– Это мой гарем, – зашептала Аннунциата и отодвинула циновки.
Вышли три тонконогие птицы, забавные и полные чувства собственного достоинства.
– Прелесть, правда? И какие умницы!
Сама она была так прелестна, что Риккардо улыбнулся.
– А ты не боишься, что твой гарем разлетится?
– О! Они ведь не могут. Я подвязала им крылья, вот почему я говорю, что это мой гарем. Вот эта, с длинной-длинной шеей, Фатима, та – Дужа, а самая милая и маленькая – Ясода. А кокетки какие! До чего гордятся своими длинными ногами!
Аннунциата повела шейкой, подражая движениям птиц; а Риккардо, подобрав лепесток магнолии, пахучий и плотный, бросил им в невинную Фатиму, которая испуганно отшатнулась и сделала бесплодную попытку подняться на воздух.
– Несчастная птица! – воскликнул Риккардо. – Это жестоко…
Аннунциата покраснела.
– Жестоко? Несчастная? Как ты смеешь?
– Да, жестоко держать их здесь в заточении. Я видел, подъезжая к Тунису, целую стаю таких птиц. Они летели над заливом, к солнцу, свободные, как орлы, и казалось, что им принадлежит и море, и воздух.
Она слушала, смягчаясь.
– Но моим так хорошо живется, – снова заговорила она. – У них вдоволь рыбы, и незачем разыскивать и отвоевывать ее, их каждый день ласкают, а зимой забирают в дом. Фатима, та просто-таки обожает меня и была бы несчастна, если бы я развязала ей крылья. Правда, Фатима-милочка? А Дужа такая жадная, что на воле, наверное, недоедала бы. Про Ясоду и говорить нечего: ее заклевали бы насмерть, правда, маленькая моя?
Птицы благосклонно принимали ее ласки, и она бросала на Риккардо вызывающие взгляды.
– Должно быть, я неправ, – согласился он, глядя на нее. – Когда сидишь в тюрьме, многое зависит от того, кто у тебя тюремщиком.
Она подошла к нему ближе.
– Знаешь, Риккардо, с нашей крыши, с одного угла виден настоящий гарем. Моя комната в прежней женской половине дома, и оттуда есть выход на крышу.
– А кто живет в соседнем доме?
– Загадочный какой-то дом. Я расспрашивала арабов, – никто не знает. К дверям подъезжают иногда закрытые кареты со спущенными на окнах пунцовыми занавесками. Владелец, верно, богат – очень уж хороши лошади. На крышу часто поднимаются арабские дамы. Одна из них как-то заметила меня и, смеясь, крикнула: «Bonjour»; на ней не было покрывала. Немолодая уже, но красивая. Она держала в руке книгу – французский роман, я видела. Я бросила ей розу, она подхватила ее и понюхала. Я никому-никому не говорила об этом. От Сальваторе, в особенности, скрывала. А то он непременно пошел бы посмотреть, и был бы страшный скандал, и его убили бы, пожалуй.
– Как? Только за то, что посмотрел бы?!
– А ты думаешь? – Она важно покачала головкой. – О, видно, что ты не жил здесь с самого детства, как я. Тунис не так цивилизован, как Алжир.
Сальваторе был из всех членов семьи наименее симпатичный. Легкомысленный, рассеянный, с дряблым лицом, он выглядел старше своих девятнадцати лет. Делами отца он, видимо, не интересовался и особенно нежных чувств к нему не питал.
– Как ты находишь Тунис? – спросил он, когда впервые остался с глазу на глаз с Риккардо, и, не ожидая ответа, продолжал: – Обидно жить в арабском квартале. Все скаредность отцовская. Он настолько богат, что мог бы снять прекрасный дом в европейской части города.
– А я предпочитаю этот дом, – отозвался Рик. – Я нахожу его чудесным.
– Ну, это потому, что для тебя все ново здесь, и арабы кажутся тебе живописными. Но погоди, проживешь здесь с год, и самый вид их будет тебе противен. – Он зевнул. – Нет, мне бы жить в европейской части, поближе к казино.
– А здесь имеется и казино?
– Первоклассное. Мы могли бы побывать там сегодня же вечером, а потом поужинать с актрисочкой, что исполняет пятый и седьмой номер. Славная девчонка!
– Я предпочел бы посмотреть туземные танцы, – ответил Риккардо. – На пароходе один человек дал мне адрес.
– Я мог бы дать тебе кучу адресов. Но танец живота совсем не интересен. Неизвестно, почему туристы считают своим долгом любоваться им.
– Но мне было сказано, что эта танцовщица совсем особенная. Европейцам редко удается видеть ее.
– Слыхал я такие разговоры. Агент, должно быть. Дай взглянуть на адрес.
Риккардо вытащил карточку. Сальваторе рассмотрел ее.
– Улица Каира – место хорошее. Али Хабиб, Нагорная улица? Не знаю, не слыхал. Должно быть, эта в самом деле не из тех танцовщиц, которых можно видеть каждый день. Пойдем, если хочешь, сегодня вечером, любопытно…
Риккардо отнесся к предложению кузена без энтузиазма, но не хотел сразу портить отношений.
