– «Они»?
– Знаешь мистера Майклмаса, лондонского специалиста-отоларинголога? Вот он будет оперировать. Но первый диагноз поставил наш У.Б. и послал ее сюда. То есть не то что послал. Он сам ее сюда и привез и в свободную минуту то и дело заглядывает к ней.
– Это понятно, они друзья, – пробормотала Лин.
– Более чем, если хочешь знать. Я не поверила Тому, когда он говорил, что У.Б. никогда не увлечется…
Но Лин не слушала ее. Ее мысли были полны Евой Адлер, которой судьба дала талант, красоту и, наверное, любовь Уорнера Бельмонта и к которой в сердце Лин сейчас не было никакой зависти, а вместо этого – глубокая жалость. Сейчас она даже не могла ревновать Еву к той любви, к которой она сама так стремилась.
Глава 9
По сообщениям Пэтси, Ева Адлер не относилась к числу хороших пациентов. Днем и ночью она трезвонила, вызывая сестер, и чаще всего из-за таких пустяков, которые она прекрасно могла бы сделать сама. Пэтси, в состоянии ее недавно обретенного счастья, теперь ничто не могло вывести из себя, но и она с иронией рассказывала Лин:
– Нет, ты знаешь, она как будто понятия не имеет, зачем мы здесь существуем. Ей кажется, что только для того, чтобы вызывать нас и велеть поворачивать ветку мимозы в вазе и так, и этак, и в ту сторону, и в эту, чтобы она, видишь ли, бросала приятную тень на стену. Вчера утром она меня продержала за этим занятием четверть часа, а старшая сестра прыгала, как боб на сковородке, ждала меня на перевязку. Но знаешь, все равно у меня как-то нет к ней злобы. Как ты думаешь, что может ждать бедняжку в будущем?
Лин не могла не улыбнуться, видя ту быстроту, с которой Пэтси разжаловала бывшую великую Еву в категорию «бедняжек». Но умение обращаться со своими пациентами, как с детьми, и относиться к ним по-матерински заботливо, что совершенно не соответствовало юным годам, составляло главное искусство Пэтси; она всегда ладила со своими больными. Среди сестер в комнате отдыха была готова шутка насчет Пэтси, что если бы, например, начальница вдруг слегла, то Пэтси тут же явилась бы с утешениями и стала бы похлопывать ее по руке, приговаривая: «Ну ничего, ничего, сейчас будет легче!»
– А они уже решили, когда будет операция? – спросила Лин.
– Нет, даже еще и не решили, будет или не будет, кажется. Старшая сестра не знает, ну а мисс Адлер тем более. Я думаю, что она именно из-за этого так нервничает и капризничает. Как ты думаешь, Лин, – серьезно спросила Пэтси, – доктора и хирурги действительно должны все хранить в тайне?
– Не всегда, по-моему, – возразила Лин. – Я часто видела, что они совершенно откровенны с больными. Но я думаю, что как раз часть их искусства в том и заключается, чтобы уметь судить, в какой степени можно говорить правду о его состоянии каждому отдельному больному. Некоторые так легко пугаются…
– Да, но есть и такие, которые просто голову теряют от тех вещей, которых им не говорят.
– И это тоже правда. В общем, для врача, конечно, это трудное дело – правильно решить, – проговорила Лин.
– Вот возьми мисс Адлер, – продолжала Пэтси. – Она просто не верит нам, когда мы объясняем ей, что мистер Майклмас хочет пронаблюдать ее перед лечением. Она узнала или догадалась с самого начала, что, может быть, потребуется делать операцию, и она ждет, вся напряглась и все время, конечно, боится, что это может означать потерю голоса. Я считаю, что У.Б., во всяком случае, достаточно хорошо ее знает, чтобы быть с ней вполне откровенным относительно ее шансов!
– Но может быть, он считает, что не имеет права вмешиваться в дела доктора Майклмаса, раз уж она его пациентка, – напомнила ей Лин.
– Это я понимаю, конечно. Но мне кажется, никакого нарушения этикета не было бы, если бы он ей намекнул, что и как, в качестве друга, потому что он даже не скрывает от старшей сестры, что его визиты к мисс Адлер не носят профессиональный характер. Ты бы посмотрела на старшую – она прямо вся расплылась перед ним. «Ну конечно, коне-е-е-чно, я все понимаю, мистер Бельмонт!» – передразнила ее Пэтси со смехом.
Лин провела пальцем по краю подоконника, как бы проверяя чистоту:
– Ты говоришь, он часто навещает мисс Адлер?
– Да, почти каждый день, и всегда с букетом цветов и кучей журналов. А если не приходит сам, то присылает цветы. Например, сегодня утром принесли большой букет гладиолусов. Там была его карточка и по-французски приписано: «Воспоминание о триумфе». Ты сама посуди, Лин, где в это время года можно достать гладиолусы?
