Один вид этих гиппопотамов отбивает у меня аппетит.
Риккардо замялся, не хотелось показывать, насколько он заинтересован. Впрочем, Мабрука, может быть, и не танцует сегодня. Его раздражение против нее немного улеглось, но зато усилилось желание найти объяснение ее поведению.
– Бросьте, старина, успеете в другой раз налюбоваться.
Риккардо уступил.
Не прошли они и нескольких шагов, как Джованни остановился с недовольным восклицанием:
– Дождь!
Уже барабанили по плитам тротуара крупные капли, надвигался один из тех ливней, которые ветер наносит с предгорий. Через минуту дождь лил ровным потоком. Прохожие-арабы глубже натягивали на лица капюшоны своих бурнусов и начинали походить на громадных рогатых бабочек, которые то появлялись, то исчезали в освещенном электричеством пространстве. Молодые люди укрылись под сводом одной двери. Грустное зрелище представляла собою улица. С грохотом неслись трамваи, ярко освещенные и полные пассажирами всех наций, но улица опустела как по мановению волшебной палочки.
– Вернемся немного назад и зайдем к нам, – предложил Риккардо. – Я рад случаю познакомить вас с моими кузинами.
– Мне скоро надо быть в одном месте, да и поздно уже.
– Всего половина десятого. Зайдем ненадолго, это недалеко, а промокнуть мы все равно промокнем.
– Что ж, попытаемся, – согласился Джованни. – Скажите, ваши кузины так же хороши, как была хороша их мать? Я слыхал, что она считалась красавицей.
– Слыхал и я. Они недурны. Младшая, Аннунциата, пожалуй, красивей. Джоконда – серьезнее, но в своем роде тоже хороша.
– И сердце ваше не пострадало?
– Ничуть.
«Действительно ли Сан-Калогеро такой холодный человек, каким кажется? – подумал про себя Риккардо. – В Сицилии считают аксиомой, что женщина – какая бы то ни была – необходимая принадлежность существования мужчины. Должно быть, у Сан-Калогеро имеется возлюбленная», – решил Риккардо.
Тем временем они подошли к дому на улице Медресе эс-Слимания, и дверь открыл Ахмед. Сбросив мокрые пальто, они поднялись во второй этаж.
Сицио Скарфи и его дочери сидели в гостиной, куда Риккардо ввел гостя. Когда дверь открылась, Сицио вдруг, с тем же подозрительным выражением, какое уже замечал у него Риккардо, вскинул глаза на вошедшего человека. Но лишь только Риккардо назвал Джованни, Сицио дружелюбнее взглянул на него.
Риккардо исполнился гордости, глядя на Джоконду, которая держала себя просто и непринужденно и высказывала определенный интерес к археологии, задавая по поводу недавно сделанных в Карфагене раскопок такие дельные вопросы, что молодые люди были поражены. Аннунциата слушала лениво, не скрывая своего полного невежества в этой области.
Вскоре Джованни поднялся, ссылаясь на срочное дело.
– Но вы не собираетесь возвращаться сегодня в Карфаген?
– Нет, я уеду завтра утром на автомобиле. Пока взял номер в «Отель де Пари».
– Очень жаль. В другой раз имейте в виду, что для вас здесь всегда найдется комната.
Джоконда любезно поддержала приглашение отца.
– Я поймаю вас на слове, – ответил Джованни, краснея и пожимая руки девушкам.
После его ухода девушки начали болтать, Сицио Скарфи зевать, а Риккардо задумался. Прошлой ночью он был с Мабрукой, и безумное желание видеть ее снова овладело им сейчас. Он вспоминал, как целовал ей руки в карете по дороге в Карфаген – мягкие, ароматные руки – как слушал ее речи, ее низкое контральто с легкой картавостью.
