Виншип был горячим поклонником природы и слепо верил, что туризм покончит со всеми бедами Пуэрто-Рико. Чтобы способствовать начинанию, он выпустил великолепную книгу фотографий, которую назвал «Золотой альбом» и за издание которой заплатил сам. Остров был запечатлен во всем своем великолепии: водопады струились, словно волосы ангелов, облака были похожи на нежные комочки хлопка, пляжи, казалось, покрыты сахарным песком, а на горных склонах мирно паслись коровы, у которых одна пара ног была короче другой, но нигде не было видно ни одного голодного крестьянина, который мог бы испортить пейзаж. Книга имела ошеломительный успех. Она убедила американцев, что Соединенные Штаты могут сделать выгодные вложения в Остров, так похожий на Швейцарию, но где все говорят по-испански и едят рис с фасолью.
1937 год стал для Пуэрто-Рико губительным. Националисты усилили свои атаки на Соединенные Штаты, чтобы те предоставили Острову независимость. По всему городу взрывались бомбы, а по ночам слышались пулеметные очереди, – стреляли чернокожие рабочие с «Олдсмобиля», вооруженные пистолетами националистов. Борцы за государственность, за автономию, за независимость, столько лет танцевавшие менуэт с колониальной полицией, растерялись и не знали, что делать, когда среди них появился Альбису Кампос, изрытая пламя и серу, как настоящий дьявол. Губернатор Виншип не мог оправиться от изумления.
Виншип ничего не делал наполовину и, когда понял, что Остров накануне революции, крепко взял бразды правления в свои руки. Как националисты, так и сторонники автономии были занесены в список неблагонадежных, и обе партии были распущены.
Виншип пригласил своего друга и соседа по Вирджинии Элиша Фрэнсиса Риггса приехать к нему на Остров. «До сих пор местная полиция состояла из регулировщиков, которые указывали, кому куда ехать на этих сонных улицах, – написал он Риггсу в письме, которое отправил дипломатической почтой. – Надо иметь параллельную военную структуру, достаточно эффективную, чтобы противостоять своре бандитов и гангстеров. Мне нужен кто-то, кому я мог бы безраздельно доверять и кто возглавил бы полицию, чтобы привести в исполнение мой план. Только ты можешь это сделать».
Риггс был полковником и героем Первой мировой войны. Он был начальником оперативного отдела военной миссии в Петрограде и знал свое дело. Он принял предложение Виншипа. Риггс одел полицейских агентов в голубые фетровые береты и серые брюки, заправленные в высокие сапоги, и вооружил их пистолетами «смит-вессон» с кобурой у бедра.
Он начал тренировать их в форте Бучанан, на новой военной базе, где они учились стрелять из пулемета и легких орудий. Риггс имел такой успех, что через год после своего появления на Острове он был застрелен националистами, когда выходил из собора после мессы.
Виншип был вне себя от гнева из-за убийства Риггса, но контроля над собой не потерял. Как раз в те дни он увидел, как Аристидес Арриготия марширует в ряду других полицейских по авениде Понсе-де-Леон, и пригласил его к себе. Аристидес мог сойти за американца в любом из североамериканских штатов. Кроме того, его жена была из Бостона, а тесть был хозяином «Таурус лайн». Виншип принял Аристидеса, как официальное лицо, у себя в кабинете, на втором этаже замка Ла-Форталеса, сидя за массивным письменным столом красного дерева, который принадлежал дону Мануэлю де ла Торре-и-Пандо, графу Мирасоль, губернатору Острова более двухсот лет назад. Тут же был его адъютант и двое солдат охраны с саблями. Арриготия сел напротив, держа в руках форменную фуражку.
– Националисты, убившие полковника Риггса, все еще разгуливают на свободе, – жестко произнес Виншип. – Я назначу вас начальником полиции, если вы пообещаете их поймать.
Аристидес удивленно посмотрел на него. Вот уже сорок лет начальники полиции были только американцы, а раньше, до того, испанцы. Никогда еще начальником полиции не был пуэрториканец. Значит, губернатор выказывает ему особое доверие, – Аристидес почувствовал себя польщенным.
– Мы, пуэрториканцы, скорбим вместе с вами из-за убийства полковника Риггса, – сказал он Виншипу. – Мы мечтаем о том, чтобы стать американским штатом. Пожалуйста, не судите обо всех нас по этому трагическому эпизоду.
Виншип поблагодарил его кивком, но ничего не сказал. Слуга принес Арриготии мятный коктейль, и тот взял стакан дрожащей рукой.
Солнце садилось за бухту. За спиной Виншипа в раскрытое окно было видно, как белый трансатлантический пароход плывет в тишине под розоватым небом, направляясь в бухту Морро. Виншип взглянул на голубые холмы Катаньо, покрытые сахарным тростником.