Лин очнулась:
– Гладиолусы? У крупных лондонских цветоводов есть все, конечно, но цена!.. – Она задумалась: гладиолусы – те самые цветы, с которыми Ева появилась на концерте и которые, значит, и тогда были от Уорнера, как и сегодняшний подарок. А «воспоминание о триумфе» – конечно, о триумфе ее красоты в тот вечер, которой Уорнер не смог сопротивляться, хотя и критиковал ее исполнение. Это воспоминание жгло ее, и сознательным усилием воли Лин прогнала от себя эти мысли.
Но на следующий день она получила болезненное напоминание об этом.
Она как раз пришла к себе после работы и уже сняла форменное платье, переоделась в обычное и собралась дойти до отдельных палат, чтобы узнать, когда освободится Пэтси. Она нашла ее в санитарном тамбуре посреди пустых ваз и груды цветов, которые нужно было немедленно расставить.
– Господи, Пэтси! Ты тут провозишься с этим еще час. Почему ты не заставишь практикантку заняться этими цветами! – возмутилась Лин.
Пэтси мокрой рукой провела по лбу, стирая пот:
– Я бы заставила, но у нас сегодня столько людей не хватает. Одна вчера заболела гриппом, другая, видно, тоже собирается, сегодня ходила как мокрая курица, пока старшая не отослала ее после ленча. Душенька, помоги мне с этим, я тогда поскорее кончу.
– Конечно помогу. Ты говоришь, грипп? Боже упаси нас от той эпидемии, что была зимой три года назад. Помнишь, что было?
– Еще бы не помнить!.. – пылко сказала Пэтси. – Резервного персонала никого нет, половина из нас еле ноги таскает, живут на аспирине, потому что кому-то надо ухаживать за второй половиной, которые совсем свалились. Но ты тогда не заболела?
– Нет, мне тогда повезло. У меня и еще нескольких человек оказалось крепкое здоровье, как считается, – подтвердила с улыбкой Лин. – Но наверное, я никогда в жизни так не уставала и потом часто думала, что же мы будем делать, если случится опять что-нибудь чрезвычайное – например, будет поступать огромное количество раненых или больных…
– Да… Хорошо, что пока этого не было. – Пэтси на шаг отступила от вазы, которую она только что закончила: – Посмотри, милая – обе вазы для моей бедной язвы из двенадцатой палаты (Пэтси часто обозначала своих пациентов их диагнозами). А что, если нам освободить немного места? Ты отнесешь эти цветы в палату, тут будет посвободнее, и я займусь этими.
– Я не в форме. Как же я туда пойду? – возразила Лин.
– Ну и пусть. Ты в палату не входи, а просто поставь их на столике у двери в двенадцатую, в коридоре, и подожди меня. Я тут с этим кончу, захвачу второй букет для язвы и все принесу, а ты мне будешь открывать двери в палаты.
Лин согласилась и, взяв две вазы в обе руки, понесла их в отделение. Вазы были тяжелые, и она с облегчением поставила их на коридорный столик, как сказала Пэтси. Отступив на шаг, она осмотрела оба букета и решила, что надо подправить некоторые веточки, пострадавшие от переноски. Она занялась этим и вдруг заметила, что дверь напротив палаты номер двенадцать открыта настежь, и она не могла не услышать голоса, доносящиеся из палаты. Она настолько изучила голос Уорнера Бельмонта, что сразу узнала его. Ему отвечал голос Евы Адлер, показавшийся Лин еще более привлекательным и волнующим из-за легкой хрипотцы.
Уорнер говорил ей:
– Я вижу, ты получила мои цветы. Ты поняла, что я написал на карточке?
Ева засмеялась не совсем приятно:
– Дорогой мой Уорнер, как тебе известно, я умею читать по-французски.
– Ты прекрасно знаешь, что я хотел сказать, дорогая. Я подумал, что, может быть, ты не поняла, о чем я пишу.
– Поняла. Не беспокойся. – В голосе Евы были горькие нотки. – Ты хотел подчеркнуть, что последний раз, когда я выступала – на этом вашем дурацком концерте, – я пела отвратительно. Смеялся надо мной, изощрялся в саркастических замечаниях на мой счет!
Оба замолчали. Потом Уорнер медленно сказал:
– Ты… так подумала?
– Что же еще можно было подумать?
– Значит, ты ничего не поняла. Я-то думал… Впрочем, ты и вправду могла не понять. Потому что, Ева, дорогая, я хотел, чтобы эти цветы были напоминанием о моем триумфе.
– Твоем?!
– Да. Как ты помнишь, ты отказалась и слушать, когда я попросил тебя выступить у нас на концерте. А потом, когда ты все-таки приехала, я понял, что ты изменила свое решение – ради меня. Я очень ценю это, Ева. Ты, наверное, теперь поймешь, что для меня это явилось чем-то вроде неожиданного триумфа?
Ева ничего не ответила, и он продолжал:
– Конечно, с тех пор я понял, что у меня сложилось неправильное представление о тебе и что ты не хотела петь, потому что уже тогда не чувствовала себя в форме. Но ведь ты мне ничего не сказала, и это было неправильно; и все же потом ты прислушалась к моей просьбе и приехала. Я понял так, что это означает, что, наконец, ты начинаешь…
В этот момент Лин повернулась, не глядя, и помчалась прочь по коридору обратно. Она была у столика не более полутора-двух минут, но то, что она услышала, заставило замереть ее руки среди ветвей цветущего миндаля. Но ее беспокойной совести и надежде, замершей в ее сердце, казалось, что прошел целый век с тех пор, как она услышала начало этого разговора – разговора, не предназначенного для чужих ушей, но который, как бы она ни старалась, навсегда останется в ее памяти.
