Но Ребека никому не верила, считала все сама и каждый раз кричала, что недостает вилки или ложки. Она тут же приходила в ярость, вызывала по телефону наряд полиции, который обыскивал нижний этаж. Но никогда ничего не находилось.
Ребека жила в убеждении, что Кинтин никуда не годный управляющий. По ее мнению, сын ничего не понимал в торговле. Объемы продаж абсолютно не соответствовали затраченным усилиям; а ведь продукты от «Мендисабаль» были такого высокого качества, что только их и покупали. Ребека высказывала это Кинтину прилюдно и жестоко унижала его.
Кинтин работал как каторжный. Он приходил в офис в шесть утра; в десять шел на пристань наблюдать за разгрузкой товара; в одиннадцать отправлялся на улицу Тетуан, в здание таможни, и платил за поставки, которые только что получил в порту; в двенадцать шел на улицу Ресинто Сур, в Управление испанской торговли, договориться о новых контрактах на поставки с представителями из Европы; к часу дня приходил в Новый шотландский банк, чтобы положить деньги, вырученные с продаж предыдущего дня; в два он на ходу обедал бутербродом с ветчиной и сыром в «Палм Бич» и тут встречался с Хуаном и Калисто, которые возвращались из «Ла Майоркины», ковыряя в зубах зубочисткой.
Однажды, когда все служащие уже ушли, Кинтин обнаружил, что кто-то закрыл снаружи железную дверь склада и ему не выйти. Он стал кричать, но было уже больше семи часов, и никто его криков не услышал. Я ждала его дома до десяти, потом позвонила Ребеке, но та ничего не знала о том, где он может находиться. Я бросилась в магазин, нашла дежурного охранника, и мы вдвоем открыли дверь склада. Кинтин, похожий на пыльного крота, был бледен, с кругами под глазами, – он почти задохнулся от запаха стружки, в которую упаковывали бутылки с вином. Мы освободили его из плена, пропахшего суслом, и отвели домой совершенно измученного. Еще немного, и произошла бы трагедия.
Кинтин понимал, что его эксплуатируют, но не придавал этому значения. Каждое воскресенье, утром, он приносил в дом на берегу лагуны гостинцы для Ребеки – копченый окорок, паштет, швейцарский шоколад – и оставлял все это на столе в столовой, но Ребека ни разу даже не поблагодарила его.
Предпочтение, которое Ребека отдавала Игнасио, всегда было для Кинтина как нож в сердце, но когда Игнасио вернулся жить на Остров, положение ухудшилось. Игнасио окончил университет в декабре 1959 года. Он специализировался по истории искусств, и Ребека хотела после окончания курса подарить ему путешествие по Европе. Не успел Игнасио распаковать чемоданы, как она объявила за ужином:
– Я хочу, чтобы ты поехал в Италию. Теперь ты из первых рук узнаешь то, чему учился по книгам.
– Но ему никак нельзя ехать сейчас, мама, – встревожился Кинтин. – У нас слишком много работы в офисе, и мне необходима его помощь.
Ребека оскорбилась. Она, видимо, считала, что деньги растут на деревьях.
Игнасио любил, когда Ребека баловала его. Он простил ей историю с Эсмеральдой Маркес. Ребеке, со своей стороны, хотелось загладить свою вину. Так как Петре больше не разрешалось готовить для Игнасио его любимые блюда – меренги из гуайабы, нежный свиной шпик и рис в кокосовом молоке, – Ребека готовила их сама. Игнасио наслаждался жизнью холостяка. Он часто встречался со своими друзьями и всегда всех смешил, мне, однако, казалось, что на самом деле ему грустно. Он напоминал мне астронома, который смотрит на мир через искажающие линзы телескопа и все видит не таким, каково оно есть.
Он писал неплохие акварели, но они никогда не казались ему достаточно хороши. Ему нравилось бродить по Старому Сан-Хуану и рисовать крепостную стену вокруг города в сумерках, когда ее окутывает лиловый свет. Но если кто-то хвалил его работы, он смеялся и говорил, что все это ерунда. Если на празднике к нему подходила одна из девушек и говорила, что посвятить себя искусству – значит прожить интересную жизнь, потому что тебя всегда будет окружать прекрасное, Игнасио отвечал, что настоящее искусство всегда состояло, в общем-то, из трагических обстоятельств плюс тяжкого труда и посему не стоит завидовать никакому художнику, кто бы он ни был.
Но что больше всего огорчало меня в Игнасио – это его полная неспособность иметь хоть какие-то убеждения. Если кто-то спрашивал его, какой, по его мнению, должна быть политическая ситуация, наиболее отвечающая интересам Острова, он всегда уклонялся от ответа. Если собеседник говорил о независимости, Игнасио заявлял, что и он так думает. Но если через пять минут в разговор вступал сторонник интеграции в состав США, он точно так же уверял, что и с этим согласен. Игнасио был настолько компанейским, что никому не мог возразить. Вплоть до того, что, когда ему предлагали выпить лимонаду, а он не хотел, он все равно пил, потому что отказаться было выше его сил. Он казался бесплотным, у него никогда не было собственного мнения.
