Но меня, откровенно говоря, это совершенно не волновало. Быть может, когда я стала зрелым человеком, мятежный дух Баби вселился в меня? А может, это просто подсознательное желание восстановить попранную справедливость за то оскорбление, которое общество Сан-Хуана нанесло Эсмеральде Маркес, моей лучшей подруге? Эта заноза долго раздирала мне сердце. Или потому, что я чувствовала себя счастливой, когда нянчила Вилли, когда смотрела в его сапфировые глазенки или гладила его личико цвета меда? Как бы то ни было, тогда я чувствовала себя куда лучше, чем прежде.
Я видела, как старается Кинтин не делать никакой разницы между сыновьями, и сердце мое смягчилось. Через год после того, как Вилли появился в доме на берегу лагуны, я перенесла свои вещи в нашу комнату и мы помирились.
Кинтин
Стояли последние дни лета. С небес струилось адское марево жары, как это всегда бывает в конце августа. Кинтин уже какое-то время жаловался на плохое самочувствие. Его мучили боли в груди, и он решил сходить к кардиологу. Тот смерил давление, и результат перепугал всех. Оно было очень высоким: 160 на 80. В любой момент мог случиться сердечный приступ – не напрасно он жаловался на боль в груди. Ему прописали таблетки – дисацид и прокардид, – которые ему надлежало принимать до конца жизни. Кроме того, надо было делать специальные упражнения, исключить употребление соли и стараться не нервничать.
Вот и попробуйте следовать подобным рекомендациям. Эта рукопись и есть источник всех бед, но перестать ее читать он не мог.
Кинтин никогда не думал о том, что может умереть молодым. Ему только что исполнилось пятьдесят, но он все еще не достиг ни одной цели из тех, которые перед собой ставил. Католическая религия ничем не лучше любой другой, но она помогает человеку жить в гармонии с самим собой и позволяет надеяться на бессмертие. Кинтин верил не в личное бессмертие, но в бесконечность существования энергии Космоса. Непредсказуемый процесс ее изменений – это то, что ученые, историки и художники запечатлевают, создавая нетленные произведения и совершая великие открытия. У него же сознание поражения возникало именно потому, что он так ничего и не создал. Он умрет – и его имя исчезнет с лица земли.
Исабель ходила с Кинтином к мессе, но ее набожность была весьма поверхностна. Она молилась одними губами, сердце молчало. Она опускалась рядом с ним на колени на скамеечку красного дерева и перебирала стеклянные четки, скользя взглядом по пыльным сводам собора, стараясь на чем-либо задержать внимание. Кому она молилась, Иисусу или Элеггуа? С тех пор как она попала под влияние Петры, он не знал, во что верит его жена.
Любопытно, как болезнь меняет наши представления о привычных вещах. Дела фирмы «Импортные деликатесы» стали казаться не такими уж и важными. Он больше думал о своей коллекции живописи. Если уж ему самому было не суждено стать художником, пусть по крайней мере после него останется великолепное собрание произведений искусства. Он хотел превратить свой дом в храм искусства. Это будет его собственный способ обеспечить бессмертие себе и продолжить во времени фамилию Мендисабаль. Дом на берегу лагуны, шедевр Милана Павла, был сам по себе памятник архитектуры, художественное достояние Острова. Превратить его в музей не составит большого труда. Единственное, что нужно сделать, – основать Фонд Мендисабаля для поддержания музея и для того, чтобы коллекция после его смерти оставалась нетронутой.
Приняв такое решение, Кинтин несколько успокоился. Но он боялся, что Исабель перестанет заботиться о нем так старательно, как она стала это делать после визита к врачу, когда подтвердилось, что здоровье его нарушено, – и потому решил не посвящать ее в свои планы. Исабель была к нему чрезвычайно внимательна. Она велела Кармине готовить все блюда для Кинтина без соли. Она сама покупала на рынке самые свежие продукты и самое нежное мясо. Она вставала в шесть утра и вместе с ним совершала продолжительные прогулки вокруг лагуны, которую в этот час еще покрывал легкий фиолетовый туман. Кинтин был очень благодарен ей за внимание, но чем больше она его проявляла, тем меньше он ей доверял.
Однажды ночью он не выдержал. В четыре часа утра встал и на цыпочках прошел в кабинет, чтобы взять рукопись. В коричневой папке было девять новых глав. Он сел и положил папку на колени. Не знать, что было написано на этих страницах, 0ыло все равно что сидеть на тонущем корабле, не имея возможности что-либо предпринять. Но он так и не решился их прочесть. И снова положил нераскрытую папку в потайной ящик письменного стола Ребеки.