Он прошел к себе. Джоконда поставила на подоконник кувшин с цветами, и запах их встретил его, когда он переступил порог. Он подошел к окну. Луна освещала белый patio, и красноватые тени ложились у подножья черно-белых колонн. Дальше шли крыши, неровные, белые, безлюдные. Чары места начинали действовать на него. Он подумал о танцовщице, которую скоро увидит. Что она за женщина?
ГЛАВА III
Сальваторе ждал его внизу. Скарфи-младший старался внешностью походить на француза, и нельзя сказать, чтобы ему это не удавалось. Он был точь-в-точь вульгарный завсегдатай бульваров.
Было тепло, но не душно; в эти последние дни апреля в воздухе еще сохранилась ароматная свежесть весны. Они свернули в улицу букинистов, в которой в жаркую пору дня царит глубокая тишина, пахнет плесенью и пылью от старинных книг и иллюстрированных Коранов. Сейчас она была пустынна и освещалась одинокой масляной лампой. Но свет лампы поглощался лунным светом, при котором почти лазоревыми казались выбеленные известью стены домов.
– Мы делаем большой обход, – пояснил Сальваторе, – но боковыми уличками идти в такой поздний час небезопасно. Сейчас мы свернем на улицу Казбы. Теперь она не хуже любой улицы европейской части, а в прежние времена пользовалась дурной славой. Лет восемнадцать тому назад там совершено было убийство, вызвавшее крупные трения между французской администрацией и итальянским консульством.
– Какое убийство?
– В гостинице, недавно только снесенной, был заколот и ограблен французский офицер. Хозяйка-сицилийка утверждала, будто это дело рук двух арабских женщин. Но женщин этих так и не удалось разыскать, и тайна не разъяснилась.
Они свернули на улицу Казбы. Там было шумно: женщины с непокрытыми головами толпились у лавки мясника, громко торгуясь с ним; несколько сицилийцев сердито спорили и переругивались. Молодая, широкобедрая девушка с густо нарумяненным лицом, поравнявшись с Риккардо, заглянула ему в лицо и поманила его.
С улицы Казбы, на которой жизнь, несмотря на поздний час, била ключом, они опять попали в тихую, белую в лунном свете улицу, в которой лишь редкие двери свидетельствовали о том, что за высокими стенами идет жизнь. Было такое чувство, будто каменной кладкой замуровано что-то живое, будто живые глаза заключены в каменные глазницы Сфинкса. За этой улицей начиналась другая – ее двойник, но поизвилистей.
– Вот дом, который нам нужен, – сказал Сальваторе, остановившись у одних дверей.
Он постучал; дверь чуть-чуть приоткрылась и показалось лицо негра – вернее, сверкнули его глаза и зубы, так как ничего больше в темноте нельзя было разглядеть. Сальваторе сказал несколько слов по-арабски. Негр, по-видимому, запротестовал. Тогда Риккардо протянул карточку Конрадена.
Негр исчез с карточкой и очень скоро вернулся с восковой свечой в руке. Благосклонно улыбаясь, он впустил их в небольшой внутренний дворик. Посередине была протоптана тропинка. Крышей служили простые шкуры, натянутые на бамбуковые трости. Лунный свет отдельными каплями там и сям просачивался на плиты пола, между которыми кое-где пробивалась трава. Все вместе имело унылый вид и меньше всего вызывало представление о пляске и развлечениях. Но слух Риккардо уловил звук странной музыки и дробь восточного барабана.
Негр распахнул перед ними вторую дверь, и они очутились во втором patio, значительно больше первого и окруженном колоннадой из черно-белого камня.
Двор до половины залит был лунным светом; вторая половина, над которой растянута была тяжелая парусина, освещалась ацетиленовой лампой и двумя факелами, воткнутыми в щели между камнями стен. В одном углу помещалась группа музыкантов, а позади них полукругом восседали на стульях пять или шесть женщин, разукрашенных и в широчайших шароварах. Эти женщины тянули нараспев все одно и то же, на одной и той же ноте, а музыканты подле них раскачивались в такт собственной музыке. Лицом к этой группе и спиной к освещенной луной части двора сидела на циновках публика, в бурнусах и тяжелых плащах. Лица у женщин были тупые и неподвижные, ни один мускул на них не шевелился. Лишь изредка та или другим улыбалась и едва заметно кивала головой кому-нибудь из публики. Риккардо смотрел, разочарованный, на их раздавшиеся фигуры, на толстые, в белых чулках, лодыжки, горой вздымавшиеся груди и тяжелые бедра. Даже одеты они были безвкусно – слишком ярки были краски, слишком откровенно выставлялись прелести.
– Ничего хорошего пока не вижу, – сказал Сальваторе, зажигая папироску.
