Но вместо того чтобы покупать облигации и именные сертификаты, как хотела я, Кинтин решил вкладывать деньги в произведения искусства. У него был приятель по имени Маурисио Болеслаус, который и подвиг его на это.
Маурисио был «продавцом сокровищ» и держал Кинтина в курсе всего, что происходило на самых престижных аукционах Европы. Это потом Маурисио стал моим другом, а тогда он не внушал мне никакого доверия. На мой взгляд, он был чересчур эксцентричен: свою остроконечную бородку он опрыскивал духами, носил галстук-бабочку и одевался в чесучовые костюмы с немыслимыми платочками из набивного шелка в кармашке. Он не выходил на улицу без перчаток из серой замши, что казалось мне верхом нелепости на нашем жарком Острове. Я тогда не знала, что эти перчатки, учитывая род занятий Маурисио, были ему необходимы.
Однажды Маурисио рассказал мне историю своей жизни. Он был родом из Богемии, происходил из аристократической семьи и имел все права на титул графа Болеслауса, но никогда этими правами не пользовался. Он родился в небольшом замке на берегу Влтавы, и, когда ему исполнилось шестнадцать лет, родители послали его учиться в Париж, в Академию изящных искусств. Там он проучился три года – до тех пор, пока немцы не оккупировали Чехословакию в 1939 году. Когда родители перестали посылать деньги, ему пришлось добывать их самому. После того как Вторая мировая война кончилась, Маурисио предпочел не возвращаться на родину и остался в Париже. Он был великолепный рисовальщик. Даже его преподаватели в Академии изящных искусств удивлялись той легкости, с которой он владел углем. Его рисунки отличались необыкновенной изысканностью. Но у Маурисио не было своих тем. Когда он садился перед чистым листом бумаги с углем в руке, в мыслях у него царила такая же девственная белизна. Будто две снежные пустыни отражались одна в другой.
Только когда он изучал работы великих мастеров, вдохновение посещало его. Маурисио приходил в Лувр и проводил там часы, затаив дыхание от восторга. Потом покупал дешевую репродукцию какого-нибудь рисунка, тюльпаны Матисса например, и кнопками пришпиливал ее на стене своей комнаты. Он садился напротив репродукции с карандашом в руке, и тогда будто вдохновение автора вселялось в него. Ему оставалось только не мешать собственным пальцам, которыми управляла какая-то сила, и он мог скопировать любое произведение почти что с закрытыми глазами. Когда он приносил свой рисунок в картинную галерею, никому и в голову не приходило, что это подделка. Так что «продавцы сокровищ» платили ему столько, сколько он запрашивал.
Вскоре Маурисио стал зарабатывать тысячи франков, копируя рисунки Пикассо, Матисса, Модильяни. Так он прожил около пяти лет, пока однажды не допустил ошибку и не сделал несколько рисунков на новой бумаге, вместо того чтобы перенести их на выцветшие страницы старых книг, которые обычно покупал у букинистов. Его арестовали и посадили в тюрьму. Когда десять лет спустя он вышел из тюрьмы, то уехал в Нью-Йорк, а оттуда в Пуэрто-Рико. Он выбрал остров наугад, глядя на карту, потому что тот показался ему достаточно удаленным от цивилизованного мира, чтобы жить там никем не узнанным. Вскоре после прибытия он открыл на свои сбережения маленькую, но очень элегантную галерею в Старом Сан-Хуане, которую назвал «Каменный цветок».
Он отказался от прежней жизни и больше не занимался подделками. Он столько знал о живописи, рисунке и графике, что мог бы прекрасно жить, продавая произведения искусства в своей галерее. У буржуазии Пуэрто-Рико стал просыпаться вкус к искусству, что быстро превратилось в показатель престижа. У Маурисио было множество родственников в Европе, которые колесили по тамошним окрестностям и прочесывали разрушенные дворцы в поисках стоящей живописи. Они скупали ее за бесценок, а потом посылали пароходом в Пуэрто-Рико. Искусство было надежным вложением капитала. Не говоря уже о том, что все великие европейские художники были наперечет и оставалось все меньше и меньше сколько-нибудь значительных картин, которые бы не принадлежали музеям. Первые картины, которые Маурисио продал своим клиентам, увеличились в цене в три раза, и это меньше чем за три года. Маурисио получал каталоги Сотби и внимательно изучал их, чтобы увидеть, насколько прибыльны его вложения. Картина Якопо Бассано, например, та самая, которую он продал одному из своих клиентов за пять тысяч долларов, через три года была продана на аукционе Сотби за пятнадцать тысяч. Клиенты Маурисио были в восторге. Маурисио был скрупулезно честен, и ему можно было доверять. Поскольку некоторые из них занимали значительные посты в политической системе Острова, они помогли ему получить вид на жительство.
