https://wodolei.ru/catalog/mebel/Roca/
Сколько ни бил их кучер, ничто не помогало. Тогда Си-Хамуд вышел из экипажа и тут-то увидел джинна. Он вырос перед самыми лошадьми в виде большого-большого негра. Си-Хамуд – храбрый человек. Кучер чуть не умер от страха, а Си-Хамуд склонился до земли и спросил, что джинну угодно от него? Тот потребовал, чтобы Си-Хамуд оставил ночью некоторые бумаги на крыше дома. Когда Си-Хамуд поднял голову, оказалось, что джинн уже исчез. Си-Хамуд выполнил то, что требовалось. В полночь послышался шум, будто несколько человек ходило по крыше. Никто не решился выйти посмотреть, а утром выяснилось, что бумаги исчезли. Джинн унес их с собой.
– Что это были за бумаги?
– Они касались права собственности на одну мечеть, кажется. Наверное не знаю. Слыхала об этом в кофейне и на базаре.
Голос ее был для него как музыка, он хоть целый год готов был слушать его.
– Расскажите еще что-нибудь о джиннах.
– Нет, нет! Нехорошо говорить о них. Будь здесь Лалла, она много могла бы рассказать.
– Кто эта Лалла?
– Богатая негритянка. Она родом из Кэруана, а сюда приехала искать счастья. Никто так не умеет рассказывать сказки. Можно состариться, слушая ее, а покажется, будто и часу не прошло. В Тунисе никто не умеет так рассказывать о приключениях Антара и Аблы или сказки «Тысячи и одной ночи».
– А кто такие Антар и Абла?
– Любовники. Но это – длинная история. Он бросился наземь у ее ног.
– Расскажите мне о приключениях Антара.
– Нет, нет. Надо три месяца, чтобы прочесть с начала и до конца, даже если читать каждый вечер в кофейне.
– Ну, часть хотя бы…
– Нет, нет, не сейчас. – Она протянула руку и, улыбаясь, погладила его по волосам. – Как вы красивы, – шепнула она, не то со вздохом, не то смеясь.
Страсть разом вспыхнула в нем. Кровь забилась в висках.
– Отошли Сайда, – быстро попросил он, ловя ее руку и поднося ее к губам.
– Не сейчас.
– Когда же? Когда же? Дорогая моя! Вы мучаете меня…
– Вы делаете больно… руке…
Он отпустил ее руку. Ее близость в таком месте и в такой час, аромат, исходивший от нее, покрывало, скрывавшее ее, – все это привело к тому, что он желал ее так, как не желал никогда ни одной женщины.
– Сними свою вуаль! – шептал он, едва владея собой, так ему хотелось сорвать ненавистное покрывало.
– Нет… Вспомните о вашем обещании, друг мой.
Он колебался мгновение. В конце концов – она всего только туземная танцовщица…
– Не сейчас еще… – снова заговорила она, обращаясь как будто больше к себе, чем к нему. – Сохраните нашу дружбу такой, какая она есть… пока… Нам хорошо. Мы счастливы сейчас как дети. Когда сердце устало – не возлюбленному исцелить его. Исцеляют часы, подобные этому… Когда я состарюсь и танцевать буду уже не в состоянии, я буду приходить сюда каждую ночь, ища исцеления. Здесь ничто не старится: каждую весну распускаются цветы и всходит наново ячмень. И море всегда тут и ночи, как эта… Я не буду одинока… Побудем так немного… хотя бы один час.
ГЛАВА VIII
В освещенном луной пространстве показалась белая фигура – загадочно улыбающийся Сайд.
– Ужин готов, – сказала женщина. – Я покажу вам, где стряпает Сайд. Он привык к этим поздним ужинам, но гостей у нас никогда не бывает. И вы должны извинить нас, если найдете что-нибудь не по вкусу.
Она увела его к самому краю насыпи, где Сайд устроил себе кухню: еще тлели уголья в импровизированном из нескольких обломков камней очаге. Рядом дымилась медная сковородка. Сайд тут совсем преображался. Он, смеясь, отвечал своей госпоже, когда она заговорила с ним на родном языке.
– Вы ели когда-нибудь кускус? – спросила она Риккардо, возвращаясь с ним на прежнее место.
– Не имею понятия, что это такое.
– Каждый европеец считает своим долгом отведать кускуса. А каждая арабская женщина обязательно должна уметь делать его. Даже богатые собственными руками приготовляют его для своих мужей.
