Поскольку сказанное могло быть правдой, – Карлос не имел обыкновения выяснять истину, потому что Кармита никогда не отвечала за то, что делала, – он не решался отказывать; доставал из кармана сто долларов и отдавал просителю. Дальше – больше: стоило Карлосу выйти из дома, его уже кто-то поджидал на тротуаре с требованием заплатить долг Кармиты.
В конце концов папе стало так стыдно, что он перестал ходить на работу и все время проводил дома. Он передал бухгалтеру управление маминой собственностью и больше не хотел иметь ничего общего с ее деньгами. Единственной его усладой было сидеть под белым дубом, который рос в патио позади дома, и кормить попугаев – Кото и Риту, которых он выписал из Флориды. И еще он каждые три-четыре месяца с воодушевлением измерял диаметр ствола дуба. Древесина белого дуба очень хороша для мебельного дела, и он ждал, когда дерево вырастет настолько, чтобы спилить его и сделать по меньшей мере шесть кресел и диван. Но однажды на Понсе обрушился ураган и вывернул с корнем множество вековых деревьев. Иные гиганты так и лежали на земле с торчащими кверху корнями, похожими на огромные клубки веревок, что сделало улицы города непроходимыми. Ураган вырвал и наш дуб, а Кото и Рита вылетели из клетки. В тот вечер папа не вышел к ужину, и Баби пошла искать его по всему дому. Она нашла его на чердаке: он повесился на балке потолка. На новеньком зеленом шланге, только что полученном от «Серса».
Смерть папы стала для нас кошмаром. Мы пережили ее только благодаря Баби.
– «Когда корсиканцы теряют все, только тогда люди начинают понимать, чего они стоили на самом деле», – написала мать Наполеона герцогу Веллингтону после поражения своего сына при Ватерлоо, – прошептала мне Баби, когда мы стояли у тела Карлоса. – Так что возьми себя в руки, не вешай нос и перестань плакать. И поблагодари всех, кто пришел сегодня сюда.
Мне не оставалось ничего другого, как вытереть слезы и последовать ее совету.
На похоронах Баби держалась прекрасно и показала мне пример того, как надо принимать предназначенное судьбой. Правда, когда она пыталась улыбаться, ее губы были похожи на птицу, которая не может взлететь. Карлос был ее единственный сын. После его смерти Баби уменьшилась на семь сантиметров и начала слепнуть. Она знала, что Карлос звезд с неба не хватал, но любила его таким, каким он был, с первого мгновения его жизни. Когда она увидела его висящим на балке, она не закричала. Она зажала рот руками и рухнула на пол. Я и служанка услышали стук падающего тела и бросились наверх узнать, что случилось. Мариана опустилась на колени рядом с Баби и попыталась привести ее в чувство, так что она даже не заметила Карлоса. Я первая увидела его. Я сбежала вниз по лестнице, выскочила из дома на улицу и села на землю. Плакать я не могла; так и сидела там, не знаю сколько времени, пока Мариана сначала вызывала по телефону «скорую», чтобы Баби забрали в больницу, а потом пожарных, чтобы те приехали и сняли тело Карлоса. Я не плакала вплоть до следующего дня, пока Баби не вернулась из больницы, и тогда я утешилась у нее на груди.
В то лето произошло много перемен. Состояние здоровья Кармиты ухудшилось, и мы вынуждены были нанять сиделку, чтобы та за ней смотрела. Ее ни на минуту нельзя было оставлять одну, потому что она тут же выходила на улицу и приставала к прохожим, чтобы ей дали денег. Баби продала клочок земли, который оставался у нее в Адхунтасе, причем за хорошую цену, потому что «Скибб», предприятие по производству лекарств, купило владения дяди Ортенсио, чтобы посадить там эвкалипты, и Баби положила в банк все вырученные ею деньги.
Следующей весной я успешно окончила Вассар-колледж. Я прошла весь курс по испанской и латиноамериканской литературе, потому что решила стать писательницей. Баби горячо поддержала меня, она была в восторге от этой идеи. Она написала мне в письме, что это очень важно – уметь превращать свой опыт, пусть даже самый мучительный, в литературное произведение. Кинтин был единственный, кто присутствовал в мае на церемонии окончания колледжа. На следующий день мы вместе вылетели из Нью-Йорка в Пуэрто-Рико. В Сан-Хуане меня ждал «понтиак» с шофером. Добравшись до нашего дома в Понсе, я взлетела по лестнице через две ступеньки с дипломом в руке. Дверь мне открыла сиделка. Она сказала, что Баби лежит в постели; уже несколько недель она неважно себя чувствует и не встает с кровати. Это меня удивило: ни разу, когда мы говорили с ней по телефону, она ни словом не обмолвилась, что у нее неважно со здоровьем.