Благодаря Маурисио Болеслаусу в 1970 году Кинтин вложил более миллиона долларов в произведения живописи и скульптуры великих европейских мастеров. Он купил «Святую Деву с плодом граната» Карло Кривелли; «Мученичество святого Андрея» – распятого на досках, сложенных буквой X, – кисти Хосе Риберы; «Святую Лючию» – девственницу и мученицу, которая держала на блюдце только что выколотые собственные глаза, – работы Луки Джордано и «Гибель мятежных ангелов» Филиппо Д'Анжели. Последняя картина произвела на меня самое сильное впечатление. На ней двенадцать прекраснейших ангелов бросались в преисподнюю вниз головой.
Деятельность Маурисио имела и другую, менее респектабельную сторону, объяснявшую, почему он всегда носил серые замшевые перчатки. Когда у кого-то из его клиентов, кому он помог вложить капитал в произведения искусства, дела шли плохо, Маурисио надевал костюм из шелковой чесучи, втыкал в петлицу красную гвоздику, натягивал перчатки из серой замши и представал перед взором своего клиента, чтобы выразить ему сочувствие.
– Я слышал, ваша фирма на грани разорения, – печально говорил он своему другу за чашечкой чая в гостиной. – Жизнь везде трудна, но в Пуэрто-Рико особенно. Никогда не знаешь, на каком ты свете. Каждый раз, когда Остров меняет политическую ориентацию, вправо ли, в сторону американской государственности, или влево, в сторону независимости, те, у кого есть деньги, чувствуют приближение нервного срыва, а доллары между тем утекают на континент. Но вы абсолютно не должны беспокоиться, друг мой. Чтобы уладить ваш вопрос, прежде чем федеральные агенты, которых я видел около вашего дома, придут сюда, чтобы опечатать ваше имущество, доверьтесь мне, и я укажу вам надежный выход из положения.
И клиент, до этого момента не знавший, куда бежать, спасаясь от катастрофы, кидался к сейфу, хватал драгоценности жены и отдавал их Маурисио. А тот тем временем, достав из кармана пиджака сапожное шило и отвертку, вырезал из рам холсты, которые он до этого продал своему клиенту, завертывал их в газету и меньше чем через полчаса выходил из дома, неся сверток под мышкой. Через несколько месяцев он продавал картины на каком-нибудь аукционе за пределами Острова, а деньги своего клиента вкладывал в банк на Бермудских островах.
Однажды Маурисио стал объяснять Кинтину, что его дом сам по себе является настоящим произведением искусства, а Кинтин об этом не догадывается.
– Мой соотечественник, Милан Павел, был одним из величайших гениев архитектуры двадцатого века. Вы живете в доме на берегу лагуны – ведь это шедевр – и совершенно не занимаетесь его реставрацией. Достаточно сделать небольшие археологические изыскания, чтобы вернуть ему былую славу. Фундамент дома наверняка стоит нетронутый, – сказал Маурисио.
Кинтина не нужно было долго уговаривать. Он всегда восторгался Миланом Павлом, а в юности даже хотел написать о нем книгу. Тогда в Пуэрто-Рико уже знали, что дома Павла – точные копии зданий Франка Ллойда Райта, но Кинтину это было не важно. Все, что касалось Павла, по-прежнему интересовало его.
Он решил заняться реставрацией дома немедленно. Посетил архивы Архитектурной школы Университета Пуэрто-Рико и нашел папку с копиями чертежей, которую Павел передал школе незадолго до смерти. Там были первоначальные планы всех построек чикагского гения. Одна из них была как две капли воды похожа на дом на берегу лагуны, каким Кинтин помнил его во времена своего детства.
Мы переехали в отель «Аламарес», который был неподалеку, а мебель поставили на хранение на складе магазина. Кинтин нанял рабочих, и они за неделю уничтожили и готические арки, и зубцы из серого гранита, и крыши из красной черепицы, и решетки в стиле «вербена и голубка». Когда они закончили, от испанского владычества Буэнавентуры не осталось даже воспоминания. На руинах понемногу поднимался волшебный дворец. Кинтин выписал из Италии нескольких мастеров, и они восстановили радужную мозаику над входной дверью, которую Павел некогда сделал для Ребеки. Широкие окна от Тиффани, слуховые окна с лепниной из алебастра, паркетные полы из белого дуба – все было тщательно восстановлено в первоначальном виде. В кухне Петры горел очаг, который топился углем, а также стояла плита от «Дженерал электрик». Во всех спальнях были кондиционеры, кроме того были оборудованы три ванные комнаты. Когда дом был закончен, а строительные леса и деревянные опоры сняты, к нему снова пристроили великолепную террасу с золотой мозаикой. Мы переехали в дом в сентябре 1964 года.