Она, конечно, совсем не то, что другие танцовщицы. Но в таком случае – почему? Она была нежна с ним, он не ошибся, не такой он новичок, что бы можно было разыграть с ним комедию. И деньги она не взяла. Зачем она опоила его? Почему исчезла? А может быть, тут вина Сайда?
Риккардо вдруг выведен был из задумчивости – Аннунциата протягивала ему подсвечник.
Он прошел к себе в комнату. Сирокко, как заблудшая душа, завывал в patio. Риккардо быстро подошел к письменному столу и написал по-французски:
«Приходите ко мне. Мне надо поговорить с вами.
Риккардо».
Он положил записку в конверт, запечатал и надписал:
«У Али Хабиба, 3, Нагорная улица».
Положив конверт на столик возле кровати, он разделся, потушил свечу, улегся и уснул с мыслью о Мабруке.
ГЛАВА XI
Сан-Калогеро шел темными сырыми улицами арабского квартала, огибающими Хару, самую старую часть города. Спустя четверть часа он свернул на улицу чуть пошире других, но так же, как они, пробиравшуюся между молчаливыми домами, под темными сводами соединявших их арок. Андалузские окна с толстыми решетками нарушали однообразие стен и свидетельствовали о том, что дома эти были выстроены андалузскими маврами несколько сотен лет тому назад. Сан-Калогеро остановился под одной из арок перед небольшой, выкрашенной синей краской дверью и, вынув из кармана ключ, отпер и запер ее за собой. Поднявшись по лестнице, освещенной масляной лампой, он вошел в большую комнату, где мерцала одна свеча, выхватывая из мрака лишь небольшое пространство.
Тяжелая раззолоченная кровать в алькове составляла почти всю ее меблировку. Подле кровати, опустив голову, сидела на корточках женщина.
При виде Сан-Калогеро она быстро поднялась на ноги.
– Тсс! – шепнула она. – Тише! Она спит.
– Лучше ей? – спросил он, затаив дыхание.
– Спит все время после вашего ухода, с самого заката солнца.
Сан-Калогеро осторожно проскользнул к кровати.
Под одеялом лежал такой крошечный, едва заметный комочек, что у него заныло сердце. Комочек вдруг вздрогнул, зашевелился. Две тонкие руки выпростались из-под одеяла. Он порывисто наклонился.
– Дужа, голубка, я разбудил тебя? Это непростительно! – Он поцеловал бледное детское личико, глубоко ушедшее в подушки.
Черные, неестественно расширенные глаза больной девушки блаженно сомкнулись, когда он обнял хрупкое тельце.
– Господин мой, я и мертвая услыхала бы, что ты подходишь.
Она изо всех своих слабых силенок прижалась к нему. Одно его присутствие, казалось, вливало в нее жизнь. Он погладил ее по голове.
– Ты уже меньше горишь. Лихорадка, верно, проходит. – Он опустил ее на подушки и взял в свои руки ее исхудавшие ручонки.
– Да, лихорадка проходит. Это ты сделал чудо. Лекарство, которое давал мне франкский доктор, совсем не помогало, пока ты не приходил. Я живу только тогда, когда ты подле меня.
Он повернулся к стоявшей подле кровати старухе.
– Приходил после меня доктор?
– Нет, сиди. Он придет рано утром. Но к чему? – продолжала она злым шипящим голосом. – Что может он понимать в ее болезни? Говорю я вам, что в нее вселились джинны, и она умрет, умрет! Разве можно вылечить душу горькими травами и порошками! – Она разрыдалась.
Больная девушка заметалась.
– Прости ей, господин мой. Я сама сколько раз уговаривала ее.
– Я объяснял уже тебе, голубка, – мягко заговорил Сан-Калогеро, целуя худые пальцы, – что вся эта болтовня о джиннах сущий вздор. Ты ведь веришь мне? Тебе уже и лучше. – Он погладил ее по щекам. – Пройдет неделя-другая, и ты будешь совсем здорова, весела, пополнеешь.
