ольгу за руку уже шептала Коса, а потом громко сказала Рине, читающей мальки от своих «поклонников»: – Ринка, завари-ка нам с Ольгой чаю, мы попьём с конфетками. Правда, Оль? Пойдём.
– Нет, – почти вскрикнула Ольга и одёрнула свою руку.
На этот её громкий возглас, в котором был слышен страх, обернулись все кто не спал. Но Коса быстро нашла способ реабилитироваться, чтобы не выглядеть смешной.
– Вы посмотрите на неё, ха-ха, – смеясь во весь голос встала Коса и стала показывать на Ольгу пальцем, – поэму пишет своему ландуху, думает, что он её любит. – Потом она повернулась к Ольге и всё ещё громко смеясь сказала ей: – Да он уже другую любит, дура. Вон тут нас сколько, и это только в одной хате. А может и другого уже. Хотя у тебя там такой тип, что скорее всего, это его там любят уже, у блатных там это быстро. Так что к женщинам он уже равнодушный, милочка.
Ольга сидела, опустив голову и глядя в своё уже дописанное послание любимому, которое было некуда теперь посылать. А Коса пошла к своей шконке и по пути остановила Рину, идущую с кружкой и кипятильником к столу.
– Не надо чаю, – сказала она мягко и, взяв из рук Рины кружку с кипятильником, поставила её на окно и сев на шконку шепнула ей: – Иди сюда.
Ольга продолжала сидеть на месте, не поднимая головы. Она не видела, как Коса с Риной залезли на шконку с ногами и задёрнули ширму. Не слышала она и тихих постанований Косы. Она не ощущала неловкости оттого, что её подняли насмех и опустили в глазах сокамерниц её любимого человека. Все её мысли были только об одном. Где он? Почему прогон не вернулся? Она невидящим взглядом смотрела в свою писанину до тех пор, пока кормушка не открылась для раздачи завтрака.
В камере началось небольшое движение и Ольга услышала голос Рины, выбирающейся со шконки Косы.
– Оль, возьми там на нас с Верой.
Сама Рина взяла посуду с окна и пошла получать баланду на Косу и её семейку. Ольга нашла в столе две чашки, принадлежащие Рине и Вере, и подала их в кормушку, сказав, чтобы в одну положили две порции. На завтрак была уха, которая хоть и выглядела как помойка со столовой пионерского лагеря, но издавала приятный запах. Как только Рина закончила накрывать на стол Косы, она сразу принялась за еду, порезав ложкой хлеб и жестом пригласив Ольгу.
Хоть настроения и аппетита не было совсем, Ольга всё же присела рядом, чтобы спросить у Рины о том, что не давало покоя.
– Рин, почему прогон не вернулся? – вяло ковыряя ложкой в чашке она смотрела на неё умоляющими влажными глазами.
– Не знаю, – покачала головой Рина, – если б мусора дорогу оборвали, нам бы сообщили.
– Так значит, могли оборвать? – с надеждой спросила Ольга.
– Нет, говорю же. Они обрывают только между корпусами, и то редко. С восемь шесть пришёл бы прогон, что был обрыв и до них груз не дошёл.
– А ещё почему мог не вернуться прогон?
– Не знаю, – пожала плечами Рина. – Я тут уже три месяца на трассе сижу, в первый раз такое. Если бы в натуре решил бы шифрануться от тебя, как Коса говорит, – при этом Рина понизила голос и осторожно обернулась на окно, но в камере стоял стук звенящих о железные чашки ложек и никто её тихих слов не слышал, – то просто бы не отозвался. Но прогон бы всё равно вернулся.
– Может, просто не успел? – сделала осторожное предположение Ольга.
– Он за ночь весь централ на три раза может обойти.
– Но может, всё-таки задержался где-нибудь? – с надеждой глядя на неё спросила Ольга. – Днём может прийти?
– Нет, – покачала головой Рина. – Дорогу уже убрали и спрятали, может шмон быть. Днём между корпусами только контролька натянута, на ней не катаются.
– Что такое контролька?
– Нитка прочная, но очень тонкая, чтоб в глаза с улицы не бросалась. Я когда в один шесть сидела, мы на такой с пацанами связывались с пятнадцать А…
Ольга уже не слышала её последних слов. Она перестала даже делать вид что ест и, опустив голову на колени, обхватила её руками и беззвучно заплакала.
