Рабочие не спеша выстроились в очередь перед Невским банком: купить на заработанные деньги было почти нечего. Трамваи не ходили, извозчики куда-то подевались. Изредка одинокие автомобили пытались прорваться сквозь людское море на проспектах, но волны мягко относили их назад. По ночам раздавались редкие выстрелы. Горожане полагали, что стреляют жандармы, переодетые в солдат. Рабочие митинговали у касс синематографа. Ходили слухи об однодневной забастовке в понедельник – будет время прийти в чувство после воскресного запоя.
– Дума уже наложила в штаны от страха, – зубоскалил толстый котельщик в очереди, – завтра чтой-то будет. – Он уплатил десять копеек в кассу и пошел смотреть американскую фильму про французскую леворюцию.
Ослепительно-ледяным воскресным утром зазвонили колокола. Ночью повсюду были расклеены уведомления военного губернатора Хабалова о том, что все не вышедшие в понедельник на работу будут немедленно отправлены на фронт, запрещались уличные сборища и митинги; полиции и армии приказывалось любыми средствами разгонять все незаконные сборища. Люди все равно собирались, митинги разрастались. Одетые по-воскресному дети, вцепившись в подолы своих закутанных в платки матерей, спешили, как на Масленице, от одной толпы к другой, боясь пропустить самое интересное.
– Мы хотим только хлеба! – кричал рабочий, забравшийся на шаткую пирамиду из пивных ящиков. – у правительства полно хлеба, оно его только гноит.
Появившийся отряд павловских юнкеров пальнул поверх голов, и толпа разбежалась. Одна из рот Павловского полка взбунтовалась, но была немедленно разоружена преображенцами. Во всяком случае, так говорили. К вечеру стрельбу слышали у гостиницы «Европейская» и возле Аничкова дворца. Невский проспект был очищен от людей и патрулировался гвардейцами. Ходили слухи о расстреле двух тысяч человек (на самом деле двухсот). Узнав об этом, Людмила пожалела, что она не в Монмутшире.
Все бурно обсуждали телеграмму, посланную государю председателем Думы Родзянко. В ней говорилось о царящей в столице анархии, о перебоях с транспортом, дровами и продовольствием, общем недовольстве, беспорядочной стрельбе в общественных местах, армейских мятежах, о необходимости нового правительства народного доверия, о том, что промедление смерти подобно и в этот грозный час остается только уповать на Бога, дабы народный гнев не обрушился на венценосную голову. Ходили слухи о роспуске Думы, о том, что думцы, не желающие роспуска, формируют временное правительство.
В понедельник 12 марта солдаты Преображенского полка отказались стрелять в протестующих рабочих. Вместо этого они расстреляли своих офицеров. Волынский полк, брошенный на подавление бунта, присоединился к мятежникам. Рабочие, революционно настроенные учителя, начинающие журналисты призывали к актам гражданского неповиновения и даже к штурму Арсенала. Вскоре рабочие начали вооружаться и пробовать на зуб колечки гранат. Для подавления мятежа были брошены дополнительные полки, но все они, Литовский, Саперный и другие, всего около двадцати пяти тысяч солдат, присоединились к восставшим.
Людмила, ее тетушка и Юрочка ничего этого не знали. Из своих окон они видели только конькобежцев на Фонтанке. Приятельница тетушки, которая прибежала с рыбного рынка и, воняя скумбрией и подгнившей свеклой, вскарабкалась, задыхаясь, к ним на этаж, сообщила, что здание суда горит и окружено баррикадами. Более того, рабочие, солдаты и студенты открыли тюрьмы. Она видела, как огромная толпа бежала к Выборгской стороне, собираясь поджечь «Кресты».
– Как, жечь арестантов? – закричала тетушка.
– Да нет, они их хотят всех выпустить, а потом сжечь тюрьму.
– Бежим, Людмила, – взвизгнула тетушка. – Скорее. Бедный мой Борис!
Они с трудом прорвались сквозь толпу. Казак с красной повязкой на папахе качался в стременах и кричал, рассекая шашкой хрустальный воздух:
– Граждане, помогайте войскам. Вспомните Францию! Да здравствует великая революция!
В ответ застрекотал пулемет.
– Бежим отсюда! – крикнула Людмила, но вдруг, получив удар в правую ягодицу, повалилась в грязный снег. Она поняла, что стряслось, когда услышала вой тетушки: «Ранили, ранили!», и уткнулась носом в серый утоптанный снег. Перед глазами мелькали копыта. Она чувствовала, что теряет кровь, но боли не было. Стоял резкий запах порохового дыма. Потом ее подняли чьи-то сильные руки, пахнувшие потом и табаком.
– Уберите женщин и детей! – кричал кто-то.
Появилась карета «скорой помощи». Людмилу погрузили вместе с другими ранеными и увезли в Раевскую больницу.
В больнице доктор Караулов сделал инъекцию кокаина для обезболивания и извлек из раны блестящие металлические осколки.