33. Вилли и Мануэль
После усыновления Вилли жизнь наша заметно переменилась. Кинтин вышел из депрессии и стал ежедневно ходить в офис. Количество сделок с клиентами из Соединенных Штатов, которым он продавал продукты из Европы, все росло. Часто мы вместе шли в церковь помолиться за упокой души Игнасио и Маргариты. Со временем я стала понемногу забывать все, что было связано с Кармелиной. Кинтин выполнил свое обещание и никогда больше не изменил мне ни с одной женщиной.
Мы оба были в добром здравии, и наша жизнь более или менее наладилась. Мы читали одни и те же книги, а потом обсуждали их. Мы путешествовали по Европе каждые два-три года, и у нас были друзья, с которыми мы регулярно виделись. Мы любили своих детей и делили ответственность за их воспитание. В 1982 году Мануэль закончил Бостонский университет и начал работать вместе с отцом в «Импортных деликатесах». Вилли учился на первом курсе Института Пратта в Нью-Йорке и был очень увлечен живописью. Сыновья уже выбрали свой путь, и мы оба ими гордились.
Я решила больше не тревожить себя семейными тайнами: существовал или нет тот злополучный счет в швейцарском банке, подтолкнул ли Кинтин своего брата к самоубийству… Я хотела быть счастливой, и самое мудрое было оставить в покое семейные призраки. «Время что вода, – говорила мне Петра. – Оно затупит самые острые ножи. И в конце концов все покроется пылью забвения».
Для нас наступили спокойные времена. Политические приливы и отливы перестали быть такими бурными, как раньше. Митинги, голодные забастовки, демонстрации рабочих и студентов – все то, из чего состояла жизнь шестидесятых годов, – все испарилось, как по волшебству. Людей больше не интересовала ни борьба за гражданские права, ни движение феминисток, ни недостижимые идеалы вроде обретения независимости. Наваждение национального масштаба – вечное сомнение в том, кто же мы такие: пуэрториканцы, североамериканцы или граждане Вселенной, – казалось, было задвинуто в самые отдаленные уголки подсознания. Если кто-то заговаривал о политике в баре или на площади столицы, то никаких вспышек раздора это уже не вызывало.
На Острове было спокойно, и такой же покой царил в моем сердце. Если во времена моей юности я часто пускалась в жаркие политические дискуссии с Баби, а позднее и с Кинтином, то теперь, когда кто-нибудь затрагивал политические темы, чувствовала лишь горьковатый привкус пепла на губах. Мне хотелось сохранить мир, а не раздувать пожары.
Меня устраивало мое место в жизни: я была супрута Кинтина Мендисабаля, хозяйка и госпожа дома на берегу лагуны. Я делала все возможное, чтобы сохранить молодость; занималась обучением Вилли так же, как раньше занималась обучением Мануэля. Мы вели упорядоченную жизнь – то, что называется «американский образ жизни». У нас были слуги, но, конечно, не так много, как во времена Ребеки. Петра занималась детской, Кармина стряпала, Виктория гладила, Эулодия убиралась в доме, а Брамбон был шофером и садовником. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы Кармина готовила вкусную и здоровую еду, согласно рецептам «Бостонской кулинарной книги», чтобы Виктория отбеливала хлорной водой рубашки Кинтина и чтобы Брамбон не забывал кормить собак и подрезать кустарник, заросли которого угрожали погубить фундамент дома. Кроме того, я была членом многих общественных организаций, таких как «Карнеги-клуб свободных женщин», «Женский комитет Красного Креста» и «Женский комитет онкологической больницы», которые занимались сбором средств для благотворительных акций. Я часто устраивала чаепития для дам, входивших во все эти комитеты, а иногда мы приглашали к нам домой друзей Кинтина с их элегантными женами, в большинстве случаев людей приятных и воспитанных, в основном преуспевающих коммерсантов.
Мы с Кинтином обожали наш прекрасный дом. Нам нравилось жить в окружении предметов искусства: картин, скульптур и антиквариата, который мы собирали на протяжении многих лет. Но мы почти не общались друг с другом. Я была влюблена в террасу Павла, которая по вечерам светилась, будто золотое озеро над водами лагуны. Мне нравились окна от Тиффани, слуховые окошки с лепниной из алебастра, полы из мраморной мозаики, и я следила за тем, чтобы все сверкало чистотой. Я была так занята – каждый день расписан по минутам, – что у меня почти не оставалось времени писать. Иногда я не спала допоздна, обдумывая, что я напишу на следующий день, но начинался день, а с ним беготня и суета, я крутилась как белка в колесе, и в результате не было написано ни слова. Супружеская гармония, достигнутая с таким трудом, не она ли увела меня от моей цели? Исабель Монфорт, та, которая в день своей свадьбы двадцать шесть лет тому назад поклялась, что станет писательницей, существует ли она?