Я побежала в ее комнату, осторожно открыла дверь и на цыпочках вошла. Я не ожидала такой разительной перемены. Баби лежала с закрытыми глазами, и мне показалось, она стала еще меньше; она была похожа на одну из тех фарфоровых кукол, которых бабушка Габриэла держала в гостиной под стеклом. Я поцеловала Баби в лоб и положила диплом рядом с ней на кровать.
– Поздравляю тебя, – сказала она, открыв глаза, – после смерти Лоренсо я прожила пятьдесят лет только для того, чтобы увидеть, как ты доведешь до конца то, что мне пришлось оставить на полдороге, когда мне было шестнадцать. Теперь ты можешь писать что захочешь, и да помогут тебе и живые, и мертвые.
Я поцеловала ее и побранила за то, что она говорит такие глупости. Скоро она поправится, заверила я ее, и мы снова вместе отправимся в квартал Лас-Кучарас.
На следующий день я проснулась очень рано, в хорошем настроении. Баби завтракала вместе со мной в столовой. Когда мы заканчивали пить кофе, она сказала:
– Сегодня вечером я умру и хочу привести в порядок все свои дела. Найди комплект моих свадебных простыней, тот самый, что я привезла с собой, когда уезжала из Адхунтаса. Он спрятан в сундуке на чердаке.
Я сказала ей, чтобы она перестала так шутить, но сердце у меня сжалось. Сиделка стала ругать ее за то, что она говорит такие ужасные вещи. Баби допила кофе, не произнеся ни слова. Покончив с завтраком, она встала из-за стола и сделала нечто, показавшееся мне странным. Она вышла на террасу, где Кармита проводила целые дни, раскачиваясь на качалке, и поцеловала ее в лоб. Это было в первый раз, когда она целовала ее после смерти Карлоса. Потом поднялась к себе в комнату и заперлась на ключ.
Немного погодя я постучалась к ней. Я нашла льняные простыни; они были там, где сказала Баби – в чердачном сундуке. На них были вышиты крошечные розочки, а по краю шла отделка из брюссельских кружев. Было заметно, что их недавно стирали и гладили, будто кто-то знал, что они скоро понадобятся. Меня удивило, какими они были тонкими и изящными. Баби всегда говорила мне, что у деда Лоренсо был замечательный вкус и что он делал все возможное, чтобы она чувствовала себя счастливой, но я верила всему этому лишь наполовину. Я считала, что она преувеличивает, ведь старости свойственно идеализировать свою молодость. Но эти изысканные простыни послужили для меня доказательством того, что Баби ничего не выдумывала. Она, должно быть, действительно была очень счастлива с дедушкой Лоренсо.
Я отдала простыни Баби и закрыла за собой дверь. Скоро я услышала стрекотанье швейной машинки Кармиты. Баби перенесла ее к себе в комнату, когда Кармита заболела, и все занавески и наволочки шила с тех пор сама. Я подумала, что ей стало лучше, и решила не мешать и потому не пошла спросить у нее, как она себя чувствует.
У меня были кое-какие дела в городе, а когда я вернулась, то взяла поднос и понесла Баби ужин. Я постучалась, но мне никто не ответил. Я тихонько отворила дверь и увидела, что Баби лежит на кровати, завернутая в безупречно отглаженные свадебные простыни. Она сшила себе саван, на котором красовались маленькие розочки, и лежала, завернувшись в него, похожая на мумию ребенка; ее руки были сложены на груди, а лицо окаймляли брюссельские кружева. Рядом с ней на кровати я увидела с дюжину конвертов, все с марками и адресами, надписанными твердой рукой, разборчивыми буквами. В первом была значительная сумма, предназначенная для детей квартала Лас-Кучарас; в остальных – оплаченные счета за электричество, воду, телефон и услуги сиделки. В последнем было ровно столько денег, сколько нужно, чтобы оплатить гроб и похороны. И все это из тех денег, которые она выручила от продажи земли в Адхунтасе.
После смерти Баби дом на улице Зари стал казаться мне слишком большим и пустым. Я понимала, что мне придется поместить Кармиту в лечебницу, но тянула с решением этого вопроса так долго, как могла. Целый день мы с сиделкой то одевали ее, то кормили, то водили в ванную комнату, где сажали на стульчак, когда это было необходимо. Но по ночам она делала под себя и утром просыпалась, плавая в собственных экскрементах. И мы снова должны были мыть и переодевать ее. После смерти Карлоса Кармита перестала разговаривать. Она целыми днями сидела на балконе, расчесывая свои роскошные волосы, которые струились по плечам, будто серебристый водопад, и смотрела вдаль отсутствующим взглядом. Я любила сидеть возле нее и рассказывать ей о своих делах, хотя и знала, что она меня не слышит. Она почти никогда не улыбалась, но если такое случалось, ее улыбка проливалась как живительный бальзам на мои раны.