– Все извлечь не удалось, – с огорчением сказал он, подбрасывая их на своей волосатой руке. – Придется вам, голубушка, до конца дней носить в себе сувениры неудавшейся революции. Вы уж не обижайтесь, сударыня, но женская ягодица жирнее мужской, мужчины жилистее, так что ничего жизненно важного не задето. Пока не заживет, поспите на здоровой стороне. Мы вас тут долго не продержим. Скоро мы все станем обращаться друг к другу «товарищ», господа останутся в прошлом, – добавил напоследок доктор, чтобы продемонстрировать, на чьей он стороне.
Тетя Аня и освобожденный из тюрьмы дядя Борис навестили ее в больнице. Дядя, невысокий, крепкий и энергичный, чем-то похожий на ее бедного покойного мужа, только гораздо старше, прежде работал контролером на складе. Он крепко обнял Людмилу и рассказал ей последние новости. Гарнизон Петропавловской крепости восстал, полицейские участки горят, архивы жандармерии уничтожены.
– Но самое главное, – говорил он с блеском в глазах, – политическая охранка разгромлена и все ее архивы публично сожжены. Жаль, ты этого не видела, это ведь как взятие Бастилии! Представь, сожгли только дела, заведенные на так называемых врагов отечества, а остальные документы оставили для того, чтобы обличить подлость, продажность и тиранию правительства.
– Дядя, а что же царь?
– Сидит, дурачок, в своей Ставке в полном неведении. Ему только докладывают, что некоторые части изменили присяге и подлежат наказанию. А Керенский и Чхеидзе убрали обычную думскую охрану и поставили туда войска, там теперь формируется новое правительство, а этот мерзавец Щегловитов, ты уж прости, что я ругаюсь, бывший министр юстиции, взят под стражу, суда дожидается. Да, и еще Юрику большой палец оторвало.
– Бедный Юрочка, – всплакнула тетушка, – говорила ему, не играй с чужими винтовками.
– О, господи, бедный мальчик, – огорчилась Людмила, – он что, тоже в больнице?
– Не в этой, он в госпитале для больных корью, рядом с Петропавловкой, его туда поместили, потому что в других мест нет. Ты не волнуйся, все обойдется, ему даже не палец, а только полпальца оторвало, на левой руке. Кормят-то здесь как?
– В основном супом, но хлеба вдоволь. – Ей вдруг захотелось баранины по-валлийски с брюквой и картофельным пюре.
Время для посещения кончилось, дядя с тетей ушли. В палату заглянул хромой и тощий разносчик газет. Людмила вытащила из-под подушки кошелек и купила за десять копеек однополосную плохо пропечатанную «Русскую пехоту». Большинство женщин в палате были неграмотные, и Людмила читала вслух, лежа на левом боку, под жалобы соседок справа, что им не слышно. Министр внутренних дел Протопопов сдался новой власти, войска в Ораниенбауме, Стрельне и других местах примкнули к восставшим. Над Думой развевается красный флаг, но возникли разногласия между исполнительным комитетом Думы и Союзом социал-демократических рабочих. Исполнительный комитет Думы возглавили Гучков, Струве и князь Львов.
– Господи, благослови князя, – прошамкала беззубая старуха со сломанной ключицей.
– Аминь, – хором отозвалась палата.
Соседки Людмилы, как и она сама, мало что понимали в этом потоке новостей. Полки под красными знаменами стремились в Петроград: откуда столько кумача, неужто старые рубахи выстирали в крови? С ошеломляющей быстротой появлялись всевозможные комитеты. Полковник Энгельгардт был назначен председателем думского военного комитета, который немедленно вступил в прения с процедурным комитетом. Сообщалось, что царь, во главе с верными ему финскими частями, возвращается в столицу.
– Благослови Господи царя-батюшку, – опять прошамкала старуха, и палата снова откликнулась:
– Аминь.
Последняя новость опровергалась в «Русской пехоте» от 15 марта. Государь император отрекся от престола – и сам, и от лица наследника. Государыня в Царском Селе сдалась революционным войскам со словами: «Я более не императрица, я всего лишь сестра милосердия, ухаживающая за своими больными детьми».
– Благослови ее Бог, страдалицу, матушку нашу, – молилась старуха, а затем и вся палата.
Людмила прочла им речь Керенского: «Товарищи, я назначен министром юстиции. Вы знаете меня как непоколебимого республиканца. Наберитесь терпения: у нас будет республика, но прежде нам нужен мир. Проявляйте лояльность к правительству князя Львова. Демократы поддерживают Временное правительство до окончания войны». Кажется, революция кончилась.
Стемнело. В палате зажегся свет. Для многих это было чудом, некоторые перекрестились.
– Ликтричество, – прошептала старуха.
