– Вы говорите, мастер Вальтер, что вы и… Ральф воспитали сироту… кто он?
– Я вам скажу это, – произнес третий голос, раздавшийся неожиданно в приемной комнате. Настоятельница и Вальтер с удивлением обернулись и увидели в дверях самого епископа Давида, который, не приказав докладывать о себе, прошел прямо в приемную и слышал последние слова разговора.
При виде бургундского герцога, волнение настоятельницы усилилось, и она быстро опустила свое покрывало; епископ казался тоже смущенным, несмотря на искусство владеть собой, а оружейник с изумлением смотрел на обоих и ждал приказаний государя. Несколько минут продолжалось тягостное молчание. Давид оправился первый и сказал, обращаясь к Вальтеру:
– Не делайте, мастер, никакого распоряжения на счет вашей дочери. Уверяю вас, что она найдет здесь счастье; оставьте ее под покровительством почтенной настоятельницы, хоть на время траура по матери и жениху.
Вальтер молча поклонился, не понимая, с какой стати бургундец занимается судьбой его дочери; но он не боялся уже за Марию и, надеясь скоро переговорить с ней, вышел из приемной монастыря.
Настоятельница все еще стояла в одном положении, и только волнение ее покрывала доказывало, что она дышит неровно. Епископ подошел к ней и, взяв ее бледную, холодную руку, сказа с чувством:
– Простите меня, Берта, что я смел придти к вам без вашего позволения. Больше двадцати лет я не смел нарушать вашего покоя, и если теперь решился на это, то потому только, что мне нужно сообщить вам о важном деле, которое касается и вас.
– Я вас слушаю, монсиньор, – прошептала настоятельница слабым голосом и опустилась в кресло, потому что ноги не поддерживали ее.
Давид взял стул, придвинулся ближе к бедной женщине и начал тихо говорить ей. Он говорил долго и с жаром, настоятельница не прерывала его, а только по временам отирала слезы своим покрывалом и сдерживала рыдания. Окончив свой рассказ, епископ прибавил:
– Теперь, когда мы почти отжили, Берта, пора нам забыть наши страсти и ненависть. Вы знаете, что я раскаялся в моем невольном преступлении и уважал ваши страдания. Теперь я забочусь о счастье нашего сына и пришел просить вас, чтобы вы помогли мне. Забудьте прошлое, Берта, его не воротишь… Сам Бог прощает грешников.
– Я давно простила вас, монсиньор, и молюсь о вас, – отвечала настоятельница, откинув покрывало от своего, все еще прекрасного лица. – Неужели вы думаете, что в сердце бедной монахини сохранилась хоть искра ненависти? Я знаю, что и Рудольф простил вас. Скоро я увижусь с ним на небе, потому что страдания давно ослабили наши силы, но перед смертью позвольте мне видеть… его… моего Франка, которого я давно оплакиваю.
– Я пришлю его к вам, чтобы он сам попросил вас уговорить дочь оружейника согласиться на брак с ним. Я бы нашел ему партию лучше, но он любит эту девушку, вместе с которой вырос, и я не хочу противоречить ему.
– Благодарю вас. Я приготовлю Марию к этой перемене; а отец ее будет на все согласен. Но Франк еще не знает, кто он, должна ли я сказать ему?
– Я предоставлю это вашему усмотрению, только прошу вас об одном: не лишайте меня любви сына, не описывайте меня слишком черными красками.
– Будьте покойны, монсиньор, Франк будет уважать вас, и вы можете им гордиться. Прощайте.
– Прощайте, Берта. Вы не поверите, как я счастлив, что видел вас и что вы перестали презирать меня. Надеюсь, что сын примирит нас совсем и что вы позволите мне иногда видеться с ним.
– Мы уже примирились, монсиньор, – отвечала монахиня, грустно улыбаясь. – Но я чувствую, что мне осталось жить недолго и хочу провести последние дни в уединении и молитве.
– Неужели мы больше не увидимся?
– Увидимся еще раз на свадьбе Франка и Марии. Я постараюсь дожить до тех пор, потом я прощусь с вами навсегда и благословлю вас.
– Прости меня, бедная страдалица, – проговорил почти со слезами епископ, опускаясь на колени перед бледной женщиной, которая действительно была так слаба, что казалась умирающей.
Она протянула ему руку, и сказала слабым, но ясным голосом:
– Я простила тебя давно, Давид, а теперь благословляю за то, что ты возвращаешь мне сына, которого я бы не должна была оставлять. Но Бог простил и меня… если позволил мне увидеть Франка… Пришли же мне скорее нашего сына.
– Тебе надобно успокоиться, Берта, собраться с силами, ты так слаба.
– Ожидание измучает меня больше… молитва подкрепит меня… Ступай.
Епископ расстался с той, которую некогда любил так страстно, что для нее изменил своему другу. Теперь его занимала одна мысль: счастье сына, которого он видел в мечтах своих уже знатным рыцарем, заслуживавшим известность и славу и управляющим обширной и богатой страной.
При свидании Франка с настоятельницей монастыря св. Берты та еще не успела ничего объяснить молодому человеку, но он понял, что эта бледная, прекрасная женщина, смотревшая на него так нежно, не может быть ему чужой, и став перед ней на колени, схватил протянутую ему руку и вскричал из глубины души:
– Матушка!
