Когда я закончила, раздались короткие аплодисменты, я сделала гран жете и покинула подмостки. Но я не ушла далеко, а осталась стоять за кулисами. С бьющимся сердцем я следила за тем, что происходит на сцене. Эстефания, совершенно не интересуясь личностью Жар-птицы, начала танцевать адажио. Она была в ударе и танцевала очень раскованно, со своей обычной непосредственностью. Теоретически мы должны были знать хореографию каждой сцены наизусть, чтобы в непредвиденном случае можно было заменить одну сцену другой. Вдруг я увидела, что Эстефания танцует что-то совсем новое. Я никогда не видела, чтобы она так танцевала. Это был не просто классический балет, это был танец двоих, блестящее воплощение женщины-самки, призывающей мужчину-самца.
Эстефания и Жар-птица были поглощены друг другом, и их тела двигались в едином ритме. Она оплела шею партнера снежными руками, а плащ из огненных перьев окутывал ее с ног до головы. Когда танец кончился, я была близка к обмороку, а театр чуть не рухнул. Бархатный занавес поднимался и опускался уж не знаю сколько раз, пока Эстефания и Жар-птица делали положенные поклоны и посылали публике воздушные поцелуи. Они совершенно забыли обо мне. Никто не позвал меня разделить эти овации вместе с ними, – таким ярким и выразительным оказалось адажио.
Тогда я сделала похвальное усилие над собой, набралась смелости и храбро вышла на сцену за своими аплодисментами. Я остановилась рядом с Эстефанией и Жар-птицей и тоже раскланялась, но чувствовала при этом, что аплодируют не мне. Я покраснела, поклонилась последний раз и исчезла. Эстефания и Жар-птица еще три раза выходили на бис, пока занавес не опустился окончательно. Свет на сцене погас, и все погрузилось в сумрак, но кое-кто продолжал аплодировать. И тут с левой стороны, где сидели друзья и родственники Тони, раздался пронзительный свист, который заставил всех умолкнуть.
– Да благословит Господь нашего великого Тони Торреса, – закричал кто-то, – сегодня он прославил Мачуэло-Абахо!
В этот момент чья-то невидимая рука повернула выключатель, и сцена вновь осветилась. Занавес вновь поднялся. На сцене стояли Эстефания и Жар-птица. Только маски на Жар-птице не было, и все увидели, что это профессор Керенски, который целовал Эстефанию в губы; он целовал ее, а она позволяла целовать себя так, будто не имела сил сопротивляться. Публика, которая уже было двинулась к дверям, остановилась на полдороге и замерла, глядя на них. Прошло по меньшей мере секунд десять, а Эстефания и профессор так и стояли, далекие от всего, что их окружало, не слыша ни освистываний, ни ругани, ни топота, которые звучали все громче, потому что зрители возвращались в зал по проходам, при этом особенно возмущались приятели Тони Торреса, – осознав случившееся, они страшно разозлились.
Они подбежали к краю сцены, стали снимать ботинки и кидаться ими в профессора Керенски, туда же полетели сумочки, зонтики, шляпы – все, что попадалось под руку, и при этом все кричали, что он лгун и мошенник; он раззвонил всему свету, что сегодня вечером даст Тони Торресу возможность стать звездой балета, а сам заранее все обдумал и решил занять его место. Но Керенски и Эстефания, казалось, ничего не слышали; они продолжали страстно целоваться на глазах у всех; в ярком свете рефлекторов на фоне красного бархатного занавеса они были похожи на двух блестящих насекомых, окутанных потоком огненных перьев Жар-птицы.
После спектакля мы с Баби шли домой пешком всю дорогу, не произнося ни слова. Ни папа, ни мама не пошли в театр смотреть, как я танцую, и я искренне этому радовалась. Когда мы пришли, я закрылась у себя в комнате, а немного погодя Баби постучалась в дверь. Она принесла мне стакан молока и кусок яичного кекса, который только что испекла, и поставила все это на тумбочку.
– Теперь можешь есть все что захочешь, – сказала она мне. – Уж теперь ты не будешь умирать от потери аппетита из-за этого хищного ястреба. Слава богу, это не ты оказалась сегодня вечером в его когтях, я и так едва удержалась, чтобы не проломить ему голову зонтиком. А уж как мне этого хотелось, когда я увидела бедняжку Эстефанию Вольмер, беззащитную, как голубка, в его лапах.
Я была не в силах что-либо ответить. Я припала к ее плечу и разрыдалась.