Подслушивание!.. Это было так же позорно и так же гадко, как чтение чужих писем. Но если за такие поступки всегда следует наказание, разве судьба не позаботилась о том, чтобы она получила его сполна? Разве теперь она не знала, что Уорнер любит Еву и уверен, что она испытывает (или начинает…) те же чувства к нему. Что могло подтвердить это еще определеннее?
За вторым поворотом коридора она увидела Пэтси, несущую железный поднос с множеством ваз.
– Я ведь сказала тебе ждать меня у дверей палаты, – удивилась Пэтси.
– Я тебя провожу. Наверное, я не так поняла, – сказала Лин.
– А я решила расставить все цветы по вазам и уж нести все заодно. Если ты будешь открывать мне двери, я быстро разнесу все во по своим местам, и мы будем свободны.
Лин повернулась и пошла рядом с подругой, благодарная, что по крайней мере в этот момент она не одна.
Грипп, занесенный больным из отдельной палаты, начал распространяться среди сестринского персонала больницы, хотя и не достиг еще угрожающих размеров. Начальница, которая была большой любительницей свежего воздуха, издала еще один из приказов, в котором обязывала сестер всех рангов проводить около половины свободного времени на воздухе, желательно занимаясь спортивными упражнениями. Сестры палат получили инструкцию, требующую вывоза всех выздоравливающих и ожидающих лечения на балконы или даже в сад в хорошую погоду («хорошим», по мнению начальницы, был любой день, о котором не поступало штормового предупреждения).
Лин любила больничный сад. Аллеи были окаймлены подстриженными изгородями из самшита, и в неожиданных укромных уголках прятались гроты. В теплые дни можно было усесться где-нибудь в тишине и полностью забыть, что где-то рядом шумит хлопотливая и торопливая жизнь больницы, о которой так скоро придется вспомнить и окунуться в нее.
Однажды она ушла в сад, чтобы, используя время после дежурства, отдохнуть в покое. По пути обратно она увидела в одном из уютных уголков шезлонг, на котором кто-то лежал. Подходя сзади к креслу, Лин приготовилась улыбнуться больному, проходя мимо. Но улыбка замерла у нее на губах, когда она увидела, кто был в кресле. Ева не могла догадываться о чувствах Лин к Уорнеру, но все же девушке стало неловко; придется быть очень осторожной в разговоре с Евой.
Ева тоже взглянула на нее, и по ее глазам было видно, что она узнала Лин. Лин произнесла:
– Доброе утро, мисс Адлер. Как здесь хорошо, в этом затишье не дует, правда? – и продолжала идти своей дорогой.
– Подождите!.. Пожалуйста… – Это была не столько просьба, сколько команда, и, удивленная самим этим тоном, Лин остановилась, повернувшись к ней:
– Вам что-нибудь нужно? Или вы хотите вернуться к себе в палату?
– Ни то, ни другое. Мне нужны вы. Мне нужно вам что-то сказать.
– Мне?
– Да, да. Вы меня помните, конечно? Я думаю, нам совершенно не нужны эти церемонии взаимных представлений, прежде чем начать разговор. Мне нужно кое-что спросить у вас. – Ева говорила как-то натянуто и вместе с тем раздраженно.
– Конечно, если я могу что-нибудь сделать для вас, – ровно сказала Лин, подходя и становясь перед ней.
– Не знаю, может быть, и можете. Это относительно моей болезни…
Лин запротестовала:
– Но, мисс Адлер, я ничего не знаю о вашей болезни. При всем желании я ничем не могу помочь вам. Если вы желаете поговорить об этом, вам следует обратиться или к старшей сестре вашей палаты, или к врачу, который лечит вас. Вы не должны спрашивать у меня.
– А я спрашиваю именно у вас. И мне нужен не ваш совет, а ваша помощь… – Ева замолчала, проницательно глядя на Лин, как бы определяя эффект от своих слов. – Вы довольно хорошо знакомы с Уорнером Бельмонтом, верно?
– Не очень хорошо. Я работала с ним в операционной, – ответила Лин, ненавидя себя за то, что предательский румянец опять выступает у нее на щеках.
– Ну, нет. Между вами есть что-то большее, чем служебные отношения. Он вас приглашал с собой в разные места, он познакомил вас со мной на балу ракового фонда.
– И все-таки я не могу сказать, что хорошо его знаю. Далеко не так хорошо, как вы, я уверена, знаете его сами, мисс Адлер. – «Неужели у меня совсем нет гордости?» – думала Лин.
Ева страстно заговорила:
– О, я знаю его очень хорошо! Точно так же, как он знает меня, – настолько, что может помыкать мной, как ребенком!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24