– Я влюблен в эту землю, Арриготия; ваш остров такой плодородный. Когда я жил на табачной плантации в Вирджинии, я издали восхищался им. Думаю, я не ошибся, приняв назначение, которое предложил мне президент Рузвельт. Будучи губернатором, я мог бы научить ваших людей лучше ухаживать за своей землей, благодаря современным методам сделать их труд более продуктивным. Но эта страна сильно отличается от нашей. Вам хочется, чтобы все оставалось как есть – быть под зашитой нашего флага и в то же время сохранять свою самобытность. Чтобы так было, мы должны объединить усилия в борьбе против терроризма. Потому я и предлагаю вам чин полковника, чтобы назначить вас начальником полиции.
Слова Виншипа озадачили Аристидеса, но он не подал виду. Он сказал, что обдумает это предложение, и вежливо откланялся.
Когда дон Эстебан узнал о предложении Виншипа, он посоветовал Аристидесу не соглашаться.
– Тебя втянут в братоубийственную войну. Нельзя угодить всем. Такое решение мудрым не назовешь.
Однако перспектива стать полковником была слишком заманчива для бывшего продавца товаров в магазине «Травиата». Ему казалось, это блестящая возможность убедить губернатора Виншипа, что он может доверять пуэрториканцам. В считанные дни он отказался от работы в «Таурус лайн» и принял назначение начальником полиции.
В последующие месяцы Аристидес должен был отлавливать указанное число националистов ежедневно и докладывать губернатору о результатах. Это сафари, когда то и дело рушили чей-то домашний очаг, испортило ему репутацию, но его семья отказывалась верить недобрым слухам. Незадолго до Вербного воскресенья местные националисты-кадеты объявили, что проведут в Понсе праздничную демонстрацию. Альбису Кампос был в тюрьме, и демонстрация явится мирным выражением протеста против приговора суда. Алькальд Понсе был человек либеральный; он разрешил демонстрацию при условии, что все будут безоружны. Губернатор Виншип приказал досконально изучить данный вопрос. Его шпионы доносили, что националисты вооружены до зубов и что демонстрация станет той самой революцией, которая сметет правительство.
В Вербное воскресенье полковник Арриготия прибыл из Сан-Хуана в Понсе с окончательным распоряжением отменить демонстрацию. Оказавшись на месте, Арриготия позвонил Виншипу, который окопался с группой офицеров на холмах Вильяльба в ожидании переворота. Он проинформировал Виншипа, что в Понсе нигде нет ни базук, ни винтовок, ни пулеметов. Но губернатор ему не поверил. Он не сомневался, что националисты засели на крышах домов или на деревьях, а может, и в водосточных трубах и потому Арриготия их не обнаружил. Полицейские на мотоциклах, которые жужжали, как сердитые шмели, то уезжали из города, то опять возвращались, перевозя указания Виншипа, а те дождем сыпались из Вильяльбы.
Националисты начали собираться рано утром. Кроме самых юных кадетов было порядочное число пожилых людей и медсестер. Они были безоружны; они выполнили условие алькальда, которое он им поставил, чтобы получить разрешение на демонстрацию. Ряды их ширились от квартала к кварталу, пока в результате не растянулись в колонну по всей длине Морской улицы. Некоторые из кадетов несли на плече деревянное ружье, другие – латунную саблю, притороченную к поясу, – военная амуниция бедноты.
Полковник Арриготия развернул свое войско в шести метрах от кадетов, и два отряда в молчании стояли друг напротив друга больше часа. Алькальд Понсе, опасаясь братоубийства, приказал посадить в тюрьму зачинщиков, если они не разойдутся, и повторил свой приказ по громкоговорителю, но кадеты не подчинились.
Арриготия оставил свое войско и отправился снова звонить Виншипу. Он доложил ему, что все под контролем и что открывать огонь по беспомощной толпе он считает большой ошибкой. Губернатор ответил, что он недоумок и что его мнения никто не спрашивает; он должен только выполнять приказы. Арриготия почувствовал себя так, будто его форму облили грязью. Он вернулся, встал во главе отряда и приказал вожаку кадетов освободить улицу, но тот и бровью не повел.
Многим кадетам было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, и они смотрели на Арриготию так, словно не верили, что он может в них стрелять. Со своими деревянными ружьями они были похожи на непослушных детей, играющих в войну. Арриготия вспотел.
– И надо же, чтобы все это случилось именно в Понсе, самом жарком городе Острова, – сказал он в сердцах шепотом. – Улица раскаленная, хоть яичницу жарь на мостовой, а я в этой форме превратился в суп.