У Игнасио было много друзей из мира искусства, и он часто приглашал их в дом почитать стихи или поиграть на фортепьяно что-нибудь из классического репертуара. Ребека обожала такие вечера и тут же приказывала выкатить «Стейнвэй» на террасу. В таких случаях Игнасио доставал из кармана белоснежный носовой платок и тщательно протирал стекла очков. У него была настоящая мания: все остальное могло оставаться каким угодно, но стекла в золотой оправе всегда должны быть безупречны. Ребека сидела подле него, слушая, как он играет прелюдии Шопена или читает стихи Пабло Неруды, и он казался ей самым красивым юношей на земле.
Игнасио стремился наладить добрые отношения с Кинтином, несмотря на то что поведение брата в истории с Эсмеральдой Маркес его больно ранило. Его любовь к Эсмеральде была всепоглощающей, она заставила его преступить самые строгие семейные законы. Но когда он попытался избавиться от этого чувства, что-то в нем надломилось. Прошло более четырех лет после свадьбы Эсмеральды с Эрнесто, прежде чем Игнасио стал смотреть на вещи по-другому. Однажды он признался Кинтину, что все помнит и считает теперь, что его брат был тогда прав.
– Эсмеральда Маркес мне не подошла бы, – сказал он ему. – потому что из-за нее я терял душевный покой. Твоя пощечина меня отрезвила, ты вернул меня к реальности.
Кинтин просил Игнасио помочь ему в управлении торговлей, и Игнасио стал регулярно появляться в «Ла Пунтилье». Он рано приходил и оставался до пяти вечера, помогая наблюдать за работой в магазине. Но запах сухой стружки, в которую заворачивали бутылки с вином, усугублял его астму, и она раздирала его бронхи, будто дикобраз. Делая героические усилия, Игнасио перемещался по лабиринту магазина с ингалятором в руках, ловя ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды, и периодически нажимая на красную кнопочку, чтобы глотнуть кислорода и облегчить мучения. Но по большому счету это не спасало.
Тогда Игнасио стал работать в конторе. Работник он был добросовестный. Если, например, в какой-нибудь частный клуб заказывали ящик шампанского для свадьбы, он лично проверял, чтобы все бутылки были в отличном состоянии, и проверял их одну за другой. Если какая-нибудь банка спаржи из Аранхуэса казалась ему чуть вздувшейся или слегка покрытой плесенью, он заворачивал в Испанию весь заказ, поскольку не хотел, чтобы его клиенты отравились. Он скучал над бухгалтерскими премудростями, а собирать продавцов и наставлять их, что и как они должны делать, было для него просто невыносимо. Единственное, что ему нравилось, – рисовать новые этикетки для продуктов дома «Мендисабаль», он посвящал этому занятию часы, и они получались все более художественными.
Игнасио придавал большое значение рекламе и настаивал на том, что половина цены продукта определяется его рыночным спросом. Он, например, придумал новую упаковку для копченой ветчины, и ее стали покупать гораздо чаще, чем любую другую. Теперь ветчина из Вальдевердехи была упакована в золотистый целлофан с нарисованными на нем красными маками, которые еще больше подчеркивали нежность розового мяса. Спаржа продавалась в банках, на которых была изображена Пласа-де-Армас, а на колбасных этикетках красовались виды пляжа Лукильо.
Больше всего Игнасио нравилось оформление десертных вин и ликеров. Буэнавентура получал их со всех концов света – иногда в виде эссенции, иногда в порошке, – и в задней части магазина было выделено специальное место, где с помощью воды из-под крана на каждую бутылку приклеивалась элегантная этикетка с надписью «Производство „Мендисабаль и компания"». До прихода Игнасио все десертные напитки продавались в одинаковых бутылках, а именно литровых, в которые разливали ром и которые дешево шли на предприятии Бакарди. Но когда в магазине появился Игнасио, он стал рисовать эскизы красивейших бутылок, которые изготавливал его друг-стеклодув. Мандариновая эссенция, которую привозили с Мартиники, продавалась в изящном сосуде волнистого желтого стекла, которое напоминало апельсиновую кожуру; ликер «Плоды гуайабы» из Сан-Мартина разливали в круглые бутылки цвета гуайабы; «Перечная мята» из Гранады поступала в продажу в сосудах дымчатого стекла, напоминавших листья мяты. На каждую бутылку Игнасио приклеивал этикетку «Сделано в Пуэрто-Рико» вместо «Производство "Мендисабаль и компания"». Кинтину все это очень не нравилось, но, чтобы не вызывать конфликтов, он ничего не говорил брату.