У входа в их импровизированную столовую горела масляная лампа. Сайд разостлал на полу циновки и из какого-то укромного местечка вытащил несколько мягких подушек. Хозяйка его отодвинула свою подушку в тень и опустилась на нее, поджавши ноги, а Риккардо, после тщетных попыток устроиться удобно в таком же положении, уселся против нее на камне. Сайд поставил на пол плоское блюдо с дымящимся, вкусно пахнувшим кушанием. Женщина наложила полную тарелку и передала ее Риккардо. Он понял, что брать надо пальцами и, не задумываясь, пустил их в ход. Она тревожно следила за ним.
– Как вы находите?
Было удивительно вкусно: напомнило Риккардо поленту, но сдобренную кайенским перцем и пряностями, приправленную сметаной и всякими хорошими вещами.
– Превосходно! – воскликнул он по-итальянски. – Ваш Сайд гений, мадам.
– Приготовляется это блюдо из зерен кускуса и из цыплят, из овощей и баранины, и плодов. Можно класть все, что угодно, по вдохновению. Кускус – это поэма. У каждого повара есть свой способ приготовления его, все равно как у каждого поэта есть свой излюбленный размер для стихов, в которых он воспевает красоту женщины. Сайд хороший повар и хороший поэт.
– Поэт? – Риккардо засмеялся.
– Уверяю вас. В самом буквальном смысле слова.
– И он женат, этот поэт?
– Он евнух, – просто ответила она.
Риккардо было любопытно – как будет она есть, не снимая покрывала. Он понятия не имел, как ловко справляются со своим покрывалом арабские женщины, которые в дороге умудряются даже переодеваться с головы до ног в тесной комнатке на спине верблюда.
Она лишь чуть-чуть отвернула край вуали. Риккардо странно чувствовал себя. Он привык за столом всегда смотреть в лицо собеседнику. А сейчас не знал – улыбается ли она или печальна, не знал даже, какие у нее глаза – сияющие или сонные. Он никогда не видал ее лица. Только голос слыхал, звонкий и с детскими интонациями.
Ела она мало, несмотря на то, что недавно уверяла, будто безумно голодна. И пила только воду, хотя гостю Сайд налил вина.
– У меня есть для вас вино получше – сказала она, – но, как хорошая хозяйка, я приберегаю его под конец.
За кускусом следовал десерт – пунцовые апельсины и сушеный инжир, и много всяких сластей, которые Риккардо добросовестно перепробовал.
– Совсем как на Рамазан, – заговорила женщина после паузы.
– Почему?
– Потому что тогда мы тоже едим ночью, а днем – постимся, как вы в свой Великий пост, и по ночам у нас карнавал, празднества. После восхода солнца никто уж не ест, не курит, не пьет. А стоило солнцу зайти – и кофейни переполняются, на улицах начинается пляс. Посмотрели бы вы на Тунис в полночь во время Рамазана! Веселья-то, веселья! Куда Парижу!.. Все на улицу высыпают, – кроме женщин, разумеется!
– А чем же женщины развлекаются?
– Нам многого не нужно: навестить подругу, поболтать за чашкой кофе, послушать рассказчиков. Богатые люди приглашают к себе музыкантов и рассказчиков; те ходят из гарема в гарем, и всё бледнеют – столько им приходится есть сладкого в каждом доме. Богатеют в это время и танцовщицы… Но вот закусили все последний раз и уснули… А за час до рассвета поднимается шум: это бегают по улицам негры, бьют в барабаны, в сковороды, стучат молотками в дверь, всех поднимают па ноги. Хозяйки спешат приготовить еду; мужчины кушают и курят. Но только поднимается солнце над городской стеной, – раздается пушечный выстрел, и мужчины отбрасывают свои папиросы, выбивают трубки, встают – пост начинается снова.
– Немного же им приходится спать!
– Они спят днем. В полдень город совсем вымирает.
– И вы поститесь?
– Ну конечно. – Она рассмеялась.
– И долго это продолжается?
– До молодого месяца. Случается, первая весть приходит из деревни; муэдзин деревенской мечети заметил молодой месяц, когда с минарета призывал на вечернюю молитву. Спешно отправляется телеграмма в Тунис. Новость распространяется. Кричат об этом с минаретов. Все вне себя от радости.
