– Они, конечно, сбиты с толку. Страшно поверить, что некоторые их соотечественники, попав в плен, добровольно перешли к немцам, чтобы воевать с режимом, который они, оказывается, считали хуже нацистского. Поэтому Советы хотят заполучить их назад, причем всех: виновных и невиновных, попавших к немцам добровольно или по принуждению, включая рабов «Тодта», короче говоря, всех.
– Чьих рабов?
– Ты что, не слушаешь? Это я тебе уже объяснила. Так вот, многие русские не хотят возвращаться, боятся, что Сталин всех без разбору расстреляет только за то, что они побывали на Западе и теперь станут болтать, что райская жизнь – отнюдь не в Советском Союзе. Я выступила с предложением разрешить тем, кто не хочет возвращаться на родину, остаться здесь, но старик рассудил иначе, у него на то свои резоны.
– Какой старик?
– Да ты что, с луны свалился? Толстун Винни-Пух, наш славный предводитель. Дело в том, что многие из наших и американских пленных находятся в восточной части Рейха и неизбежно попадут в руки русских. Толстун уверен, что Сталин будет держать их в качестве заложников до тех пор, пока мы не отдадим ему русских, – вот мы и вынуждены считаться с мнением старика, тем более что это касается лично нас.
– Кого это – нас? Извини, но я умираю от голода.
– Ничего, не умрешь. Нас, тебя, меня и матери с отцом. Дэн в немецком лагере около Роггена на Одере. Мы с опозданием получили эти сведения от швейцарского Красного Креста. Ты что, хочешь, чтобы Дэн остался в заложниках у русских?
– А что, язык он знает. Какая ему разница. Если ему еще и рыбку время от времени подбрасывать, он и вовсе возражать не станет, а в Одере рыбы навалом.
– Ублюдок бессердечный! Дэн один стоит десяти таких, как ты. Он в Италии воевал, пока ты апельсинами обжирался.
– Все думают, что на Гибралтаре только и дел, что апельсины лопать. Надоело мне это до смерти.
– Извини, что позабыла о бананах. Не понимаю, что это я вдруг расчувствовалась, вспомнила, что ты мне брат. Ладно, слушай: неспокойное место – лагерь возле Иктона в Суффолке, в двенадцати милях к северу от Ипсуича, и ты отправляешься именно туда, причем немедленно.
– Откуда тебе это известно?
– Я заведую спецотделом, который занимается советскими гражданами на британской территории.
В Иктоне далеко не все гладко. Местный викарий – большой любитель Достоевского, читает его в подлиннике. Ему известно, что в округе полно агентов НКВД. Избивают добропорядочных советских граждан в пивных. Он собирался обратиться в прессу и начать громкую кампанию, но нам удалось его остановить.
– То есть его тоже избили? А что такое – НКВД?
– О, господи! Все тебе нужно объяснять! Народный комиссариат внутренних дел. А викария не били, просто предупредили о том, что влечет за собой разглашение государственной тайны. Тебе предстоит непростая работа в Иктоне: подыгрывать Сталину ради наших пленных на востоке. Помни, что в их числе – твой брат Дэн.
– Отлично. Я готов. После того как эта сука со мной так поступила, сложное поручение – это то, что мне требуется.
– Дурак ты, Редж. Кто же вламывается без предупреждения, хотя бы и к собственной жене?
– На то она и жена, чтоб хранить верность. Муж – другое дело.
– Ну разумеется, мужья имеют право на удовлетворение похоти, жены – никогда. А если мужья испытывают угрызения совести из-за совершенной ими измены, они оправдываются тем, что представляли на месте первой попавшейся шлюхи свою жену. Молчи лучше, а то меня стошнит.
– Стошнит? А от одноногих неврастеников тебя не тошнит? Сдается мне, тебя так и тянет на тошнотворных типов. Погоди, когда-нибудь и тебя проймет.
– В самом деле?
– Вот увидишь. Встретишь кого-нибудь, кем не сможешь просто пользоваться, тогда поймешь. Влюбишься по уши, как я, вот тогда и намаешься. А я подаю на развод.
– Долго ждать придется, очередь больно длинная. Лучше займись делом. Постой. Напиши ей, извинись за неожиданное вторжение, скажи, что впредь будешь тактичнее. И не смей даже заикаться о том, что ты ее прощаешь. И еще, не удивляйся, если она первая потребует развода.
– Что за ахинею ты несешь! Просто уши вянут.
– Откуда тебе знать, а вдруг она любит этого трубача? Легче любить человека, когда он рядом. Если долго не видеть мужа, он превращается в абстракцию.
– Да что ты знаешь о любви? Ты же никого в своей жизни не любила.
– Я люблю тебя, как ни странно. И Дэна люблю. Мне трудно совместить любовь с сексом. Секс есть секс, сначала возбуждение, потом расслабление. Послушай, сейчас не время рассуждать о банальностях. В Сент-Панкрасе тебя ждет офицер, у него получишь билеты и командировочное удостоверение…
– Ничего себе банальности! Да в твоих жилах не кровь, а лед. Как ты вообще живешь? Что это за шум?
