– Она мне говорила про Дэна, – подтвердил я, – но я так ничего и не понял.
– Кровь, – произнесла Людмила.
– Простите, боюсь, я не понимаю.
– Дэн когда-то дал свою кровь, чтобы спасти жизнь Беатрикс, – объяснил Дэвид. – Тогда еще не знали способа хранить донорскую кровь. Мы отдыхали в Тэнби, в местной больнице нужной группы не оказалось. Моя не подходила, а кровь Дэна подошла. Там была одна сумасшедшая, бегала с ножом за кошками и отрезала им головы, и вдруг погналась за Беатрикс и пырнула ее в живот. Девочка потеряла много крови.
– Я не видел у нее шрама.
– Ага! – торжествующе выкрикнула Людмила. – Вот и ответ!
– После того как удалили швы, рубец постепенно сгладился, – спокойно продолжал Дэвид, – ей ведь тогда было только одиннадцать. Как говорится, до свадьбы заживет. Ну а потом она вообразила, что Дэн спас ей жизнь, хотя спас ее вовсе не он, а его кровь. Детям чего только в голову не взбредет.
– Вот я и получила ответ, – повторила Людмила, подавая мне кружку крепкого чая.
– Мы вместе ходили в бассейн, я видел ее живот Спасибо, – с невинным выражением лица отозвался я, когда Людмила пододвинула ко мне молочник и колотый свекольный сахар. – А что стало с той сумасшедшей?
– Дэн ее придушил, – нараспев сказал Дэвид.
Я поперхнулся и обжегся горячим чаем.
– Ну-у, не до смерти. Дэн с какими-то ребятами помчался за ней. Они-то его и оторвали от нее. Вцепился в горло, как волчонок – всегда таким был, но она выжила, ее потом в сумасшедший дом увезли.
Ходики на стене пробили четыре. Неохотно поднимаясь со стула, Дэвид Джонс сверил свои карманные часы.
– Раскопки успели посмотреть?
– Да, по пути к вам.
– Я так и думал. Многих туда тянет. Честно скажу, не нравится мне все это. Меч гунна Атгилы до добра не доведет, он еще даст о себе знать. И нечего на меня глаза пялить, я хоть книжек и не много прочел, а про жизнь кое-что понимаю. – Помолчав, он с горечью продолжил: – Ну кто бы мог подумать, что не видать нам покоя никогда. Я прошел войну, Милли пережила революцию, мы верили, что теперь-то все заживут по-человечески, – ан нет, два сына на фронте, дочь спит с кем ни попадя, а на Лондон падают бомбы проклятых колбасников.
– Уже не падают, – сказал я смущенно, – у люфтваффе в других местах забот хватает.
– Иногда хочется забыть, что у нас есть дети, – печально продолжал Дэвид. – Тогда, если они не вернутся, хоть душа не будет болеть.
– Они вернутся.
– Некоторые уже не вернулись. Сюда приходят отцы тех, кто навсегда остался в Африке, плачут, пытаются горе в кружке утопить. Ради чего все это?
Хозяйка, стоя к нам спиной, мыла посуду. У ее ног, мяукая, терлась кошка. Людмила обращалась к ней по-валлийски и пыталась отогнать.
– Только кошка одна и понимает по-валлийски, – заметил Дэвид. – Что прошло – то прошло, нечего ворошить, чего не воротишь, – тихо прошипел он. – Идем лучше в бар, пропустим еще по кружечке.
Мы выпили гораздо больше, чем по кружечке. Людмила ушла наверх в спальню, а Дэвид рассказывал мне о своем невероятном везении: о «Титанике», о своей женитьбе, о наследстве, полученном от отца, и о той войне, из которой вышел победителем, несмотря на козни манчестерских евреев.
– У нас был лучший ресторан, мой мальчик. Я сам обучил двух помощников. Жена – загляденье, лучшей приманки для посетителей не найти. К нам приходили музыканты, артисты, мы ведь были открыты до полуночи, а потом из-за чертовых полицейских придирок потеряли лицензию на торговлю спиртным – мало на лапу им дали, – и пришлось заведение закрыть. К нам захаживал великий певец Шаляпин, по десять порций борща заказывал, говорил, что нигде, кроме Москвы, такого борща не ел. И пианист Падеревский у нас бывал, тот, правда, ел как птичка, но толк в еде знал, ведь у нас не только славянская кухня была, мы и французские блюда готовили, немного, правда, зато самые изысканные. Чарльз Кочран приходил с Эвелин Лэй, и Джесси Мэтьюз, и остряк Ноэл Кауард. Пошли покажу книгу отзывов.
Прихватив кружки, через кухню и темный сырой коридор мы прошли в кабинет хозяина. Там я увидел запертый застекленный шкаф с энциклопедией и золотым самородком.
– Ваша дочь вас любит, иначе не привезла бы вам его тогда, – сказал я, показывая на золото.