Людмила вздохнула и промолчала. Старуха имела в виду электричество, но «лик» ей был понятнее, лик – это светлый образ Божьей Матери, сливавшийся в ее сознании с матушкой-императрицей. Старуха путала публику с бубликом и все спрашивала, где же обещанные в газете бублики. Другая женщина, толстуха с повязкой на глазу называла коммунистов куманистами, представляя себе куманику, красную лесную ягоду. Ей, должно быть, снились обещанные коммунистами ягодно-кисельные берега и молочные реки. Бедные темные бабы.
Шестнадцатого марта тетя Аня пришла одна. На улицах было спокойно, открывались лавки, но трамваи по-прежнему не ходили.
– Да, тебе вот письмо. На марке английский царь Юрий, страсть как похож на нашего, который уже не царь.
Сердце в груди Людмилы подпрыгнуло до самого горла, вернулось на место и принялось отбивать барабанную дробь. Большой конверт с адресом, рука ее. Внутри конверт поменьше, рука чужая. Наверно, соболезнования от товарища бедного Дэвида. Она вскрыла конверт:
Военный госпиталь № 17,
Блэкпул, Ланкашир

Дорогая моя женушка,
это письмо пишет мой друг Дэн Тэтлоу под мою диктовку, потому что мне еще не сняли повязку с глаз. Не волнуйся, я не ослеп. Меня изрешетило осколками камня, железа и костей, вот и подумали, что я убит, когда нашли на кладбище, но потом заметили, что дышу. Майор поторопился отправить похоронки, словно хотел, чтобы нас всех укокошило, ему мороки меньше. Большую часть осколков из меня достали, но я еще тут проваляюсь. Все, кажется, отвоевался. Ко мне пускают посетителей, так что приезжай, Kariad (надеюсь, я правильно продиктовал это валлийское слово).
Твой любящий муж.
Дальше он вслепую нацарапал свое имя и наставил крестов по числу поцелуев. Людмила расплакалась.
– Он жив, – всхлипывала она, – они ошиблись. Он не погиб.
– Так вот как пишут у вас в Англии, – сказала тетушка, глядя на письмо. – Забавный там алфавит. Ну что ж, прекрасная новость. Ты теперь, наверное, скоро от нас уедешь.
Через два дня Людмила выписалась. Ягодица, сплошной багровый синяк, еще болела, и Людмила хромала, как раненый боец. С центрального почтамта она послала телеграмму: «Я в Петрограде, выезжаю немедленно». Затем навестила маленького Юрия Петровича Шульгина, который еще лежал в детской больнице, гордый своим ранением.
– Бог даст, увидимся, солдатик ты мой, – сказала она, поцеловав его на прощание. Вернувшись к дяде и тете, она вдруг поняла, что ей не хватит русских денег на билет домой, вот именно, домой. Ее чековая книжка в революционной России бесполезна.
– У тебя же есть английский паспорт, – напомнил дядя Борис, – чудо-документик, где сказано, кто ты да откуда, так что за сохранность твою, цветик ты мой ненаглядный, должно отвечать английское правительство. Англичане – наши союзники, правда, в это грозное время они все больше отсиживаются по норам. На Адмиралтейской набережной есть английское представительство. Оно обязано найти способ доставить тебя в Англию. Не подумай, что ты нам в тягость. Ждем тебя после войны в славной и свободной Российской республике.
Людмила пошла к Адмиралтейству и нашла на набережной контору, где трещали пишущие машинки, а на стенах висели сельские виды Англии и схема лондонской подземки. Веселый краснолицый чиновник в твидовом пиджаке, попыхивая сигаретой, удивился:
– Чек на наличные? Британский? В самом деле? Знаете, у нас не банк, но я бы посоветовал вам обратиться к мистеру Уолполу. Добрейший человек, и рублей полны карманы, ходит теряет их везде. Думаю, его не затруднит помочь вам,
Людмила принюхалась: пахло заграничным дорогим табаком и лавандовой мастикой. Мистер Уолпол оказался невзрачным большеголовым молодым человеком в пенсне.
– Вы русская, не так ли, замужем за нашим? Чудесно. У меня тут письмо лежит от одного русского, который так устал от своих шестерых детей, что готов обменять их на шесть английских. По крайней мере, мне так кажется. Взгляните, я не напутал с переводом?
Людмила прочла письмо и подтвердила, что все верно.
– Спасибо вам огромное, вы очаровательны. Хотите вернуться в Соединенное Королевство? Как я вас понимаю! Хотите обменять чек на наличные? Постараюсь вам помочь.
Обратно пришлось плыть не из петроградского порта, парализованного забастовкой обленившихся рабочих, а из романовского, что означало недельное путешествие поездом по Карелии, вокруг Ладоги и Онеги к Онежской губе на Белом море. Непрестанно мучаясь от боли в ягодице, Людмила миновала край бревенчатых изб, дощатых тротуаров, волков и глухарей. Наконец она села на сухогруз со старорежимным названием «Царь». Судно шло через Арктику, вокруг Кольского полуострова, мимо Мурманского побережья в сторону Норвегии с ее резными берегами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51