Больше я не ходила в студию и никогда не видела Андрея Керенски. Через некоторое время несколько учениц обвинили его в сексуальных домогательствах, и он был вынужден покинуть Остров. Эстефанию отправили вместе с одной из теток в Ворчестер, штат Массачусетс, – пожить там, пока скандал забудется. Когда она вернулась в Понсе несколько лет спустя, она была уже замужем за йогом, и они вместе открыли первую в городе академию Шри-Притам. Она была такая же безрассудная и беспечная, как раньше. Вдвоем с мужем они бродили голые по общественному пляжу Понсе и медитировали, сидя в позе лотоса по вечерам, на закате солнца. Однажды их даже забрали в полицию за антиобщественное поведение, но так как Эстефания была из семьи Ринсер-Вольмер, они провели там несколько часов, не больше. Тамара продолжала, как умела, руководить Школой балета и со временем создала в нашем городе устойчивую традицию классического танца. Многие из ее наиболее способных учениц продолжили карьеру в Соединенных Штатах и стали известными балеринами; и нынче балетоманы Понсе чрезвычайно ценят Тамару. А вот бедняга Тони Торрес словно испарился, будто исчез с лица земли. Он не вернулся в свой Мачуэло-Абахо, и больше о нем никто никогда не слышал.
18. Вассар-колледж
После скандала с Керенски мы с Баби очень сблизились. Я ходила с ней в квартал Лас-Кучарас, одно из предместий Понсе, по крайней мере дважды в неделю. Мы учили тамошних детей читать и писать, а иногда шить и готовить. Как-то раз Баби написала письмо президенту компании «Кодак» о том, что недавно открыла новое предприятие в Понсе и просит прислать двадцать фотоаппаратов «Полароид» для детей предместья. Очень скоро она получила от него вежливое письмо, где президент извинялся за то, что не может подарить фотоаппараты такого высокого качества, но обещает выслать двадцать фотоаппаратов марки «Кодак» и вдобавок пятьдесят пленок для счастливого почина.
Баби считала, что научить детей квартала фотографировать, будет очень полезно. Она показала им, как надо фотографировать, например, котов, которые роются в помойках. Мусор, конечно, не самая привлекательная вещь на свете, но коты замечательные, – ведь они полны жизни, а все, что борется за выживание, заслуживает восхищения. В квартале было полно бродячих собак и кошек. Какая-нибудь одна маячила возле мясной лавки, выпрашивая обрезки или кости, после чего дюжина таких же бежала вслед за ней в надежде что-нибудь урвать и себе. Баби полагала, что дворняги – звери особенные. В нашем доме в Понсе жили три дворняги: Зануда, Блоха и Царапыч. Окрас у них был каштановый, светлый и черный соответственно, морды чернее смолы, шерсть шелудивая. Но мы их очень любили, и Баби уверяла, что они куда преданнее породистых собак, ведь она спасла их от городской живодерни, и они обязаны ей жизнью.
Баби велела детям квартала фотографировать городские сточные канавы, которые несли нечистоты на пляж Лас-Кучарас, где обычно играли ребята, потому что он заменял им парк аттракционов. Контраст между улыбающимися лицами детей и унизительной нищетой, которая их окружала, производил сильный художественный эффект. Когда проявили пленку, Баби отобрала лучшие снимки и послала в Соединенные Штаты на конкурс, рекламу которого она видела в «Нью-Йорк таймс», и в результате дети из Лас-Кучарас получили первое место. Некоторые мальчики стали впоследствии профессиональными фотографами и основали первую в Понсе Школу художественной фотографии.
Через четыре года после моего провала в спектакле, в 1950 году, я окончила лицей в Понсе. В январе того же года меня приняли в Вассар-колледж, куда Баби решила послать меня, чтобы утешить, – моя карьера балерины закончилась, – и я начала готовиться к отъезду. Однажды вечером мы с Баби вместе сидели в гостиной, разглядывая каталог торгового дома «Серс». Я выбрала красивую дорожную сумку зеленого цвета с бронзовыми замками, шесть пар шелковых чулок, три комбинации, две юбки из шотландской шерсти, пальто из верблюжьей шерсти, пару резиновых ботиков и клеенчатый плащ, и все это мы внесли в розовый формуляр в конце журнала, куда надо было вписать все, что вы хотели получить. В магазинах Понсе такие вещи не продавались, но благодаря каталогу «Сере» мы могли купить все что угодно.