Она сделала Сайду знак, чтобы он убирал кушанья, и томным движением откинулась на подушки. Забытые маки рассыпались по полу, распространяя снотворный запах, который и туманил мозг, и волновал.
Сайд двигался бесшумно; его желтые туфли лежали у входа в пещеру. Убравши все, он вернулся и сел у входа, поджав под себя худые, бронзового цвета ноги и устремив глаза на развалины. Но женщина вдруг обратила внимание на его присутствие и повелительно сказала ему несколько слов.
Он молча поднялся, потушил угрюмо светившую лампу и исчез, будто ему приказано было загасить вместе со светильней и самого себя.
Риккардо он почему-то напомнил фламинго Аннунциаты: так же был он нем и так же несвободен.
Наступило тягостное для Риккардо молчание.
– Прочесть вам стихи? – лениво спросила, наконец, женщина.
– Если хотите.
– Какие?
– О любви, – ответил он, улыбаясь.
– Я помню одни, совсем коротенькие; их поют Гюдуинки своим возлюбленным:
la omri
la elbi
la roch
la ami
Oan inotalik.
Это значит:
Ты – моя жизнь,
Ты – мое сердце,
Ты – моя душа,
Ты – мои очи,
Умру за тебя.
Страстные, примитивные слова, исполненные всесильного желания и преданной покорности, замерли у нее на устах. Они напомнили ему ту песню пустыни, которая, под аккомпанемент туземных барабанов, в начале вечера доносилась к ним из лагеря бедуинов на берегу моря. Он чувствовал, что думала она не о нем, когда читала стихи.
Она вполголоса, нараспев повторила их, и снова водворилось молчание. С тех пор, как ушел Сайд и потух приветливый будничный огонек лампы, ночь стала полна тайны и необъяснимой угрозы. Мертвым принадлежало это место, и они, казалось, протягивали свои окоченевшие руки к живым, чтобы теплом их согреться.
Запах мака навевал истому. Чувство одинокости и тоски заползало в душу. Риккардо закрыл глаза. Хотелось ощущать присутствие другого человека, касаться его.
Молчание все больше угнетало. Давно замолкла отдаленная дробь барабанов. Слышен был лишь ропот моря, вечный плач, всхлипывание, замирание, снова рыдание, – как в жизни человеческой, бесконечный круговорот: рождение, смерть, страсть, – ненужно, суетно, упорно…
Он нагнулся вперед, опершись локтями о колени. Он ждал. Она не шевелилась…
Луна уже садилась. Тени удлинялись, сгущались. Еще несколько часов – и рассветет.
Прошло всего минут десять с тех пор, как погасла лампа, но для него это была целая вечность. Он ждал…
– Риккардо!
Он задыхался. Он не владел собой. Метнулся к ней, нагнулся…
– Ты знаешь, как меня зовут!
– Несколько дней тому назад… я слыхала… когда в первый раз видела тебя…
– Так это ты была… я знал… я знал, что это ты!
– Глупый! Ты сомневался? Араб угадал бы тотчас. Разве есть во всем Тунисе другая женщина с такой походкой? – Голос был ласкающий, обольщающий, мягкий.
– Мабрука!
– А сегодня, – продолжала она с оттенком кокетства, – я сразу узнала тебя.
Он не находил слов.
– Сердце мое! Откинь свое покрывало.
Она засмеялась, как ребенок.
– Сердце мое! Ты забудешь меня…
– Никогда.
– Забудешь, да, так должно быть. Но я хочу, чтобы ты помнил одно… если тебе будет угрожать опасность, помни, что я друг тебе…
Это прозвучало так искренне и вместе с тем так неожиданно, что Риккардо был поражен.
– Какая опасность? Что ты хочешь сказать? – Он сразу уловил за ее словами скрытый смысл.
– Хочу сказать? Нет, нет! Ничего, на мой взгляд! – Она неожиданно переменила тон. Вся насторожилась. – К чему думать об опасности! А вино, которое я берегла под конец? Мы и забыли про вино!
– Я не хочу пить! – Он чувствовал: что-то постороннее вдруг встало между ними. Он нагнулся к ней. – Откинь покрывало!
– Ты разве не слыхал, Риккардо мой, что роза осыпается, если сорвана слишком рано? Выпей вина, а там… – Она понизила голос. – Роза будет твоей, если ты сумеешь дотянуться до нее.