– Секретное оружие Гитлера. Не бойся, на сей раз далеко. Лед, говоришь? Так вот, знай: только благодаря этому я еще жива.
– Ну ничего, погоди, когда-нибудь лед тронется…
Лежа на нарах в казарме в Олдершоте, я видел очень яркий сон. Мне снилась Беатрикс. Если сны вообще что-то значат, их смысл не просто в отражении неосуществленных желаний, а в том, что они предвещают события, которые произойдут в нужное время в нужном месте, хотя тот, кому они снились, может и не стать их участником. Как человек, чье взросление пришлось на тридцатые годы, я никогда не сомневался, что сны предсказывают будущее. Мне приснилось, что я заплатил не настоящими, а теми, которые используют на сцене, деньгами за карточки на приобретение одежды. Купил я их в олдершотской пивной у какого-то гермафродита с усиками щеточкой. Зачем купил, стало ясно из продолжения сна, когда я вдруг перенесся в огромный гостиничный номер. Точно такую же комнату я увидел наяву гораздо позднее, в Рио-де-Жанейро. За окнами лежал снег, и на большом календаре, висевшем на стене, был январь, – видимо, по ассоциации с названием города, который мне еще предстояло увидеть.
Совершенно голый, покрытый темным загаром, я стоял посередине этого номера. Напротив сидела одетая Беатрикс и с насмешкой глядела на мою обрезанную плоть. Кровати в комнате не было, только ковер на полу, сшитый из звериных шкур, пятнистых, полосатых и белых. Я бросился на Беатрикс и стал срывать с нее одежду. Она сопротивлялась, но я был сильнее. Я сорвал с нее изящный маленький пиджачок – такой фасон в 1944 году еще не носили, – потом разорвал блузку. Зубами перекусил застежку лифчика, который в этом сне военных лет назывался Br?stenhalter, и обнажил роскошную грудь. Зубами я сорвал с нее шелковые трусики и взял ее стоя. Я брал ее много раз, куда ни попадя, даже в подмышки, поросшие золотым волосом, почти насиловал, пока она не стала податливей. Потом мы упали на шкуры, обнялись, как настоящие любовники, и я подарил ей карточки на одежду.
Ее ответ на мою щедрость оказался неожиданным.
– Война закончилась, – сказала она, – карточки отменили, полная свобода. – И потребовала, чтобы я сделал ей больно, унизил, искусал ее, выпорол и заездил как животное. – Я твоя рабыня, – твердила она. – Помни главное: теперь полная свобода, так что можешь даже съесть меня, если хочешь. – Проснулся я весь в поту.
Редж рассказывал, что примерно в то же самое время ему снилась Ципа, исполнявшая все партии ударных в «Весне священной». Редж прошел в оркестровую яму и по кивку дирижера, которым был сам Стравинский, вырвал из рук своей неверной жены барабанные палочки и принялся ими ее дубасить, но Ципа оказалась сильнее, отобрала их у него и превратила мужа в неизвестный доселе ударный инструмент, издававший всю гамму звуков ксилофона. Публика смеялась от души. Сон Реджа ни в малейшей степени не был пророческим.
Pedwar
Стояло сырое январское утро 1945 года.
– Пора вставать, – сказала Мария Ивановна Соколова.
Она повертела в руках дешевые часики, которые Редж подарил ей к английскому, а не русскому Рождеству, с радостью убедилась, что они идут, и стала будить Реджа. Промычав что-то спросонья, он попытался ее обнять, но Марии Ивановне, одной из двоих лагерных врачей в Суффолке, надо было спешить на утренний осмотр больных: неизлечимых сифилитиков и трипперников, страдающих болями при мочеиспускании, поносников, симулянтов, которые считали похмелье болезнью, заслуживающей обращения к врачу, и покалеченных драчунов. Реджу не хотелось отпускать ее. Проснувшись, он стиснул в объятьях ее хрупкое тело и сказал, что любит. Она ответила, что тоже любит, – на долгие объяснения в любви времени не было, – потом звонко шлепнула по спине, обозвав лежебокой, и вскочила с кровати. Натянула армейские брюки, рубашку, шоферскую кожанку и мужские ботинки на несколько размеров больше, так что приходилось набивать их старыми газетами. Русские давно уже использовали газеты вместо портянок, а выданными им английскими носками подтирали носы – в общем, использовали не по назначению. Черные как смоль волосы Марии, стянутые резинкой, скрылись под трофеем – немецкой пилоткой, какие носили в концлагерях эсэсовские охранницы.
