Я брюнет, бриться мне приходится дважды в день. Обильная растительность на теле всегда меня раздражала, как всякое изобилие вообще. Мы миновали магазин грампластинок на Пиккадилли, из дверей которого доносилась «Под развесистым каштаном», любимая мелодия короля Георга VI в его бытность командиром скаутов. Я вдруг вспомнил о Рокантене и спросил:
– Читал «La Naus?e»?
– Впервые слышу. Автор – француз?
– Француз по имени Сартр. Книга только что вышла. Еще не переведена на английский. Колин Смит просто без ума от нее. Привез ее из Парижа и читал нам отрывки. Героя поражал пышный цвет каштана и обилие плодов на нем. Всякая избыточность противоречит человеческой жажде простоты. Я его понимаю. Достаточно взглянуть на эту расфуфыренную публику на Пиккадилли и саму улицу с бесчисленными магазинами и ярко-красными двухэтажными автобусами. Я понимаю, почему его тошнит.
– Кого?
– Героя книги, Рокантена. Тошнота, она и внутри нас и вокруг. Чертова мешанина из кишок и желез и отчаявшейся души, которой дурно от невозможности найти себе равных.
– Ну и ну! Поэтому ви таки хочете все это разбомбить? – Иногда Редж беззлобно подтрунивал надо мной, хотя никто в моей семье местечковым акцентом не страдал.
Мы сели в 44-й автобус. Редж поехал в Фэллоуфилд к Хорхе Льюису, преподавателю каталонского языка. Я бы и сам пошел к нему, но не хотел опаздывать на вечеринку, которую устраивали мои сокурсники под видом философского семинара. Это был обычный междусобойчику профессора Пирса. Неудивительно, что я выбрал философию с французским и немецким в при дачу, несмотря на уговоры отца учиться чему-то полезному. На курсе метафизики профессора Нуссбаумера я погружался в мир монад и утешался видением конечной цели, которая, вопреки жизненным передрягам, предстанет во всей своей бесконечной простоте и ясности, приближая меня к Богу, не-творцу и не-мудрецу. Кроме этого, мне приходилось посещать лекции по философии нравственности и политической философии. Оба курса читал вечно растрепанный, тщетно пытавшийся привести свою голову в порядок профессор. На вечеринке профессора Пирса намечалась неформальная дискуссия на тему «Этика многоженства на острове, где в результате кораблекрушения оказались десять женщин и один мужчина». Посещение таких неофициальных собраний считалось необязательным, но в конце семестра учитывалось. Я туда пошел в первую очередь из-за сестры Реджа, которая их не пропускала.
Меня влекло к ней, как мало к кому из женщин. Женщины из жарких стран моего детства походили на мою мать и сестру, а еще на каштан Рокантена, как будто природа создала их для приумножения имеющегося изобилия – полные, широкобедрые, с большой грудью, плодовитые, как мать-земля, с заросшим, как лес, лоном, для продолжения рода готовым удушить все, кроме черного как ночь, волосатого самца. И было в них что-то коровье, в отличие от светловолосой Беатрикс Джонс с балтийскими, как у брата, глазами и тонкой кожей, обтягивающей высокие славянские скулы. Сложена безукоризненно, ничего лишнего. Она носила простые прямые платья пастельных тонов; не цепляла на себя серег и прочих побрякушек От нее веяло холодом: ее сексуальный жар четко контролировался термостатом рассудка. Позже я понял, что расчетливый женский интерес Беатрикс ко мне повторял влечение ее матери к ее отцу, правда, девушка и не помышляла о замужестве. Она собиралась делать карьеру.
На верхней площадке автобуса Редж открыл новую пачку сигарет, но мне не предложил, не из скупости, просто по рассеянности. Я закурил свою последнюю сигарету и спросил:
– Эта твоя встреча с мистером или сеньором Льюисом как-то связана с гражданской войной?
– Если мы будем сражаться за Каталонию, зачет по каталонскому нам обеспечен. Даже посмертно.
– Куча валлийцев воюет на стороне республиканцев в Испании. Коллективное помешательство.
В университете на испанском отделении учились в основном валлийцы. Они предпочитали испанский из-за системы гласных, похожей на валлийскую. Сам Хорхе Льюис был родом из Чили, где валлийские фамилии встречаются на каждом шагу. Однажды он влюбился в Каталонию и теперь вел факультатив по каталонскому языку, который славится богатой литературой.
– Помешательство, говоришь? Пойми, это наша война. И твоя тоже, если б у тебя хватило ума смотреть на вещи прямо. Евреи – первые, кому надо бить фашистов.
– Дай срок… Подлый мюнхенский сговор их не спасет.