– Я выпью потом, – настаивал он.
– Нет, нет, – воскликнула она с деланным оживлением, – сейчас. Выпей за нашу следующую встречу. Вино это из виноградников монахов-женоненавистников – после него слаще покажутся поцелуи. Притом оно долго бродило в темноте под землей. Это любовный напиток – крепкий и сладкий, как сама любовь.
– Если так, – я выпью, дай сюда, – уступил он ее капризу.
– Погоди… Я не найду… Вот… А стаканов-то и нет!
– К черту стаканы! – Риккардо терял терпение. – Вот! Я выпью из бутылки. За нашу встречу!
Он взял из ее рук бутылку и отпил большой глоток. Потом поймал протянутую ему в темноте руку и отбросил в сторону до половины полную бутылку. Она со звоном разбилась, ударившись о камень.
Рука Мабруки повыше кисти была обнажена. Он покрыл ее поцелуями и, весь трепеща, схватил Мабруку в свои объятия. Аромат ее волос и дыхания коснулся его лица, как горячий ветер, насыщенный пряными запахами. Он начинал задыхаться.
– Ты откинешь… ты откинешь…
Она почувствовала, что руки его повисли, тело ослабело. Снадобье сделало свое дело.
Голова Риккардо упала на подушку. Лежал он неестественно тихо. Если бы не это, можно было бы думать, что он спит глубоким естественным сном. Он был очень красив. Она нагнулась к нему с почти материнской лаской и вздохнула.
Где-то вдали залаяла собака. Другие отозвались. Потом лай затих так же неожиданно, как начался. Мабрука высвободилась из объятий Риккардо, поцеловала его в лоб, поправила поудобнее подушку и несколько мгновений молча, задумчиво смотрела на него.
Риккардо дышал тяжело, но ровно.
Наконец она поднялась. Укрывши спящего другой циновкой, она обогнула развалины, направлять к тому месту, где Сайд устроил себе кухню. Угли уже догорели. Сайд сидел, скорчившись и завернувшись в свой бурнус.
– Тебе не холодно? – спросила она по-арабски.
– Нет, – ответил он.
Односложный ответ как будто не понравился ей.
– Я до смерти устала, – сердито сказала она. – Почему ты не всыпал порошок сразу, как я приказала? Проклятие на голову твоего отца!
– Я думал… госпожа передумала… насчет мальчика.
– А что бы сказал он?.. Он хочет знать… тогда мне и вернуться нельзя было бы. Теперь скорей домой. Запрягай лошадей. Мы должны быть в Тунисе до восхода солнца. Измаил ждет.
Евнух молча поднялся и пошел вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
– Что это были за бумаги?
– Они касались права собственности на одну мечеть, кажется. Наверное не знаю. Слыхала об этом в кофейне и на базаре.
Голос ее был для него как музыка, он хоть целый год готов был слушать его.
– Расскажите еще что-нибудь о джиннах.
– Нет, нет! Нехорошо говорить о них. Будь здесь Лалла, она много могла бы рассказать.
– Кто эта Лалла?
– Богатая негритянка. Она родом из Кэруана, а сюда приехала искать счастья. Никто так не умеет рассказывать сказки. Можно состариться, слушая ее, а покажется, будто и часу не прошло. В Тунисе никто не умеет так рассказывать о приключениях Антара и Аблы или сказки «Тысячи и одной ночи».
– А кто такие Антар и Абла?
– Любовники. Но это – длинная история. Он бросился наземь у ее ног.
– Расскажите мне о приключениях Антара.
– Нет, нет. Надо три месяца, чтобы прочесть с начала и до конца, даже если читать каждый вечер в кофейне.
– Ну, часть хотя бы…
– Нет, нет, не сейчас. – Она протянула руку и, улыбаясь, погладила его по волосам. – Как вы красивы, – шепнула она, не то со вздохом, не то смеясь.
Страсть разом вспыхнула в нем. Кровь забилась в висках.
– Отошли Сайда, – быстро попросил он, ловя ее руку и поднося ее к губам.
– Не сейчас.
– Когда же? Когда же? Дорогая моя! Вы мучаете меня…
– Вы делаете больно… руке…
Он отпустил ее руку. Ее близость в таком месте и в такой час, аромат, исходивший от нее, покрывало, скрывавшее ее, – все это привело к тому, что он желал ее так, как не желал никогда ни одной женщины.