После безобидной любовной перебранки с Реджем она забежала выпить чаю с ложкой яблочного джема в столовую для перемещенных лиц офицерского звания, хотя среди лагерного персонала официально признавались лишь британцы. Редж остался один на узкой койке в полагавшемся ему по званию отдельном бараке, курил и нежно водил рукой по простыне, которая еще хранила тепло ее тела. Каждое утро, после первой близости, он говорил все о том же: она свободная женщина и может остаться в Англии. Он обучит ее языку – и он уже начал давать ей уроки, хотя она не относилась к этим занятиям всерьез. После войны они поженятся. Забудь об этом, в который раз отвечала она: я жена Петра Лаврентьевича Соколова, инженера-энергетика из Свердловска, и хочу вернуться к мужу. Его и в живых-то уже нет, жестоко утверждал Редж, но она его не слушала, женское сердце не обманешь. Что до любви – есть любовь короткая, а есть на всю жизнь, как в супружестве, объясняла она. Когда в Красной Армии не хватало врачей, Марию Ивановну призвали, произведя в лейтенанты. Расставаясь, Мария Ивановна и Петр Лаврентьевич вспомнили, что брак – буржуазный предрассудок, а клятвы в вечной физической верности были уместны в век Пушкина – и теперь, когда все на волосок от смерти, в разлуке не грех позволить себе короткие связи. Редж – чудный мальчик, пьет меньше, чем Петр Лаврентьевич, и пахнет от него лучше, но нет в нем русской души, несмотря на русскую мать. Но я же люблю тебя, люблю, орал Редж, точь-в-точь как его мать, когда, бывало, зацеловывала маленького сыночка по-русски, до потери пульса. «Я вас люблю» по-русски звучит протяжно и гораздо естественнее, чем английское I love you, – у Реджа не возникало и тени сомнения в искренности своих чувств, и к черту Ципору, пусть ублажается барабанными палочками. Он даже не написал ей, где находится. Там все кончено.
Когда рассвело, он перечитал письмо от Уиткомба, которого успели повысить. Испанский период завершился. Теперь задачей разведки стало формирование фотоархива, доказывающего зверства нацистов в концлагерях. От документов СС, захваченных союзниками, многих мутило, и один гибралтарский капеллан даже выступил с публичным протестом. О правилах игры уже не вспоминали: хороший немец – мертвый немец. Сейчас бы Редж получил благодарность за поступок, свидетелем коего невольно оказался Уиткомб. В Ла-Линеа тогда арестовали какого-то мужчину, зарезавшего своего тестя, тот добровольно взял на себя убийство немца, и дело благополучно замяли. Сочли, что оба убийства спровоцированы и явились следствием пьяного разгула, так что обвиняемый отделался небольшим тюремным сроком. Вот такие новости.
Редж побрился, облачился в мундир, отутюженный бывшим портным по фамилии Постоев, и пошел в офицерскую столовую, хотя кроме него в лагере было только три офицера, из них один капрал и один интендант. Последний при появлении Реджа укоризненно произнес «ай-ай-ай», намекая на то, что знает, чем занимается сержант в своем изолированном жилище. Конечно, лейтенант здесь старший по званию, ему видней, но сожительство с одной из трех русских женщин чревато неприятностями. Начнутся необоснованные жалобы со стороны лагерников, мол, завелись любимчики у начальства, и станут требовать больше мяса, а может дойти и до личных оскорблений. К тому же русские совершенно непредсказуемы: того и гляди, кто-нибудь предательски пырнет ножом в спину. Пути мести неисповедимы, туманно намекнул интендант, подразумевая подвиг Реджа в Ла-Линеа. «Хоть русских и называют нашими славными союзниками, но, помяните мое слово, никому из этих негодяев доверять нельзя».
За завтраком, состоящим из каши, пирожков с жирным мясом и чая, заведующий дисциплинарным отделом лагеря младший сержант Скаммелл доложил, что накануне пятеро бородатых русских залезли в дом престарелой вдовы миссис Левинсон и похитили пять фунтов и десять шиллингов, а также бронзовые настенные часы. Конечно, это дело полиции, но полиция в последнее время смотрит сквозь пальцы на мелкие преступления, совершаемые перемещенными лицами, которых нельзя отнести ни к военным, ни к гражданскому населению. Кто они, в конце концов, эта беспокойная людская масса, которая замаялась ждать, когда ее наконец погрузят на корабли и отправят в Россию-матушку? Перевоспитанию они не поддаются. Почти четыреста из тысячи с чем-то на прошлой неделе удрали из лагеря под Нориджем и теперь промышляют грабежами и разбоем по всему Норфолку и Саффолку. Чья эта обязанность, позвольте узнать, изловить мерзавцев и призвать их к порядку?
– Сдается мне, русские нас опередили, – сказал интендант. – Понаехали какие-то паршивцы в плащах, рыщут в округе и хотят завести у нас свои порядки. Вчера наткнулся на троих таких в «Короне». Спросили водки, а когда им сказали, что водки нет, стали буянить, а доброе английское пиво выхаркивали прямо на пол. Не по нутру мне все это.
– Боятся, – повторил Редж слова сестры, – что русские насмотрелись на британский капитализм и он им пришелся по вкусу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51