Помню, в октябре 1938 года, в самом начале семестра, в обеденный перерыв мы устроили первое собрание Союза мужчин. Мы с Реджем спорили, который из Марксов важнее: Карл или Граучо. Редж отстаивал Карла с большей находчивостью, чем я – Граучо. Я восхвалял последнего как философа-лингвиста. Редж славил Карла как создателя новой, неукротимой, захватывающей игры под названием диалектический материализм и закончил свое выступление, исполнив отрывок из «Пляски смерти» Одена на музыку «Свадебного марша» Мендельсона:
Тот, кто истину искал,
Пусть откроет «Капитал».
Маркса он изображал, нацепив похожую на гнездо фальшивую бороду, а сцену покинул, отбивая каблуками «Траурный марш» Шопена в исполнении Джека Пикфорда. Потом мы пошли в «Стейерман» на Динсгейт, где он купил фляжку для виски. Остальную амуницию он получит в Барселоне вместе с другими питомцами Хорхе Льюиса.
– А что скажет профессор Пульга по поводу массового дезертирства с его факультета?
Все прекрасно знали, что Пульга симпатизирует фашистам.
– Он считает, что мы с Льюисом едем воевать за католическую веру. Дурак набитый. Думает, мы будем драться за Кастилию, отстаивать то, чему он нас учил. Сумасшедший.
– Вот и я говорю, коллективное помешательство.
– Отца с матерью жалко, – продолжал Редж. – Отец все твердит о своем везении. Это правда, везло ему. А теперь он думает, что на его детей, в отместку за его везение, обрушатся все несчастья мира. Валлийское суеверие, бредятина. Все мы – баловни судьбы. Зажрались, денег куры не клюют…
– Можно у тебя сигаретку стрельнуть?
– Да бери, бери хоть все.
Он отдал мне всю пачку, щедрая душа. Будет чем угостить его сестру на вечеринке. Автобус остановился на Лайм-гроув, и я вышел. Он поехал дальше, в Фэллоу-филд.
Беатрикс, для друзей Трикси, разливала чай, а один из ее прыщавых воздыхателей раздавал круглые печенья. Ей было двадцать, но в простом светло-зеленом платье, с золотыми волосами, зачесанными назад, темных чулках и туфлях на высоких каблуках она казалась взрослее. Многие девчонки ее возраста сутулились, были угловаты, пахли потом и чернилами. Беатрикс безупречно владела собой и даже крышку большого красного чайника поднимала с невыразимой грацией. Что касается любовного опыта, то здесь она была по-своему уникальна. Она не поддавалась на ухаживания, и в то же время все знали, что она спит с мужчинами. Даже студенты-медики, которые любят посмаковать анатомические подробности своей интимной жизни, никогда не смели пройтись насчет Беатрикс. Когда она входила в университетскую столовую, вместо театральных вздохов или телячьего мычания воцарялась тишина. Ее тщетно пытались соблазнить, она соблазняла сама. Мужчины, обольщенные ею, не распространялись о полученном удовольствии. Они держали рот на замке, будто богиня наложила на них обет молчания.
В этом году она заканчивала исторический факультет, но продолжала слушать курс по политической философии и специализировалась по истории советской дипломатии. Русская по материнской линии, она в подлиннике читала документы, поступавшие из Москвы и переводила их на английский. Переводы ее были под стать внешним данным. Профессор Л.Б.Намьер отзывался о ней только в превосходной степени – наверно, был влюблен. Она не провоцировала, вопреки распространенным слухам, его интерес, это противоречило ее правилам. Соблазняя мужчин, она не преследовала иных целей, кроме физического удовлетворения.
Профессор Пирс весь сиял и энергично пыхтел трубкой. Когда десять или двенадцать студентов наконец расселись за столом, он объявил тему дискуссии: отношение государства к философии национализма. Я пристроился рядом с Беатрикс и предложил ей сигарету, одолженную у ее брата, затем протянул зажигалку. Химическая зажигалка оказалась недолговечной новинкой: первая затяжка приобретала от нее кисловатый привкус. Беатрикс с любопытством ее оглядела, потом с тем же любопытством, будто впервые увидела, взглянула на меня, хотя мы были знакомы уже целый год. Вскоре дискуссия перешла на тему расовой философии нацизма, и один юноша в сорочке с грязным воротничком и захватанных пальцами очках стал неосторожно распространяться о необходимости блюсти чистоту расы. Гитлер, мол, во многом заблуждается, но прав, когда говорит, что смешанные браки нужно запретить.
– Ты хочешь сказать, долой евреев? – вмешался я. Мы тогда заблуждались, считая, что это главное, чего хотят нацисты.
– He только евреев. И черномазых, и китаез, и япошек. Нельзя превращать нацию в сборную солянку.
– Под сборной солянкой, как я понимаю, вы имеете в виду многообразие, – поправил его профессор Пирс. – И пожалуйста, оставьте ваш возмутительный жаргон. Я полагаю, вы говорите о неграх, китайцах и японцах. Мы не на уличном сборище британских фашистов.