Одумавшись немного, он сам испугался своей дерзости и опустил голову, ожидая грозного слова монахини, но она, обхватив голову Франка обеими руками, прижала ее к своей груди и, вместо слов послышалось тихое рыдание. Франк оставался неподвижен от радости и удивления, но в то же время ощущал такое новое, сладостное чувство, что, казалось, сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Никогда он не испытывал ничего подобного. Бедная Клавдия любила и ласкала его ребенком, Марта называла его сыном, но никогда он не был так счастлив, как в ту минуту, когда плакал на груди незнакомой женщины, которую видел в первый раз. Ему казалось, что он знает ее, что ее страдальческое лицо часто являлось ему во сне и охраняло его от всего дурного. Подняв голову, он не мог насмотреться на нее. Это сильное, хотя и радостное волнение должно было произвести опасное действие на слабую женщину, но, напротив, счастье, казалось, возвратило ей угасающие силы; лицо ее оживилось, глаза блестели, ангельская улыбка оживила ее бледные губы и, крепко держа Франка за руки, как будто боясь, чтобы его не отняли у нее, она с невыразимой нежностью рассматривала красивую, мужественную его наружность, повторяя с наслаждением:
– Мой сын, мой Франк!
После первых минут восторга, она сказала, чтобы Франк сел у ног ее и рассказала всю свою жизнь, не пропуская ни малейших подробностей. Он не скрывал ничего перед ней, и она с вниманием и участием следила за простым рассказом и видимо страдала, когда молодой человек описывал, как любовь его боролась с долгом и как он мучался в последнее время.
– Теперь Мария свободна, – прибавил он. – Я сердечно жалею о смерти благородного человека, которому она была назначена и никогда, даже в порывах безумной страсти, не желал, чтобы граф Шафлер погиб неожиданно; злодей Перолио уже наказан за свои преступления. Я не могу даже отомстить за моего друга. Если бы я не был уверен, что Мария тоже любит меня, то не тревожил бы ее; но я боюсь, что она захочет навсегда остаться в монастыре. Не допускайте ее до того, матушка, умоляю вас.
– Будь покоен, мой милый Франк, я не удержу в клетке хорошенькую птичку, хотя сначала думала сделать это, потому что полюбила от души твою кроткую Марию. Но тебе я отдам ее… только не так скоро; ты понимаешь, что надобно приготовить и ее, и отца.
– О, я буду ждать сколько хотите, только бы мне быть уверенным, что Мария будет моей! Я теперь так счастлив, у меня есть мать.
И действительно, радость его была так велика, что он в первое свидание с настоятельницей даже не спросил ее об имени отца, но потом он решился упомянуть об этом и монахиня отвечала твердо:
– Ты об этом узнаешь после. Покуда уважай твоего государя и повинуйся ему во всем. Когда меня не будет, он откроет тебе тайну твоего рождения.
Франк был так счастлив, что не настаивал, и время шло для него незаметно. Марию тоже было не трудно уговорить быть женой того, кого она так любила; только Вальтер удивлялся этому браку и долго не соглашался на него, говоря, что привык считать Франка братом Марии. Однако удостоверившись, что дочь его любит нового любимца епископа не как брата, он, наконец, догадался, что она скрывала от него свои чувства и неохотно шла за Шафлера.
Ровно через год после описанных происшествий Фландрия праздновала заключение прочного мира; удочки и трески обнимались и пили за здоровье императора Максимилиана, положившего конец междоусобной войны. Правда горсть недовольных сбиралась опять возобновить борьбу, если не удовлетворят их требований, что случилось действительно, потому что беспорядки продолжались еще несколько лет, но партия удочек была уже так слаба, что нечего было ее опасаться, и она могла вести только разбойничью войну. После истребления Черной Шайки и перехода всех значительных лиц на сторону бургундца, который обещал им всевозможные вознаграждения, у удочек не осталось ни армии, ни начальников, а главное – не было денег. Большие города сдались епископу, а бурграф сам положил оружие и удалился в свой крепкий монфортский замок.
Весь Утрехт праздновал возвращение епископа и толпился у собора, где готовилось новое великолепное торжество. Говорили, что любимец государя, пожалованный Максимилианом в графы и получивший от епископа богатые поместья, будет в этот день венчаться с благородной сиротой, воспитывавшейся в монастыре св. Берты. Сам епископ будет совершать брак, и все вельможи приглашены в великолепный дворец, приготовленный для молодых.
В этот день настоятельница монастыря в Дурстеде решилась выйти из своего уединения и хотела сама благословить молодую чету. Вальтер был совершенно счастлив и не заметив, что во время обряда старый монах Ральф стоял сзади него и со слезами молился о счастье новобрачных.
Когда поезд отъехал от собора при громких кликах народа, в толпе по обыкновению начался шум и говор:
– Как хорош молодой граф, – говорила плотная мещанка, – только я удивляюсь, зачем в собор пустили работников амерсфортского оружейника Вильгельма, тогда как нас не пускали.
– Я видел в процессии и старого оружейника Вальтера, – подхватил пивовар, – да знаете ли, что молодая графиня похожа на дочь Вальтера, которая давно пропала?
– Вот что выдумал! – вскричала торговка. – Точно я не знала бедную Марию. Правда, она была хороша, но молодая просто красавица.
И толпы разошлись, толкуя и споря о том, чего не знали, а в это время во дворце происходил роскошный пир, царицей которого была дочь оружейника. В числе служителей был Видаль, первый оруженосец молодого графа, а Генрих занимал должность распорядителя и управлял бесчисленными слугами. Все казались счастливы и довольны, все веселились от души; только один Берлоти, бывший в числе гостей, потому что епископ занимал у него деньги, сидел печальный и мало пил из золотого кубка. Он заметно постарел, совсем сгорбился, не занимался красотой женщин и когда все пили за здоровье новобрачной и восхваляли ее красоту, Соломон поднял глаза на бывшую свою пленницу и проговорил со вздохом:
– А все же Жуанита была лучше.
Только он один и вспомнил о доброй девушке. О благородном Шафлере не вспоминал никто…

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46