– Сними свою вуаль! – шептал он, едва владея собой, так ему хотелось сорвать ненавистное покрывало.
– Нет… Вспомните о вашем обещании, друг мой.
Он колебался мгновение. В конце концов – она всего только туземная танцовщица…
– Не сейчас еще… – снова заговорила она, обращаясь как будто больше к себе, чем к нему. – Сохраните нашу дружбу такой, какая она есть… пока… Нам хорошо. Мы счастливы сейчас как дети. Когда сердце устало – не возлюбленному исцелить его. Исцеляют часы, подобные этому… Когда я состарюсь и танцевать буду уже не в состоянии, я буду приходить сюда каждую ночь, ища исцеления. Здесь ничто не старится: каждую весну распускаются цветы и всходит наново ячмень. И море всегда тут и ночи, как эта… Я не буду одинока… Побудем так немного… хотя бы один час.
ГЛАВА VIII
В освещенном луной пространстве показалась белая фигура – загадочно улыбающийся Сайд.
– Ужин готов, – сказала женщина. – Я покажу вам, где стряпает Сайд. Он привык к этим поздним ужинам, но гостей у нас никогда не бывает. И вы должны извинить нас, если найдете что-нибудь не по вкусу.
Она увела его к самому краю насыпи, где Сайд устроил себе кухню: еще тлели уголья в импровизированном из нескольких обломков камней очаге. Рядом дымилась медная сковородка. Сайд тут совсем преображался. Он, смеясь, отвечал своей госпоже, когда она заговорила с ним на родном языке.
– Вы ели когда-нибудь кускус? – спросила она Риккардо, возвращаясь с ним на прежнее место.
– Не имею понятия, что это такое.
– Каждый европеец считает своим долгом отведать кускуса. А каждая арабская женщина обязательно должна уметь делать его. Даже богатые собственными руками приготовляют его для своих мужей.
У входа в их импровизированную столовую горела масляная лампа. Сайд разостлал на полу циновки и из какого-то укромного местечка вытащил несколько мягких подушек. Хозяйка его отодвинула свою подушку в тень и опустилась на нее, поджавши ноги, а Риккардо, после тщетных попыток устроиться удобно в таком же положении, уселся против нее на камне. Сайд поставил на пол плоское блюдо с дымящимся, вкусно пахнувшим кушанием. Женщина наложила полную тарелку и передала ее Риккардо. Он понял, что брать надо пальцами и, не задумываясь, пустил их в ход. Она тревожно следила за ним.
– Как вы находите?
Было удивительно вкусно: напомнило Риккардо поленту, но сдобренную кайенским перцем и пряностями, приправленную сметаной и всякими хорошими вещами.
– Превосходно! – воскликнул он по-итальянски. – Ваш Сайд гений, мадам.
– Приготовляется это блюдо из зерен кускуса и из цыплят, из овощей и баранины, и плодов. Можно класть все, что угодно, по вдохновению. Кускус – это поэма. У каждого повара есть свой способ приготовления его, все равно как у каждого поэта есть свой излюбленный размер для стихов, в которых он воспевает красоту женщины. Сайд хороший повар и хороший поэт.
– Поэт? – Риккардо засмеялся.
– Уверяю вас. В самом буквальном смысле слова.
– И он женат, этот поэт?
– Он евнух, – просто ответила она.
Риккардо было любопытно – как будет она есть, не снимая покрывала. Он понятия не имел, как ловко справляются со своим покрывалом арабские женщины, которые в дороге умудряются даже переодеваться с головы до ног в тесной комнатке на спине верблюда.
Она лишь чуть-чуть отвернула край вуали. Риккардо странно чувствовал себя. Он привык за столом всегда смотреть в лицо собеседнику. А сейчас не знал – улыбается ли она или печальна, не знал даже, какие у нее глаза – сияющие или сонные. Он никогда не видал ее лица. Только голос слыхал, звонкий и с детскими интонациями.
Ела она мало, несмотря на то, что недавно уверяла, будто безумно голодна. И пила только воду, хотя гостю Сайд налил вина.
– У меня есть для вас вино получше – сказала она, – но, как хорошая хозяйка, я приберегаю его под конец.
За кускусом следовал десерт – пунцовые апельсины и сушеный инжир, и много всяких сластей, которые Риккардо добросовестно перепробовал.
– Совсем как на Рамазан, – заговорила женщина после паузы.