– Я, как многим здесь известно, – взяла слово Беатрикс, – происхожу из смешанной семьи. Мать русская, отец валлиец. – Она могла бы не продолжать: весь ее облик в сочетании с острым умом говорил в пользу смешанных браков.
– Кровь у всех одного цвета. Расы различаются языком и культурой, – подхватил я. – Но история учит, что язык и культура способны распространяться, то есть не связаны с почвой, не хтоничны. – Я заметил, что, услышав это слово, Беатрикс взглянула на меня с уважением. – Я хочу сказать, они не вырастают из земли. Положим, я называюсь евреем, а что под этим подразумевается? – Впервые моя национальность становилась предметом философской дискуссии. Я чувствовал, как глаза Беатрикс скользят по моему телу в поисках признаков еврейства. – Мои отдаленные предки селились по берегам Средиземного моря, как и предки арабов, испанцев, мальтийцев и итальянцев. Моя семья не соблюдает иудейские обряды. Правда, мать в припадке национального самосознания настояла на моем обрезании. Что касается еды…
– А что такое обрезание? – спросила одна девчонка-первокурсница.
Профессор Пирс вынул изо рта трубку и удивленно открыл рот, обнажив прокуренные зубы:
– Как, вы не читали Библию?
– Папа нам не разрешает. И в церковь нас не пускает. Он называет себя вольнодумцем.
– И этот вольнодумец не желает дать своим детям право самим выбирать веру? – заметил профессор Пирс. – Вам бы следовало привести его на наш диспут.
– Он не пьет чай.
– Обрезание, – объяснил я, – есть иссечение крайней плоти. Это гигиеническая процедура, которая в иудаизме играет роль мистического символа, закрепляющего союз Иеговы с избранным им народом. Между прочим, арабы, которые, как и Гитлер, ненавидят евреев, тоже обрезают младенцев.
– Я, к примеру, пресвитерианец, – сказал один юноша, докуривавший бычки, – но тоже обрезанный. Наш доктор считает, что это полезно.
– Ну вот, видите, как просто, – сказал я, сам не знаю почему. Может, захотелось дать понять этой невежественной дурочке, что обрезание имеет не большее значение, чем полная окурков пепельница.
Я протянул Беатрикс еще одну сигарету и сказал, что зажигалку она может оставить себе, на память. Она не пожелала. К концу вечера мы все более или менее сошлись на том, что от многообразия страна только выиграет, а перед самым уходом Беатрикс пригласила меня к себе в Расхолм, через педелю в это же время. Я был ею избран, отчего моя обрезанная плоть съежилась от страха.
Мы с сестрой жили у тетки Беренис в ее новеньком особняке на Дикинсон-роуд. Будучи вдовой нашего дяди Бена, она не приходилась нам кровной родней и была родом из Франции. Дядя Бен сколотил состояние на экспорте соусов во Францию и познакомился со своей будущей женой в Париже. Тетушка Беренис способствовала популяризации французской кухни в Манчестере, еженедельно печатая колонку кулинарных рецептов в «Манчестерских вечерних новостях». Она бывала в «Трианоне», но находила тамошнюю кухню немного азиатской. После смерти мужа она активно играла на бирже, откладывая проценты, как евреи, предчувствовавшие День гнева. Подтянутая, элегантная и очень экономная особа, она всегда скупилась, выделяя нам с сестрой деньги на карманные расходы. Родители наши были за границей, но уже не в Палестине. Отец работал в Венесуэле, строил стальной мост через Ориноко. Он присылал немало денег, но тетушка Беренис считала, что сорить ими грех, поэтому большую часть относила в банк на наши с сестрой счета. Кормила она нас не обильно, но изысканно, так что мы всегда вытирали хлебом с тарелок ее французские соусы. Не насытившись, мы отводили душу в студенческой столовой. Сестра моя, годом старше меня, довольно миловидная, с прямым носом и бархатной кожей, училась в Манчестерском королевском музыкальном колледже, но о ней я расскажу позже. Я гадал, как выпросить у тетушки карманные деньги за следующий месяц, чтобы купить презервативы. Найти их можно было в магазине на Оксфорд-стрит, где в витрине были выставлены книги Аристотеля. Седая продавщица, заворачивая покупку, заметила, что в субботу обещают дождь.
Чай, которым угостила меня Беатрикс Джонс, оказался вполне в стиле моей тетушки, если бы та придерживалась традиции английского файф-о-клока. Угощенье состояло из черного хлеба, тонко намазанного маслом, и пресных сухариков. Чай был крепкий, сахара она не предложила. По окончании этой скромной трапезы она велела мне раздеться донага. Я был огорошен, но с дрожью подчинился. Она осмотрела мою обильную растительность и следы обрезания с интересом профессионального хирурга, отмегая любые религиозные или фольклорные аллюзии, и с удовлетворением отметила отсутствие каких-либо изъянов, за исключением родимого пятна размером с финик на левой ключице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51