В сороковые и пятидесятые годы у «Серса» не было своего магазина на Острове. «Серс» – это было не место, это был образ мыслей; заказывать товары от «Серса» было все равно что заказывать их у Господа Бога. Не было такого дома в Понсе среди людей нашего круга, где на видном месте не лежал бы каталог «Серс». Как большинство семей Острова, наша тоже была разделена по политическим интересам. Кармита и Карлос были за американскую государственность, а мы с Баби оставались убежденными сторонниками независимости. Но все мы одинаково любили листать страницы каталога «Серс». Держать его в руках – уже одно это воодушевляло; это было неопровержимое доказательство того, что мы являемся частью Соединенных Штатов. Мы не какие-нибудь там Гаити или Доминиканская Республика, где люди и не слыхивали, что такое телефон, а продукты хранили в деревянных ящиках между кусками льда, вместо того чтобы обзаводиться холодильниками от «Дженерал электрик». Благодаря каталогу «Серс» у нас были те же возможности приобрести современную домашнюю технику, что у жителей Канзаса или Луизианы, и мы получали из Соединенных Штатов всякие новые изобретения без какого-либо дополнительного налога. Картонные коробки с товарами, которые привозил с Севера пароход, запаздывали иногда на несколько недель, но когда их открывали, оттуда веяло бодрящим холодком Соединенных Штатов, который овевал лицо и проникал в душу.
У нас в доме каталог «Серс» всегда лежал в гостиной, на кофейном столике, и мы часами листали его, мечтая о разных чудесных вещах, которых никогда не видели. Когда я была маленькая, я однажды заказала на Рождество куклу Мадам Александр. В Понсе таких кукол не было. Куклы у нас были самые обычные: лицо, руки, ноги из грубого папье-маше, а туловище тряпичное, набитое ватой. А у моей Мадам Александр личико было покрашено тонкой глазурью, а зубы и светло-каштановые волосы блестели, как настоящие. Она приехала в картонной коробке с золотыми уголочками, а вместе с ней целый гардероб, точно такой же, как купила мне Баби пятнадцать лет спустя, когда собирала меня в Соединенные Штаты.
Кармита заказала себе по каталогу «Серс» плиту марки «Филипс», стиральную машину «Кельвинатор» и пылесос «Электролюкс». Карлос наслаждался электросверлами и автоматической пилой от «Дженерал электрик» и мечтал купить когда-нибудь целый ящик суперсовременных инструментов, которые «Серс» предлагал для резчиков по дереву. Даже Баби часами сидела, погрузившись в разложенный на коленях каталог. Больше всего она любила раздел садоводства. Она прочитывала всю информацию о вращающихся поливальных шлангах, которые орошали газоны перед домами в Форте-Лаудердале; о кормушках для птиц из штата Мэн, сделанных из настоящей сосновой коры; о садовой мебели из Калифорнии из ценной древесины секвойи; о желтых цинниях, оранжевых георгинах и голубых вьюнках из Аризоны, которые не могли прижиться в тропиках, но которые Баби все равно заказывала через «Сере» и потом сажала у нас в саду, потому что слепо верила ярким цветным картинкам, нарисованным на пакетиках, в которых присылали семена. Иной раз, листая страницы каталога «Серс», Баби была готова отказаться от своих свободолюбивых идеалов и проголосовать за американскую государственность, как делали Кармита и Карлос, но так никогда на это и не решилась.
В то время я склонялась к идее независимости, возможно, из чувства солидарности с Баби. Но когда я видела, насколько ее убеждения противоречивы, то не знала, что и думать. Баби хотела, чтобы Остров был независимым по моральным соображениям, и я была с ней согласна. Она считала, что Пуэрто-Рико сильно отличается от Соединенных Штатов и что просить включить нас в состав Соединенных Штатов как еще одну административную единицу несправедливо по отношению к американцам, и уж тем более к нам самим. В определенном смысле мы как бы пытались обмануть американский народ, который так хорошо к нам относится. Но Баби также придавала большое значение прогрессу и берегла свой американский паспорт как драгоценную вещь.
В Пуэрто-Рико политикой «болели» все. У нас было три партии, и каждой соответствовал свой цвет: у Новой прогрессивной партии, ратующей за американскую государственность, – голубой; у приверженцев свободного ассоциированного государства и Народной партии – красный, а у сторонников независимости – зеленый. Политика все равно что религия: можно верить либо в государственность, либо в независимость, но нельзя иметь сразу две веры. Одни хотят самостоятельности, другие, наоборот, зависимости, а те, кто верит в свободное ассоциированное государство, – вообще витают в облаках. Во время выборов народ впадал в истерическое состояние, и часто люди вели себя самым диким образом.
Во время последних выборов, например, один сторонник независимости был убит перед началом баскетбольного матча в квартале Канас. Кто-то всадил ему в спину, на манер копья, древко американского флажка, потому что он, видите ли, не снял шляпу во время исполнения пуэрто-риканского гимна. Я не выношу насилия, и такого рода вещи меня ужасают. Поэтому я аполитична, я вообще не хожу голосовать. Возможно, моя нерешительность восходит к тем временам, когда я девочкой сидела в гостиной нашего дома в Понсе с каталогом «Серс» на коленях, думая о независимости и одновременно мечтая, чтобы наш остров стал частью современного мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55