* * *
Смотрящий Саня Солома ночью иногда спал, несмотря на то, что тюрьма жила именно в это время суток. В отличие от других заключённых днём ему приходилось много двигаться и общаться с арестантами, да и большинство этапов заходило в тюрьму тоже днём. Атак как ему не нужно было обязательно ждать ночи, чтобы связаться или поговорить с кем-нибудь даже на другом корпусе, потому что режимники позволяли ему в случае необходимости перемещаться по централу, то ночью ему приходилось частенько отсыпаться.
Вот и сейчас он проспал почти всю ночь и проснулся от звонкого щелчка открывающейся кормушки. Первым делом холопы раздавали пайки на весь день, и выдывая хлеб, холоп Володя сказал вполголоса:
– Там с семь ноль спрашивают, чё с ответом на восемь семь?
Солома, хоть и был спросонья, всё же расслышал вопрос и прямо со шконки ответил.
– Скажи, что по баланде передам, – он поднялся на ноги и, потягиваясь и зевая, спросил у Пахи:
– Где с восемь семь малява?
Порывшись в мальках, пришедших за ночь на имя смотрящего, Паха протянул ему запаянную целлофаном маляву.
– Чё, не мог ответить что ли? – укоризненно спросил Саня.
– С восемь семь сам общайся, я ж не знаю, что там у тебя с ними задела, – парировал Паха. – Остальным я ответил всем.
С этим аргументом Солома не стал спорить и молча оторвал зубами запаянный конец целлофана. В маляве Протас спрашивал его, что с его вчерашней просьбой и в какой хате сидит та Ольга, о которой он просил позаботиться.
– Я вчера прогон отправлял. Где он? – спросил Солома.
– Какой прогон? – непонимающе спросил Паха и, вспомнив что-то, сразу проинформировал смотрящего. – Там вчера обрыв был по трассе, мусора в восьмёрку вломились и всю кишку сняли с грузами и малявами.
– В восьмёрку? – недоверчиво спросил Солома. – А стрём там был какой-нибудь?
– Да, – спокойно ответил Паха. – Контроль шёл на малолеток с девять один. Чё было не знаю. С девять один сказали, что ничё серьёзного.
– Да эти могли и с…издеть, что ничё не было. Сюда-то они ничё не загоняли. Общий режим, хули. Чуть ли не половина тихушников. Хорошо ещё, что хоть трассу держат ровно. А чё ты прогон по новой не отправил?
– А имя ж никто не знает, – оправдался Паха. – Ты ж там тёлку искал какую-то, никто и не смотрел на имя, я по трассе спрашивал. Они так отправили на старуху.
– Понятно, – проговорил Солома и, когда кормушка открылась и баландёр громко предложил уху, он сам подошёл к кормушке и тихо сказал ему:
– Слышь? В семь ноль скажи, что ответ на восемь семь по обеду будет.
Баландёр еле заметно кивнул головой и Солома, высунув голову в кормушку, сказал стоявшему неподалёку и размахивающему дубинкой дубаку:
– Командир, там куму скажи, пусть подойдет сюда. Ага?
* * *
После утренней проверки Виталий с Юрием играли на шконке в «тэрс». Этой игре в карты Бандера обучал его почти всю ночь, попутно объясняя ему значение зоновских карт, которые Юра постоянно путал. Поначалу он не мог разобрать не только где семёрка и девятка или где дама и где король, но и пики от трефы отличить не мог, настолько непонятны были ему эти зековские карты. А к утру у него уже неплохо получалось, и он даже попутно разговаривал со своим новым другом.
– Сейчас уже только ночью ответ будет, не раньше? – спросил он Бандеру, которого попросил отправить вчера запрос о местонахождении Ольги. После того, как на первый прогон пришёл ответ, что по трассе был обрыв, они отправили второй, но ответ получить не успели, с наступлением утра дороги между корпусами сняли.
– Ну, – покачал головой Бандера, кидая карту. – Вообще-то почти все тётки здесь сидят, одну их хату даже видно через продол. Просто кричать щас нельзя. Здесь только одна смена, в которую можно чё-то подкричать через продол или маляву передать через холопов. Пока только знаем точно, что в один шесть её нет.
Юра вспомнил, что с одной из женских камер у них была прямая дорога, и ответ оттуда они получили сразу. А на остальные женские камеры пришлось отправлять прогон по большому кругу через всю тюрьму. К тому же в новом корпусе была большая больничная хата, в которой было очень много женщин с этапов.
Юра даже не знал, сможет ли уснуть днём в ожидании ответа, настолько велико было его нетерпение.
– А если крикнуть сейчас, что будет? – спросил он Виталия.
– В бочку посадят суток на десять, ещё и по седлу могут дать, – спокойно ответил Бандера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46