Она молчала. Крупные слезы накипали под веками и скатывались на подушку. Он с отчаянием смотрел на нее.
– Но может быть, ты все-таки хотела бы, чтобы тебя посмотрел другой доктор? – вдруг предложил он.
– О, если бы… – пугливо шепнула она, поднимая на него мокрые широко открытые черные глаза.
Он повернулся к старухе, которая сидела, закрыв лицо руками.
– Фатима! Ты знаешь какого-нибудь доктора?
– Да, сиди, – торопливо отвечала она.
– Ступай, приведи его как можно скорей.
Больная испуганно приподнялась на подушках.
– А ты не сердишься на меня, господин мой?
– Разве я когда-нибудь сержусь на тебя, малютка?
Запавшие глаза улыбнулись.
– Не пора ли выпить молока?
Она бросила на него взгляд, полный любви. Он взял у Фатимы из рук кувшин, налил в стоявший у кровати стакан молока и прибавил ложечку водки. Она сделала гримасу, когда он приподнял ее и поднес стакан к ее губам, но все-таки выпила молоко. Потом, задыхаясь, в изнеможении упала на подушки. Старуха уже успела уйти, завернувшись в свой хаик.
Сан-Калогеро сидел у кровати, не спуская с больной озабоченного взгляда. Она не то спала, не то лежала в забытьи, дышала тяжело и неровно. Прошел час. Он не шевельнулся ни разу, чтобы не потревожить ее. Вдруг свеча, догорев до конца, вспыхнула и погасла. Комната погрузилась во мрак. Он тревожно прислушивался – не хлопнет ли внизу дверь, но лишь тяжелое дыхание Дужи нарушало тишину.
Вдруг она заговорила каким-то незнакомым, неестественно мягким голосом. Он нагнулся к ней, но она пылающими руками оттолкнула его. Он понял, что она бредит. Бред усиливался, голос повышался, какие-то свистящие, шипящие звуки слышались порой. Несколько раз повторялось слово: «Кусай, кусай!» Он не настолько знал арабский язык, чтобы понять все. Жутко было слушать в темноте этот чужой, неестественный голос. Он хотел погладить ее по голове, чтобы успокоить. Придвинулся ближе и не мог заставить себя коснуться ее. Непреодолимый страх, почти отвращение неожиданно охватили его. Разве это Дужа – это бормочущее, скулящее существо?
Должно быть, он не привык к больным. Он проминал свои нервы. Как? Он боится темной комнаты и больного ребенка, он – свыкшийся с пустыней, с молчанием мертвого города? Он старался думать о другом – о Риккардо Бастиньяни, о новых раскопках в Карфагене, но мозг отказывался повиноваться, как отказывается дрожащий конь прыгать в огонь, несмотря на шпоры и хлыст хозяина. Необъяснимый ужас закрадывался ему в душу. Сколько часов прошло со времени ухода Фатимы? Когда же она, наконец, вернется?
Бред прерывался паузами. Одна из них показалась ему особенно томительной. Он вспомнил, что у него в кармане есть спички.
Не найдется ли другая свеча? Он дрожащими руками вытащил коробку. Первая спичка не зажглась, вторая слабо вспыхнула. Он бросил беглый взгляд на кровать. Дужа отшвырнула одеяло и лежала, вытянувшись, на животе, рот был оскален, глаза горели между едва раздвинутых век. Лежала она не шевелясь. Во всей позе была напряженность, вызывавшая представление о тигре, который готовится сделать роковой прыжок, или о змее, которая вот-вот укусит. Спичка догорела, обжегши ему пальцы, он отбросил ее в сторону, все снова погрузилось во мрак. «Удивительно ли, – подумал он, – что люди когда-то поклонялись огню, раз одна маленькая спичка может рассеивать ночные ужасы». Прошло немного времени, и он услыхал новый звук. Он снова схватился за коробку, зажег спичку и с ужасом увидал, что Дужа сползла с кровати, и белое тонкое тело извивалось на циновке.