– Думаете, это любовь? Дочерние чувства? Бросьте, просто она всегда считала, что золото – дело особое, залог безопасности. Ей дорог этот самородок не как семейная реликвия, а потому, что он – реальная ценность, не то что бумажные деньги. Деньги приходят и уходят, обращаются в прах, улетают как ветер. Золото есть золото. Никогда не прощу Реджинальду его выходку: продать самородок, чтобы купить оружие для этих вонючих тореадоров! Посмотрите лучше сюда: тут фотографии с автографами и шуточными стихами и поздравлениями на всех языках.
Книга отзывов была действительно уникальной, и ее авторы единодушно воздавали хозяину должное. Марк Гамбург писал, что курица, съеденная перед концертом в Торговой палате, открыла ему подлинный свет вдохновения; Артур Шнабель воспевал Людмилу как воплощение Вечной Женственности; Лоренц Харт и Ричард Роджерс ограничились двустишьем из «Зеленой горы»; Пахманн начертал строчку партитуры Шопена; обладавшая тройным подбородком Тетраццини искрилась перлами остроумия; Эвелин Лэй обещала заходить почаще; А.П.Герберт оставил автошарж с каламбуром: «Кости мои будут преданы земле, но желудок – Дэвиду Джонсу»; пьяным почерком Уинстона С.Черчилля было накорябано: «Восхитительно».
– Теперь вы, вероятно, чувствуете себя разочарованным?
– Чему быть – того не миновать. Манчестерский воздух для жены смертельно опасен. Ну а потом «Кардома» купила недвижимость, принадлежавшую тем двум жидам, ты уж прости. Да еще с лицензией неприятности. Все одно к одному. Трудолюбием тут ничего не добьешься, парень, а везение, оно ведь не бесконечно. Вот так. Да я уж смирился. Не ропщу.
Я вдруг почувствовал, что больше не выдержу, поэтому сказал:
– Мне нужно съездить в Абергавенни, забрать вещи из гостиницы.
Возвращаться я не собирался. Я понял, что глаз не сомкну в комнате, где хрипят пахнущие тухлой рыбой призраки сумасшедшей. Если даже мне удастся уснуть, мечтая о Беатрикс, во сне я испачкаю простыни, которые когда-то грели ее тело, и потеряю репутацию приличного парня. Я заметил в комнате телефон. Позвоню им из гостиницы и скажу, что получил срочный приказ вернуться на курсы по обучению искусству мучить и убивать.
Tri
Рядовой третьего взвода третьей роты первого батальона Ланкастерского королевского полка третьей пехотной бригады первой пехотной дивизии шестого корпуса Дэниел Джонс получил разрешение поудить на рассвете рыбу в озере Альбано, где водились сиги, на языке местных жителей – корегоны. На удилище пошел чей-то костыль, вместо лески – артиллерийский вытяжной шнур, крючок он сделал из портновской иголки, в качестве наживки взял тушенку – очень уж по рыбке соскучился. С помощью этого незамысловатого устройства до восхода солнца он умудрился вытянуть трех сигов. Его приятель Уэлли Сквайр разжег костер, и перед походом на Рим они полакомились печеным сигом. Рыбка внесла покой в расстроенный желудок Дэна Джонса. Он уже неделю мучился запором, а после такого завтрака сразу побежал в кусты. Все это время ему приходилось есть одну тушенку и шоколад, выданные перед высадкой в Италии. Да еще и в плену побывал, недалеко от Камполеоне, по дороге в Рим, причем ничуть не огорчился: он уже по горло был сыт этой освободительной кампанией и с радостью отдохнул от своей винтовки и гранат.
Еще до высадки в Неаполе пораженческий дух одолевал не только рядовых. Командир взвода мистер Хочкис – скромный молодой человек, бывший агент по торговле недвижимостью – рассказал им немного о берегах Святого Петра и показал их на карте. Он думал, что подчиненные стали посмеиваться над ним после того, как его обобрали и избили в борделе в Поццуоли, и теперь старался держаться как можно солиднее.
– Ребята, там одни сосны да песок. Наша задача – форсировать реку под названием Молетта, ничего особенного, такая же мокрая, как и все реки мира. Воды будет достаточно и сверху. Погоду обещают – хуже не придумаешь, в это время года дожди здесь дело обычное. Нам будет несладко, но хуже всех придется янки, которые высаживаются в Анцио. В общем, это путешествие никому медом не покажется.
Огромный конвой растянулся до Тирренского моря, не умещаясь в Неаполитанском заливе. Позади остался Капри. Кто-то из солдат напевал:
Она шепнула мне «Давай расстанемся»,
Я руку ей поцеловал,
Увидел я кольцо на безымянном пальце.
На Капри попрощались мы, на Капри…
– Точно, – прокомментировал капрал Бэйтс, – лучше расстаться, милая, все равно этого сукиного сына больше не увидишь.
Конвой начал высадку на материк после захода солнца. Звезды ярко сияли в безлунном черном небе.
– И немецких самолетов не видать, отчего бы это, сэр? – удивлялись солдаты.
– Все заняты на Монте-Кассино, где наши ребята вместе с американцами штурмуют «линию Густава, – объяснил мистер Хочкис. Люди продрогли, многие мучились морской болезнью. Дэн Джонс страдал от грязи, безделья и тяжести навьюченной на него амуниции. Ему страшно хотелось одного – спать без просыпу.