Почти все арабы курили. Видя, что Риккардо отказался от предложенной ему кузеном папиросы, один из них вынул изо рта свою трубку, заново набив, зажег ее и учтиво протянул Риккардо. Тот хотел было отказаться, но, взглянув на Сальваторе, понял, что этого делать не следует. Он взял трубку и затянулся. Трубка была с длинным деревянным чубуком, а сама глиняная, не больше желудя. Запах и вкус были приятные. Араб, улыбаясь, смотрел на него, и когда трубка опустела, снова набил ее и подал Риккардо, а для себя вытащил из складок своего бурнуса другую. Свой кожаный кисет он положил между собой и юношей, движением руки предлагая Риккардо черпать из него, сколько понадобится. Риккардо смотрел, как тает облачко дыма, ему казалось, что рассеивается оно не совсем, а тонкой пеленой носится между ним и музыкантами. Чувство истомы и общей слабости овладевало им. Возможно, что к листьям табака подмешано было немного опиума. Пелена дыма мало-помалу сгущалась, и получалось как бы тонкое, очень прозрачное покрывало, сквозь которое он прекрасно, с поразительной отчетливостью различал все детали.
Носовому пению и монотонной дроби барабана, казалось, никогда не будет конца. Но грубые и невыразительные лица женщин сейчас, когда он смотрел на них сквозь пелену дыма, приобретали в глазах Риккардо своеобразную трагическую красоту.
И арабы продолжали курить, глядя прямо перед собой, строгие и печальные. Многие из них часто вдыхали запах роз или гвоздик, которые держали в руках, или потягивали черный кофе. Но внимательные спокойные лица не улыбались и не выражали ни малейшего нетерпения.
– Когда же начнутся танцы? – собственный голос прозвучал для Риккардо как будто издалека, будто кто-то другой говорил его устами.
Пение вдруг оборвалось, и мальчик, весь в белом, заново наполнил чашки.
Риккардо отложил трубку и отпил кофе.
– Что это за штуку я курил? – спросил он Сальваторе.
– Пустяки… это киф… слабая замена гашиша. Гашиш для большинства арабов чересчур дорог, – небрежно ответил кузен.
Музыка возобновилась. Риккардо внимательно присмотрелся к инструментам: был тут странный, с одной струной инструмент, сделанный из черепахового щита, затем бамбуковая флейта и два барабана, которые собственно представляли собой глиняные глазированные кувшины – один из них был зеленый, другой синий, – у которых дно было выбито и отверстие затянуто кожей.
Но вот женщины задвигались, и одна из них встала, улыбаясь. Была в ней какая-то грубая красота: большие глаза, очень густо подведенные, правильные черты. Но как могла она танцевать при такой тучности? Впрочем, танцем это навряд ли можно было бы назвать. Танцевала не женщина, а тот излишек плоти у нее на груди, на бедрах, который поднимался и двигался, как волны морские. Иногда она поворачивалась спиной к публике или откидывалась назад, показывая обнаженные груди.
Сальваторе зевал и, наконец, не выдержал, направился к высокому арабу, стоявшему невдалеке. Действительно, тот оказался Али Хабибом, хозяином. Он учтиво, хотя и с видом превосходства, как показалось Риккардо, выслушал то, что говорил Сальваторе.
Потом сделал знак одному из музыкантов. Тот вышел. Сальваторе вернулся.
– Есть еще одна особенная танцовщица, за ней послали.
Танцевавшая женщина вернулась на свое место. Музыканты перешли на другой, более легкий мотив. Барабанная дробь участилась. По предложению молодого араба, Риккардо снова набил свою трубку, и снова тонкая дымка затянула все предметы.
– Вот! – взволнованно крикнул Сальваторе.
Впереди полукруга гурий, освещенная светом факелов, появилась женщина, с головы до ног завернутая в шелковое покрывало темно-красного цвета. Она медленно продвинулась на середину и вдруг быстрым движением стянула вокруг себя складки своего покрывала так, что отчетливо обрисовались все линии ее тела. Это было сделано так искусно, что кругом пошел шепот одобрения.
Лица арабов впервые оживились. Они нагнулись вперед, улыбаясь, смотрели на темно-красную фигуру и издавали восклицания восторга и удивления.
– Али Хабиб говорит, что она танцует иногда перед беем; в Константинополе получила изумруд от самого султана; объездила весь свет, – пояснил Сальваторе. – Я хотел бы, чтобы она задвигалась – стоит как мертвая.
Они ожидали, стараясь найти хотя бы признак жизни, напряженно вглядываясь.
Наконец! Закутанная в саван фигура затрепетала. Шевельнулась, нагнулась, заколыхалась, – сначала медленно, как трава при первой ласке предрассветного ветерка. Казалось, мумия медленно пробуждается к жизни. Казалось, даже ткань, которой она была одета, меняет оттенок: тусклый темно-красный на более яркий.
Риккардо смотрел, зачарованный. Она не танцевала в европейском смысле слова, но в каждой позе, в каждом движении ее гибкого тела было энергии и порыва не меньше, чем в вихре самой дикой тарантеллы. Музыка звучала громче. Ярко-красная ткань мерцала как пламя, колебалась, то казалась совсем прозрачной, то становилась плотной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26