Наконец он не выдержал: подошел к одному из своих адъютантов и приказал занять его место во главе подразделения. Он спустился по Морской улице и вошел в часовню монастыря Служительниц Марии. Он был дружен с монахинями: в обители можно было хоть немного отдохнуть и успокоиться. В часовне было тихо; зажженная красная лампада свисала с потолка на серебряной цепи, и несколько монахинь на коленях молились перед распятием. Аристидес сел на скамью и закрыл глаза. Очнувшись, он не знал, сколько прошло времени. В этом царстве покоя все, что происходило снаружи, казалось кошмарным сном. Из ларца с дарами белая облатка Святейшего тихо взирала на него, окруженная сиянием, и, казалось, говорила: «Зачем ты так страдаешь, Аристидес? Подумай о том, что через пятьдесят лет это уже никого не будет интересовать. Преклони передо мной колени, и я возьму на себя твои мучения».
Аристидес снял фуражку с золотым орлом над козырьком и, опустившись на колени, стал молиться. Мало-помалу он успокоился; оскорбление губернатора уже не вызывало такой обиды. Еще есть надежда: быть может, в последний момент кто-нибудь отведет его руку. Он никогда не сможет выполнить приказ расстреливать детей, тем более в Вербное воскресенье, день всеобщего примирения.
Он пришел в себя, собрался с мыслями и обвел взглядом часовню. Монахини украсили алтарь белыми орхидеями. Это были его любимые цветы, потому что они напоминали ему о Маделейне. Золотистая пена в чашечке цветка была похожа на нежный кудрявый пушок у нее на лобке. Губернатор Виншип был холостяк; может, он поэтому такой суровый и непреклонный. Он похож на Альбису Кампоса. Оба фанатично преданы своему делу, а ведь куда приятнее служить даме сердца.
Когда Аристидес вышел из часовни, к нему подошел адъютант, который ждал его у входа. В руке он держал желтый бланк телеграммы: приказ губернатора Виншипа открыть огонь по кадетам-националистам. Аристидес встал во главе отряда и отдал приказ открыть огонь.
14. Тоска-предсказательница
В Понсе были тогда убиты семнадцать человек, почти все подростки, и множество демонстрантов было ранено. Газеты Острова, дабы оправдать губернатора, обвинили во всем полковника Арриготию, который в упор расстрелял безоружных кадетов.
Дону Эстебану Росичу было тогда девяносто лет, и он так и не смог оправиться от потрясения, – его зятя публично обвинили в том, что он мясник. С ним случился сердечный приступ, и вскоре он умер. Маделейне вернулась в Бостон на одном из пароходов «Таурус лайн» вместе с забальзамированным телом отца. Она так больше и не появилась на Острове, остаток дней она провела в семейном доме в Норд-Энде. Я никогда не видела ее; все, что я о ней знаю, мне рассказал Кинтин.
Аристидес одиноко жил в шале в Розевиле. Он возненавидел белые орхидеи и однажды, облив бензином теплицу за домом, поджег ее. Когда пламя как следует разгорелось, он пошел в свою комнату, достал парадную форму и фуражку с золотым орлом и бросил все это в огонь. Когда уходил, то услышал потрескивание, будто кто-то вскрикивал и жаловался, и ему показалось: он слышит Маделейне, которая сетует на судьбу, обрекшую ее на женственный, словно цветок орхидеи, облик и на силу духа, достойную мужчины. У него сжалось сердце, но он не обернулся – боялся удостовериться, что это она.
Аристидесу было пятьдесят девять лет, и его мучило одиночество. Друзья покинули его, поскольку им трудно было общаться с ним по-английски, а приятели, общие с Маделейне, – супружеские пары, с которыми они играли в бридж каждую пятницу, – перестали приглашать его после того, как она вернулась в Бостон. После расстрела в Понсе на него смотрели как на чудовище. Даже губернатор Виншип отказал ему, когда он попросил у него аудиенции в Ла-Форталесе. Его официально обвинили в том, что он отдал приказ стрелять, судили и признали виновным. Вскоре его разжаловали из начальников полиции. К счастью, не посадили в тюрьму. Его приговорили к домашнему заточению. Он не выходил на улицу целый год, но потом стал сбегать из дома, несмотря на то что к нему был приставлен офицер-охранник.
Аристидес выставил шале в Розевиле на продажу и попросил, чтобы ему разрешили переехать в дом поменьше в Пуэрто-де-Тьерра, район, где он родился. Он продал «Таурус лайн», открыл счет в банке на имя Ребеки и положил туда все деньги. Ему самому вполне было достаточно страховки. У Ребеки двое детей, и деньги помогут ей не зависеть от Буэнавентуры, если когда-нибудь возникнет такая необходимость.
Когда в конце XIX века пристань Сан-Хуана была разрушена, чтобы продлить авениду Понсе-де-Леон, появился квартал Пуэрто-де-Тьерра. Арриготии нравилось жить возле старых стен. Нравилось, глядя на них, размышлять о судьбах империй, вспоминая знаменитое стихотворение Франсиско Кеведо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55