Дом и в самом деле был потрясающий, но я никак не могла избавиться от чувства неловкости. Экономическая ситуация Острова день ото дня становилась все хуже. Сельское хозяйство пришло в упадок. Когда цены на нефть, которую добывали в Венесуэле и перерабатывали на Острове, подскочили до астрономических размеров, закрылись все перерабатывающие предприятия. Бензин стоил вдвое дороже, чем в Соединенных Штатах, а безработица достигла двадцати пяти процентов. Высокая стоимость жизни вызвала забастовки и студенческие выступления; невозможно было пройти по улице, чтобы не наткнуться на толпы людей, которые что-то выкрикивали и бросались камнями.
Несмотря на все это, «Импортные деликатесы» продолжали расширяться. Кинтин решил развернуть производство продуктов питания. Он открыл фабрику по консервированию помидоров, манго и ананасов недалеко от Аресибо, городка на северо-востоке Острова. Моя жизнь заметно изменилась к лучшему. У меня был здоровый ребенок и прекрасный дом. Полностью доверив Петре и Эулодии заботы по дому, я могла теперь читать и писать сколько душе угодно. Однако я не чувствовала себя счастливой. Когда я меньше всего этого ждала, зерно сомнения начало прорастать у меня в душе, как стебель люцерны. Реставрация дома на берегу лагуны стоила целого состояния. Откуда взялись такие деньги? Это правда, что Кинтин работал от зари до зари и был прекрасным коммерсантом. Но после моего разговора с Петрой я ни в чем не могла быть уверена.
Мануэль рос сильным и здоровым мальчиком. Он унаследовал высокий рост своего прадеда Аристидеса, и в пятнадцать лет был почти двухметровым. У него был очень хороший характер. Маленьким он всегда смирно сосал рожок и сразу же засыпал, как только я укладывала его в кроватку. Он всегда был послушным ребенком. Иногда, только для того чтобы приучить его к дисциплине, Кинтин просил его выкупать Фаусто и Мефистофеля, и всякий раз это случалось, когда тот собирался пойти поиграть в мяч с друзьями. Мануэль никогда не жаловался. Опустив голову, он подчинялся отцу.
Мануэль был похож на меня только в одном: у него были такие же черные и блестящие глаза, как у всех Монфортов. Помню, как в больнице медсестра принесла мне его после родов; я подумала, если он заплачет, слезы у него наверняка будут чернильного цвета. Я взяла сына на руки и зачарованно смотрела на него. Я поверить не могла, что это тельце может быть таким совершенным, что эта плоть – часть моей плоти, а в его жилах течет такая же, как у меня, кровь.
Мануэль был очень уверен в себе. В детстве у него никогда не было никаких истерик; я не видела, чтобы он плакал, и не слышала, чтобы кричал. Но это был человек, который не терпел никакой несправедливости. Однажды, когда отец велел ему повторить домашнее задание, которое он и так знал назубок, Мануэль неожиданно поставил отца на место. Он посмотрел на него «фамильным» взглядом Монфортов, и Кинтин не решился настаивать.
Мануэлю было около месяца, когда однажды Кинтин рано пришел из конторы и сел рядом со мной на зеленом диване в кабинете. Он выглядел усталым, под глазами круги.
– Сегодня четыре года, как умерла мама, – сказал он, проведя рукой по волосам; это всегда означало, что он обеспокоен. – Я тут все думал кое о чем, но не решался тебе сказать. Мне кажется, нам больше не следует иметь детей.
– Но почему? – в замешательстве спросила я. – Я бы хотела иметь большую семью. Детям лучше, когда они растут не в одиночестве.
Кинтин мрачно ходил из угла в угол.
– Это как раз то, чего я хотел бы избежать, Исабель. Большая семья – это всегда проблемы. Если у нас будут еще дети, Мануэлю придется испытать на себе злобу и зависть младших братьев. Если наши сыновья начнут враждовать, мне этого не вынести.
– А если у нас будет девочка? У меня не было сестер, и мне бы так хотелось, чтобы у меня была Дочка, которая станет мне подругой.
Но Кинтин не хотел рисковать.
– Ты знаешь, как я люблю тебя, Исабель. Ты – главное в моей жизни. Но если ты снова забеременеешь, я вынужден буду настаивать на аборте. Я не в состоянии еще раз пройти через весь тот ужас, который пережил из-за Игнасио.
Мне стало очень грустно. Я вдруг увидела себя снова играющей в куклы под сливовым деревом в Трастальересе. Я услышала мамин крик и увидела, как она без сознания лежит на полу ванной комнаты в луже крови. Я поклялась, что никогда не сделаю аборт.
30. Зловещая родинка
Через три года после самоубийства Игнасио Кинтин стал чувствовать себя виноватым. Я никогда не понимала, почему это чувство пришло к нему с таким опозданием; возможно, причиной тому было его одиночество. Мой муж всегда был одиноким волком. Ему нравилось ходить иногда на своем «Бертраме» на рыбалку, но почти всегда рыбачил он один или в качестве рулевого брал Брамбона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55