– Дужа! – хрипло крикнул он, бросился к ней, нагнулся, обхватил руками извивавшееся тело.
И в ту же минуту услыхал стук захлопнувшейся внизу двери.
Дужа корчилась у него в руках. Откуда взялись у нее силы? Она била его головой, и какие-то шипящие звуки вырывались у нее из горла. Он инстинктивно старался отвести голову. Но вдруг почувствовал, что ее зубы впились ему в горло. Сделав последнее усилие, он добрался до кровати и положил на нее свою ношу. В это время раздался крик Дужи, дикий животный крик, несколько раз подряд. Джованни не выпускал ее из рук, но в новом приступе судорог она вырвалась от него. И с уст ее вдруг сорвался новый, непохожий на предыдущие, испуганный, но человеческий вопль.
В это мгновение дверь распахнулась, комната осветилась. Он отошел, шатаясь, от кровати.
В дверях стояла Фатима с лампой в руке. Позади нее…
– Как, это вы, Си-Измаил? Я не знал…
Он сделал несколько шагов навстречу, но силы изменили ему, рыдание перехватило горло, и он опустился на пол. Фатима, высоко подняв лампу, подошла к кровати и перевернула на спину лежавшее навзничь нагое тело. Глаза были остановившиеся, на губах выступила пена.
– Поздно! – сказала она, ничем не выдавая с моего горя.
Она осторожно разжала руки, расправила члены и натянула на умершую одеяло.
Си-Измаил нагнулся над потерявшим сознание Джованни и, быстро расстегнув воротничок, обнажил окровавленную ранку на шее.
– Я займусь этим человеком, – коротко сказал он. – Я знаю его. Какие у него были дела с тобой и с ней?
– Дужа – моя племянница. Ее выдали замуж за купца в Гафзу. Она была маленькая и слабенькая. Ей едва исполнилось двенадцать лет. Он жестоко обращался с ней. Сиди стоял как-то лагерем рядом с нами, услыхал ночью ее рыданья и выкупил ее у мужа, который рад был расстаться с ней, потому что она болела. Сначала она немного поправилась, а потом началось… – Голос ее оборвался.
Си-Измаил оторвал полоску от своего тюрбана и перевязал Джованни горло.
– Я увезу его. Рана опасная. Есть у тебя деньги на похороны?
Она покачала головой.
Си-Измаил подал ей кошелек и с Джованни на руках вышел из комнаты.
ГЛАВА XII
Джоконда причесывала волосы перед зеркалом. Мысли ее были заняты домашними делами, между прочим, вопросом о том, какие сделать занавески отцу в кабинет вместо старых, сильно изорвавшихся при стирке. Раздумывая о том, во сколько они обойдутся, если покупать их в универсальном магазине, где на этой неделе объявлена распродажа, она ловко заплетала длинные косы и укладывала их на маленькой, красивой формы голове. Она не принадлежала к числу тех женщин, которые начинают свой день в пеньюаре и причесываются, когда улучат свободную минуту после утреннего завтрака. И вставать она привыкла раньше всех в доме. За один этот час она успевала переделать больше, чем ее соотечественницы за целое утро.
– Синьорина! Синьорина!
Она быстро подошла к дверям.
– Что случилось, Кончетта?
Старуха вошла, сильно взволнованная.
– Тот синьор, что был у нас вчера вечером, он… там, внизу… он болен, умирает… и с ним какой-то араб.
– Где там, внизу? – переспросила Джоконда, ничего не понимая.
– В карете, синьорина.
Девушка накинула шаль и в сопровождении Кончетты спустилась по лестнице. Во внутреннем дворике ее ждал высокий араб.
– Си-Измаил! – воскликнула она, от изумления не находя слов.
– Я привез к вам Сан-Калогеро, – объяснил Си-Измаил по-французски. – Он зашел вчера вечером к укротителю змей, и его укусила змея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26