20. Клятва Исабель
После смерти Баби Кинтин продолжал приезжать ко мне в Понсе каждые выходные, но о свадьбе было нечего и думать, так как денег у него не было. В конце лета нам повезло. В Бостоне умерла Маделейне Росич и оставила Кинтину, своему любимому внуку, приличное наследство. Кинтин сразу же сообщил мне об этом, и мы назначили дату нашей свадьбы: ровно через год, в тот же день. Нам нужно было решить, где мы будем жить в Сан-Хуане, и надо было сделать все необходимые приготовления для обустройства нашего домашнего очага. Я решила продать дом на улице Зари, но оставаться с мамой до последнего момента. За неделю до свадьбы я поместила ее в лечебницу.
Кинтин отдал Ребеке все деньги, которые заработал, руководя фирмой «Мендисабаль и компания», и попросил ее купить бриллиант для моего обручального кольца. Ребека пригласила к себе донью Саломе Бегин, сеньору арабского происхождения с пышными руками и подкупающей улыбкой, которая торговала коврами, а также «изящными безделушками» на дому в Старом Сан-Хуане. Донья Саломе достала плоскую коробку, обитую изнутри черным бархатом, на котором сверкали созвездия прекрасных круглых камней, но Ребека выбрала продолговатый, с острыми концами бриллиант, похожий на маленький кинжал. Это было очень неудобное кольцо; оно цеплялось за все: за волосы, когда я причесывалась, за одежду, когда одевалась, и за нейлоновые чулки каждый раз, когда я натягивала их на ноги. Однажды, когда мы с Кинтином играли в теннис, он попал мне мячиком прямо по руке, и бриллиант раскололся надвое. У меня сжалось сердце – плохое предзнаменование, – но Кинтин заверил меня, что его любовь вечна, даже если бриллианты этим качеством и не обладают.
Мы с Кинтином поженились в июне 1955 года, после того как два года были обручены. Венчание состоялось в церкви Сан Хосе в Старом Сан-Хуане: это самая старая церковь на Острове и до сих пор моя самая любимая. Мне всегда нравились ее скромные размеры и место, которое она занимала, ни на что не претендуя, на углу одной из площадей города. Ее строгий фасад в колониальном стиле поднимался в голубое небо, словно волна белого известняка. Там не был похоронен ни один конкистадор; могила Хуана Понсе де Леона находилась в кафедральном соборе Сан-Хуана в нескольких кварталах оттуда, на улице Христа.
Мы хотели устроить скромную свадьбу, только «для своих», но из этого ничего не вышло. Мы с Кинтином составили список приглашенных: мои тетки Антонсанти и мои двоюродные сестры в Понсе, с которыми я почти не встречалась; тетя Ортенсия, сестра Кармиты, в доме которой я останавливалась, приезжая в Сан-Хуан; Норма Кастильо, моя учительница балета, и несколько подруг из Балетной школы Керенски. Среди этих последних Эстефания Вольмер, которая явилась на мою свадьбу в полупрозрачном газовом платье, из лифа которого – цвета герани – весело выпрыгивали ее груди. Эсмеральду Маркес, мою лучшую подругу, мы не пригласили, но она прислала нам великолепный подарок: скатерть из старинных португальских кружев, которую я до сих пор использую во время званых ужинов. Кинтин, в свою очередь, пригласил несколько товарищей по Колумбийскому университету, так же как и своих двоюродных братьев Росич из Бостона, но, к сожалению, мало кто из них мог приехать на Остров.
Ребека настояла на том, чтобы праздновать свадьбу на золотой террасе, и уговорила нас передать ей бразды правления по подготовке торжества. Она дополнила список приглашенных своими кандидатурами, и очень скоро он разросся до размеров официального приема. Ребека пригласила всех своих друзей из высшего общества Сан-Хуана; Буэнавентура – своих приятелей по «Казино» и друзей-дипломатов; Игнасио добавил нескольких друзей-художников. Родина и Свобода тоже не захотели оставаться в стороне и пригласили порядочное количество девчонок и мальчишек подросткового возраста. В конце концов в списке значилось около трехсот имен, и нам не оставалось ничего другого, как любезно согласиться.
Ребека постоянно пребывала в плохом настроении и едва с нами разговаривала; было такое впечатление, что она завидует нашему счастью. Впрочем, мы не думали об этом, нас закружил вихрь разных дел. Я должна была заниматься свадебным платьем и приданым. Тетя Ортенсия великодушно предложила мне платье из тончайшего шелка бабушки Габриэлы, а также ее мантилью из кружева Шантильи. Донья Эрмелинда, мать Эсмеральды, втайне от всех подгоняла и то, и другое у себя в ателье под мой размер. Нужно было также подумать о букете, для которого я выбрала цветы кофейного дерева из имения в Рио-Негро, где у мамы все еще оставался кусок земли, унаследованный от деда Винсенсо. Очень много времени занимала у меня покупка приданого: ночные рубашки, нижнее белье – все должно было быть новым и тонкого вкуса, потому что теперь я надевала все это не только для себя и для того, чтобы мне было удобно, но для того, чтобы порадовать Кинтина и быть всегда для него желанной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55