– Надо бы прикорнуть где-нибудь, – сказал сержант Реккетт, – через четыре часа высаживаемся.
Проснулись они от оглушительной канонады. Как грохочут канонерки, обстреливающие побережье, они слышали впервые. Восемьсот ракет, по тридцать фунтов тротила каждая, обрушились на проволочные заграждения и мины, припасенные немцами для десанта союзников, адские звуки наполнили воздух. Когда грохот утих, эхо его еще долго носилось над Альбанскими холмами. Дэну Джонсу показалось, что он лишился слуха. Он оглядывал едва различимые в предрассветной мгле лица солдат и видел только беззвучно шевелящиеся губы.
После высадки на берег он почувствовал, что снова слышит, но только одним левым ухом. Десантная баржа врезалась в песчаную отмель, и все очутились по горло в ледяной январской воде. Вначале слышалась только отчаянная ругань, потом голоса людей смешались с разрывами оставшихся на берегу мин. Берту Редвею, толстяку в очках, оторвало ногу, а Джека Анвина вообще разнесло в клочья, обдав Билла Росса ошметками мяса и кишок. Через несколько секунд и Биллу оторвало все четыре конечности. Дэну Джонсу посчастливилось вырваться из этого ада, он рванул вслед за сержантом Реккеттом к прибрежным дюнам. Там, они остановились перевести дух и, давясь от тошноты, наблюдали, как саперы наводят понтонный мост от отмели к берегу и прокладывают дорожки в минном поле. Немцев вокруг не было даже в бетонных бункерах, понастроенных ими вдоль побережья. Командиры стали выкрикивать в мегафоны приказы – такие же неразборчивые, как объявления на вокзалах. Солдаты, оставшиеся в живых, промокшие до нитки и промерзшие до костей, сбились в кучу и смотрели, как бронетранспортеры штурмовой бригады устремляются по только что наведенному мосту на берег.
Рев самолетов сначала напугал, потом успокоил: это были свои «спитфайры» и «киттихоки», обеспечивавшие воздушное прикрытие. Мистера Хочкиса никто не видел, решили, что он с офицерами батальона где-то на совещании командиров – небось слушает приказы фельдмаршала Александера, который, черт его за ногу, красуется в шинели с меховым воротником, или американского генерала с трубкой в зубах, чтоб ему провалиться, – у них только и забот, что издали за всем наблюдать. Берег уже заполнился людьми, танками, грузовиками и бронетранспортерами. Десантные баржи выгружали на холодный мокрый песок продрогших пехотинцев «Шервуд Фореста», шотландских кавалеристов, лондонских ирландцев и лондонских шотландцев. Многие, стуча зубами, не выпускали изо рта отсыревшие бычки. В январском тумане людская масса напоминала копошащихся червей. В трех милях от берега тральщик напоролся на мину и в мгновение ока ушел под воду. Люди настолько промерзли, что отдали бы все на свете за возможность погреться у костра и глотнуть чего-нибудь горячительного. Неизвестно откуда пришел приказ окапываться, на что солдаты разразились проклятьями: пускай эти гребаные генералы сначала покажут, чем этот поганый песок копать.
Казалось, этому не будет конца. Кашляя от сырости и давясь от рвоты, с пустыми желудками и многодневными запорами, под проливным дождем они строем тащились через сосновый лес в Падильоне. Дождь барабанил по каскам, в ботинки и сапоги натекала вода, струящаяся с плащ-палаток, под чавкающей обувью хрустели шишки. Дэн Джонс со своим отделением был послан в разведку, выяснить, нет ли поблизости немцев. Они прошли вдоль железнодорожной ветки на север к Анцио, откуда било большое орудие, которое британцы успели окрестить «Энни из Анцио». Увидев надпись «Камподи-Карне», они остановились.
– По-ихнему значит «Мясное поле», – сказал мистер Хочкис. – Самое время и место мясцом подкрепиться.
Солдаты поели тушенки с галетами, запивая дождевой водой. Им предстоял долгий путь до полустанка Каррочето. Дэн Джонс не переставая кашлял и совершенно выбился из сил. Они шли вдоль дороги, по обеим сторонам которой чернели голые деревья и виднелись маленькие фермы – крестьяне мотыжили свои клочки земли. Рядовой Пирелли, итальянец по прозвищу Макаронник, чей отец до того, как его интернировали, держал лавчонку в Степни, спросил их:
– Ci sono tedeschi?
И фермеры, подняв свои мотыги, ответили:
– Niente tedeschi.
Пирелли объяснил мистеру Хочкису, что это значит но тот сказал, что за Каррочето, в Априлии, видны три башни, похожие на фабричные трубы, – там и должны быть немцы. Известно, что противник готовится встретить десант, и на фабрике наверняка создано укрепление. Когда они перебежками выходили с полустанка на главную улицу Каррочето, противник начал артиллерийский обстрел со стороны Априлии. Огонь был неточный, но грохот орудий пугал. Возвращались другой дорогой, через обозначенные на карте горы Буонрипозо. Там они впервые с момента высадки наткнулись на сухое место – известняковые пещеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51