Любимым ликером Игнасио был «Парфе Амур», который доставляли из Франции в виде порошка. Он был очень тонкий на вкус, фиолетового цвета. Игнасио он казался совершенным, поскольку любовь – это яд, ее цвет и должен быть несомненно фиолетовым. Он придумал для «Парфе Амур» особую бутылку: эллиптической формы, с пустотой посередине донышка – как раз то, что чувствуешь, когда влюблен без взаимности.
Однажды – прошло месяцев пять с начала работы Игнасио в торговом доме «Мендисабаль», – мы с Кинтином завтракали в шесть утра, как вдруг в дверь позвонили. Это был сеньор Доменеч, и по его лицу мы тут же поняли, что произошло нечто серьезное.
– Речь идет о вашей матери, – сказал он Кинтину. – Она умерла вчера вечером от сердечного приступа. В семье решили не сообщать вам до утра, чтобы не беспокоить. Похороны завтра утром.
Кинтин оделся в одно мгновение, и мы вместе поспешили в дом на берегу лагуны. Ребека обещала Кинтину, что завещание, которое она продиктовала сеньору Доменечу, будет последним, но Кинтин опасался, что мать может нарушить свое обещание. Он просил всех наиболее известных адвокатов Сан-Хуана немедленно сообщить ему, если его мать обратится к кому-нибудь из них, чтобы составить новое завещание, но он и им не доверял. Не успел он войти в дом, как тут же понял, что Ребека обвела его вокруг пальца. Дверь открыли Родина и Свобода. Мсье Пурсель, адвокатишка, который занимался мелкими сутяжными делами, одетый в зеленый жилет, пристроился рядом с ними в качестве законного представителя семьи.
Гроб с телом Ребеки стоял посреди гостиной, чтобы все могли подойти попрощаться. Мы с Кинтином остались одни, его сестры и мсье Пурсель ретировались на террасу. Больше никого не было. Семь часов утра – рановато для прощания. Кинтин подошел к гробу и смотрел на свою мать. Он не пытался скрыть слезы, которые катились у него по щекам.
– Какая она красивая, правда? Черты лица такие тонкие, будто выточены из алебастра. – И он подошел, чтобы поцеловать мать в лоб и закрытые глаза.
Должна признать, я не заплакала, увидев Ребеку в гробу. Она сыграла в жизни столько ролей – Королева Антильских островов, балерина-поэтесса, защитница идеалов независимости, несгибаемая феминистка, такая, что подписывалась инициалами Р. Ф. в честь Республики Франция, фанатичная христианка, укрощенная мятежница, прекрасная хозяйка дома, аристократка, которая родилась с серебряной ложкой в зубах, светская дама, нетерпимая расистка, несправедливая и недобрая мать, – что я никак не могла понять, какая из всех этих Ребек лежит сейчас в гробу. Мне вообще казалось невозможным, что она на самом деле может умереть.
На следующий день, ближе к вечеру, вернувшись с кладбища, мы собрались вокруг кофейного стола в гостиной, как это было после похорон Буэнавентуры, только на этот раз вместе с сутяжным адвокатишкой. Мсье Пурсель, напыжившись от важности, откашливаясь после каждого слова, прочитал завещание Ребеки. Теперь получалось так, что Буэнавентура оставлял каждому из детей равную долю акций торгового дома «Мендисабаль и компания», и они сами должны были выбрать президента.
– По-моему, справедливо, тебе не кажется? – спросила Свобода Кинтина, приподняв брови, когда мсье Пурсель закончил чтение. – Таким образом, каждый сможет сказать свое слово относительно будущего компании.
Кинтин посмотрел на нее в замешательстве, и мы с ним вышли из дома.
27. Одиссея Кинтина
Спустя месяц после того как адвокат огласил новое завещание Ребеки, была назначена дата проведения собрания по выборам нового президента компании «Мендисабаль». Родина и Свобода заговорили об этом с Игнасио за несколько дней до собрания и признались, что будут голосовать за него, но Игнасио умолял их не делать этого. Ему нравилось заниматься рекламой, и он хотел жить спокойно, сказал он. Кинтин – старший брат, и будет правильно, если президентом выберут его.
Родина и Свобода настаивали. Кинтин – скупердяй; положение компании не так страшно, как он пытается всем внушить. Он хочет удушить их, чтобы вложить всю прибыль в расширение торговли. Но они не расположены идти на жертвы.
– У меня двое маленьких детей и еще один грудной, дети требуют много внимания, – сказала Родина. – Я не могу сейчас иметь меньше трех нянек. Ты представляешь себе, что значит стирать закаканные пеленки в таком количестве? Ты ведь знаешь, как нас растили папа с мамой, Игнасио. Я не виновата, что у меня такое тонкое обоняние!
За несколько месяцев до этого в Испании умерли родители Хуана и Калисто, оставив сыновьям в наследство свои титулы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55