– Почему?
– Потому что тогда мы тоже едим ночью, а днем – постимся, как вы в свой Великий пост, и по ночам у нас карнавал, празднества. После восхода солнца никто уж не ест, не курит, не пьет. А стоило солнцу зайти – и кофейни переполняются, на улицах начинается пляс. Посмотрели бы вы на Тунис в полночь во время Рамазана! Веселья-то, веселья! Куда Парижу!.. Все на улицу высыпают, – кроме женщин, разумеется!
– А чем же женщины развлекаются?
– Нам многого не нужно: навестить подругу, поболтать за чашкой кофе, послушать рассказчиков. Богатые люди приглашают к себе музыкантов и рассказчиков; те ходят из гарема в гарем, и всё бледнеют – столько им приходится есть сладкого в каждом доме. Богатеют в это время и танцовщицы… Но вот закусили все последний раз и уснули… А за час до рассвета поднимается шум: это бегают по улицам негры, бьют в барабаны, в сковороды, стучат молотками в дверь, всех поднимают па ноги. Хозяйки спешат приготовить еду; мужчины кушают и курят. Но только поднимается солнце над городской стеной, – раздается пушечный выстрел, и мужчины отбрасывают свои папиросы, выбивают трубки, встают – пост начинается снова.
– Немного же им приходится спать!
– Они спят днем. В полдень город совсем вымирает.
– И вы поститесь?
– Ну конечно. – Она рассмеялась.
– И долго это продолжается?
– До молодого месяца. Случается, первая весть приходит из деревни; муэдзин деревенской мечети заметил молодой месяц, когда с минарета призывал на вечернюю молитву. Спешно отправляется телеграмма в Тунис. Новость распространяется. Кричат об этом с минаретов. Все вне себя от радости.
Она сделала Сайду знак, чтобы он убирал кушанья, и томным движением откинулась на подушки. Забытые маки рассыпались по полу, распространяя снотворный запах, который и туманил мозг, и волновал.
Сайд двигался бесшумно; его желтые туфли лежали у входа в пещеру. Убравши все, он вернулся и сел у входа, поджав под себя худые, бронзового цвета ноги и устремив глаза на развалины. Но женщина вдруг обратила внимание на его присутствие и повелительно сказала ему несколько слов.
Он молча поднялся, потушил угрюмо светившую лампу и исчез, будто ему приказано было загасить вместе со светильней и самого себя.
Риккардо он почему-то напомнил фламинго Аннунциаты: так же был он нем и так же несвободен.
Наступило тягостное для Риккардо молчание.
– Прочесть вам стихи? – лениво спросила, наконец, женщина.
– Если хотите.
– Какие?
– О любви, – ответил он, улыбаясь.
– Я помню одни, совсем коротенькие; их поют Гюдуинки своим возлюбленным:
la omri
la elbi
la roch
la ami
Oan inotalik.
Это значит:
Ты – моя жизнь,
Ты – мое сердце,
Ты – моя душа,
Ты – мои очи,
Умру за тебя.
Страстные, примитивные слова, исполненные всесильного желания и преданной покорности, замерли у нее на устах. Они напомнили ему ту песню пустыни, которая, под аккомпанемент туземных барабанов, в начале вечера доносилась к ним из лагеря бедуинов на берегу моря. Он чувствовал, что думала она не о нем, когда читала стихи.
Она вполголоса, нараспев повторила их, и снова водворилось молчание. С тех пор, как ушел Сайд и потух приветливый будничный огонек лампы, ночь стала полна тайны и необъяснимой угрозы. Мертвым принадлежало это место, и они, казалось, протягивали свои окоченевшие руки к живым, чтобы теплом их согреться.
Запах мака навевал истому. Чувство одинокости и тоски заползало в душу. Риккардо закрыл глаза. Хотелось ощущать присутствие другого человека, касаться его.
Молчание все больше угнетало. Давно замолкла отдаленная дробь барабанов. Слышен был лишь ропот моря, вечный плач, всхлипывание, замирание, снова рыдание, – как в жизни человеческой, бесконечный круговорот: рождение, смерть, страсть, – ненужно, суетно, упорно…
Он нагнулся вперед, опершись локтями о колени. Он ждал. Она не шевелилась…
Луна уже садилась. Тени удлинялись, сгущались. Еще несколько часов – и рассветет.