Около трех месяцев назад – 15 июня 1982 года, чтобы быть точной, – я начала вновь писать «Дом на берегу лагуны». Меня никогда не прельщала роль Пенелопы, которая постоянно откладывала исполнение собственных намерений.
Несколько лет назад я нервно заполняла страницу за страницей, которые мне потом стоило большого труда расшифровать, – такой неуверенной в себе я была. Потом я исписала сотни страниц уже в более спокойном состоянии на портативной машинке «Смит Корона», которую купила тайком от Кинтина. Я сама не знала, что пишу – роман, дневник или хаотические заметки, которые никогда не закончу, потому что все время боялась, что их обнаружит Кинтин. А когда родился Вилли, я вообще спрятала рукопись и за несколько лет не написала ни слова.
Когда мы с Кинтином вернулись из Бостона после того, как Мануэль закончил университет, я потихоньку достала рукопись и попыталась нацарапать несколько абзацев, но скоро пришла в отчаяние. Это было все равно что пешком пересекать пустыню. Стоило мне выбрать направление, я чувствовала на себе инквизиторский взгляд Кинтина, и все уходило от меня, как вода в песок. Я забывала, где родились мои родители, каковы были их чаяния и надежды, какими были родители Кинтина; я забывала даже собственное имя, дату и место своего рождения. Однажды Вилли увидел, как я сижу за машинкой и плачу. Он подошел ко мне и сказал, что я не должна бояться, я должна продолжать писать, ведь искусство – это единственное, что может спасти мир. С помощью Вилли я и написала остальные страницы.
Вилли родился в 1966-м, и его появление в доме было похоже на дуновение свежего ветра в раскрытые окна. Понятие «любимый ребенок» – вещь очень зыбкая. Мануэль был мой старший сын, и я глубоко любила его; сознание того, что я могу опереться на его крепкое плечо, приносило мне громадное успокоение. Но Вилли, несмотря на то что в нем не было моей крови, разбудил во мне нежность особого рода. Я глубоко верю в значение имен и думаю даже, что порой именно они определяют судьбу. Когда мы рождаемся, родители выбирают нам имена вслепую, но постепенно, накапливая жизненный опыт, мы наполняем их содержанием, вдыхаем в них собственные, присущие нам качества. Исабель, например, имя, которое соответствует написанию, – внутри него будто содержится меч правосудия, потому что большая буква I похожа на меч; Кинтин – имя хрупкое, в нем слышится отказ от прошлых обещаний и неоправданные ожидания на будущее; Мануэль – это имя Христа, того, кого называли Иммануил, «несущий надежду»; Вилли – имя невинности, и названный так человек навсегда сохранит невинной свою душу.
Вилли все схватывал на лету. Даже ребенком он все понимал. Он от природы был наделен тонкой интуицией и способностью глубоко чувствовать. Если я была грустна или чем-то озабочена, он тут же подходил ко мне и целовал в щеку. Кинтин и Мануэль могли забыть о дне моего рождения, Вилли не забывал никогда. Однажды в день рождения он повел меня погулять по Старому Сан-Хуану, и мы вместе посидели в кондитерской «Бонбоньерка», где заказали кофе с молоком и гренки по-майоркски.
Когда Петра приняла на себя заботы о Вилли, ей было уже семьдесят семь, но ей никто ни за что столько бы не дал. Она будто сбросила лет двадцать. Она бегала за ним, растопырив руки, похожая на огромную наседку, и ни на миг не спускала с него глаз. Ноги у нее были изуродованы артритом, который она сама лечила с помощью примочек из листа алоэ. Петра гордилась тем, что Вилли – внук Буэнавентуры и одновременно ее праправнук. Она свято хранила нашу семейную легенду о том, что мы нашли и усыновили его в Нью-Йорке и что он сын молодой пуэрто-риканской пары, которая трагически погибла в автокатастрофе. Но она очень любила и Мануэля, и меня сердило, что они оба всегда и на все спрашивали у нее разрешения. Только потом они приходили ко мне и ставили меня в известность, где они были и что делали: играли в бейсбол в спортклубе Аламареса или ходили с друзьями купаться. Вилли и Мануэль так любили Петру, что в конце концов я признала себя побежденной и больше не пыталась с ней соперничать.
Петра старалась, чтобы братья ладили друг с другом. У нее на коленях всегда хватало места для обоих – ноги у нее были мощные, а бедра необъятные, – и, когда мальчишки устраивались на ее крахмальном переднике, он топорщился вокруг ее коленок, будто зубчатая крепостная стена. Еще она позволяла им забираться к ней на спину и плыла вместе с ними по аллеям сада, похожая на громадного черного кита. Она пела им одни и те же песни, рассказывала одни и те же сказки и старалась быть как можно ласковей с Мануэлем, – он не должен был догадываться, что Вилли она любит больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55