Прошло всего минут десять с тех пор, как погасла лампа, но для него это была целая вечность. Он ждал…
– Риккардо!
Он задыхался. Он не владел собой. Метнулся к ней, нагнулся…
– Ты знаешь, как меня зовут!
– Несколько дней тому назад… я слыхала… когда в первый раз видела тебя…
– Так это ты была… я знал… я знал, что это ты!
– Глупый! Ты сомневался? Араб угадал бы тотчас. Разве есть во всем Тунисе другая женщина с такой походкой? – Голос был ласкающий, обольщающий, мягкий.
– Мабрука!
– А сегодня, – продолжала она с оттенком кокетства, – я сразу узнала тебя.
Он не находил слов.
– Сердце мое! Откинь свое покрывало.
Она засмеялась, как ребенок.
– Сердце мое! Ты забудешь меня…
– Никогда.
– Забудешь, да, так должно быть. Но я хочу, чтобы ты помнил одно… если тебе будет угрожать опасность, помни, что я друг тебе…
Это прозвучало так искренне и вместе с тем так неожиданно, что Риккардо был поражен.
– Какая опасность? Что ты хочешь сказать? – Он сразу уловил за ее словами скрытый смысл.
– Хочу сказать? Нет, нет! Ничего, на мой взгляд! – Она неожиданно переменила тон. Вся насторожилась. – К чему думать об опасности! А вино, которое я берегла под конец? Мы и забыли про вино!
– Я не хочу пить! – Он чувствовал: что-то постороннее вдруг встало между ними. Он нагнулся к ней. – Откинь покрывало!
– Ты разве не слыхал, Риккардо мой, что роза осыпается, если сорвана слишком рано? Выпей вина, а там… – Она понизила голос. – Роза будет твоей, если ты сумеешь дотянуться до нее.
– Я выпью потом, – настаивал он.
– Нет, нет, – воскликнула она с деланным оживлением, – сейчас. Выпей за нашу следующую встречу. Вино это из виноградников монахов-женоненавистников – после него слаще покажутся поцелуи. Притом оно долго бродило в темноте под землей. Это любовный напиток – крепкий и сладкий, как сама любовь.
– Если так, – я выпью, дай сюда, – уступил он ее капризу.
– Погоди… Я не найду… Вот… А стаканов-то и нет!
– К черту стаканы! – Риккардо терял терпение. – Вот! Я выпью из бутылки. За нашу встречу!
Он взял из ее рук бутылку и отпил большой глоток. Потом поймал протянутую ему в темноте руку и отбросил в сторону до половины полную бутылку. Она со звоном разбилась, ударившись о камень.
Рука Мабруки повыше кисти была обнажена. Он покрыл ее поцелуями и, весь трепеща, схватил Мабруку в свои объятия. Аромат ее волос и дыхания коснулся его лица, как горячий ветер, насыщенный пряными запахами. Он начинал задыхаться.
– Ты откинешь… ты откинешь…
Она почувствовала, что руки его повисли, тело ослабело. Снадобье сделало свое дело.
Голова Риккардо упала на подушку. Лежал он неестественно тихо. Если бы не это, можно было бы думать, что он спит глубоким естественным сном. Он был очень красив. Она нагнулась к нему с почти материнской лаской и вздохнула.
Где-то вдали залаяла собака. Другие отозвались. Потом лай затих так же неожиданно, как начался. Мабрука высвободилась из объятий Риккардо, поцеловала его в лоб, поправила поудобнее подушку и несколько мгновений молча, задумчиво смотрела на него.
Риккардо дышал тяжело, но ровно.
Наконец она поднялась. Укрывши спящего другой циновкой, она обогнула развалины, направлять к тому месту, где Сайд устроил себе кухню. Угли уже догорели. Сайд сидел, скорчившись и завернувшись в свой бурнус.
– Тебе не холодно? – спросила она по-арабски.
– Нет, – ответил он.
Односложный ответ как будто не понравился ей.
– Я до смерти устала, – сердито сказала она. – Почему ты не всыпал порошок сразу, как я приказала? Проклятие на голову твоего отца!
– Я думал… госпожа передумала… насчет мальчика.
– А что бы сказал он?.. Он хочет знать… тогда мне и вернуться нельзя было бы. Теперь скорей домой. Запрягай лошадей. Мы должны быть в Тунисе до восхода солнца. Измаил ждет.
Евнух молча поднялся и пошел вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26