«Позвонила моя тренерша из спортклуба и сказала, что если я записываюсь на программу с личным тренером, то должна обязаться три раза в неделю бегать на дорожке, и они будут проверять мои успехи. Я глазом не моргнув обязалась. Сегодня решилась, и поехала в джим. Безжалостно сдала рыдающего Матюшку в детский уголок, и вошла в общий зал с независимым видом бывалого культуриста. Влезла на трейдмил, — беговую дорожку, — и запрограммировала свой вес (утренний, в голом виде, попuсав), время (ну, думаю, минут 30 на первый раз хватит) и программу (что-то вроде восхождения на Эверест). Дорожка стоит прямо перед стеклянной стеной, за которой открывается печальный вид из шведского кино на большое шоссе, голые поля и дорожные развязки. Рядом бежал жутко спортивный потный мужик: положил книгу на табло, прикрепил станицы защепкой, и так и шпарил со скоростью страуса. В общем — клево. Я бодро спринтовала, пробежала секунд 30, и чувствую, что больше не выдержу. Недоступным мне доселе напряжением воли все же продержалась еще минуту, потом, правда, отчаянно болела селезенка. Обретя дыхалку, посидела во всяких инквизиторских устройствах, долженствующих развить мою мускулатуру, погремела легонькими весами, а потом окончательно скуксилась и ушла домой. Это я пока так, примеряюсь, до начала программы с личным тренером. А уж как сама тренировка начнется, так только держись».
Сашка взвешивала, не начать ли и ей снова посещать спортклуб, но настроение было такое фиговое, что даже на это не хватало решимости. В основном хотелось слоняться по пустой квартире, курить, попивать винцо и смотреть телик.
«Сашка, ты спрашиваешь, что я ношу? — отвечала Мура. — В общем и целом, по окончании благословенного сезона просторных платьев, ношу все то, что до родов намеревалась перешить или отложить, так как раньше было велико, а теперь стало мало. О любимых кожаных „крокодиловых“ штанах лучше в этом году и не вспоминать. То, что еще налазит, носить можно, только прикрыв сверху свитером, потому что над поясом омерзительно свешиваются куски плоти. На последней вечеринке внимательно осматривала всех дам, в основном с точки зрения их комплекции, и, увы, подавляющее большинство худее меня.
Листаю дневник своего кумира княжны Васильчиковой, и с горечью убеждаюсь, что о собственном весе она не упоминает. Утешаюсь тем, что, во-первых, дневник напечатан с купюрами (вот, небось, про вес-то и выбросили!), а во-вторых, очень хорошо помнится, что она не забывала подробно описывать все, что ела: Гогенцоллерны привезли гуся, Меттернихи кормили устрицами, Бисмарк угощал салом… Не могло же это остаться без последствий, даже в военном Берлине! А вот моя подруга Жанна, маленькая женщина, но была-таки весьма кругленькой, а сбросила 9 кило! Мужественно выдержала два цикла специальной диеты, каждый по 35 дней, когда можно есть в каждый день только совершенно точно определенные продукты, в основном папайю, ананас, виноград… Причем, только что-нибудь одно. И мученица даже в гостях воздерживается от разносолов, говоря: „У меня вся жизнь впереди, чтобы это есть, а сейчас я должна похудеть“. Эта диета явно не для меня, учитывая, что попутно надо продолжать готовить для всей семьи как обычно. Еще Жанка правильно заметила: „Что толку есть — все равно через два часа будешь голодным“, но это относится к столь многому в нашей жизни, что делает бессмысленным почти все. Сережа подписался на специальный сервис одной органической фермы — раз в две недели забирает с их базы картонку с местными сезонными овощами, с большинством из них мы не знаем, что делать. Иногда они кладут нам ботву от бураков, неужто американцы это едят? Иногда еще какие-то на мой взгляд совершенно несъедобные травы, а порой смешные количества — например 2 цуккини, или 4 картошечки — что можно сделать из двух цуккини? Но ему нравится ездить на другой конец города и забирать ящик с сюрпризом.
Все свободное время занимаюсь сбором листьев. Жечь их здесь ни в коем случае нельзя, и на разведение костра требуется разрешение от местной полиции. Листья мы аккуратно запихиваем в большие пластиковые мешки, в пол человеческого роста, и к определенной дате складываем у дороги. Приезжает специальная мусорная машина, мусорщики вытряхивают листья, а грязные рваные мокрые мешки оставляют нам, сэнкью вери матч. Семьдесят мешков уже собрали, и еще семьдесят предстоят.
Постигаю сложную англо-саксонскую науку ухода за газоном. У древних египтян были пирамиды, у жителей острова Пасхи — каменные истуканы, а у нас свой способ доконать окружающую среду и цивилизацию абсолютно бесполезным, культовым предприятием: не щадя ни озер, погибающих от стекающих в них удобрений, ни расхода воды, ни времени, ни денег, мы все с энтузиазмом выращиваем совершенно несъедобную траву. В Америке это главная посевная культура, под которую занято больше площади, чем под пшеницу или кукурузу, и уклониться от этого занятия не может ни один домовладелец. Весной старую траву надо специальными граблями прочесать, досеять семенами новой, соответствующего сорта, долго и часто поливать, чтобы принялась, потом регулярно раз в неделю стричь, четыре-пять раз в году удобрять, сорняки уничтожать, (попутно возненавидела милый клевер и нежные одуванчики), а по весне еще хорошо бы специальной машиной наковырять в земле маленькие дырочки, чтобы она „дышала“, ну а осенью, естественно, собирать с газона листья. Этим заняты здесь все домовладельцы постоянно».
Такой жизнью, конечно, можно было жить только с профилактически отключенными мозгами. Сашка невольно отвечала Мурке нытьем и хныканьем, Мурка ее невпопад подбодряла, убеждая, что теперь, выйдя замуж, Сашка должна удовлетворенно вкушать семейные радости.
Но что хуже всего — Александра сидела практически без денег: Максим получал зарплату на свой счет в израильском банке, а в Москве норовил прожить на одни суточные, а для нее было непереносимо тягостно каждый раз просить у него деньги. Сашка не готова была к такому скопидомству, тем более, что нормальная человеческая жизнь тут была жутко дорогая. Очень скоро она стала скандалить, по этому поводу и вообще. В конце концов, кто виноват в том, что она здесь мыкается? И он мог бы побольше о ней заботиться! Ей не хотелось окончательно портить их отношения, и она еще не решалась ставить вопрос ребром, но тяжкие вредные думы уже овладевали ей.
Не так она себе все это представляла, когда оставила в Израиле любимую работу, собственную финансовую независимость, признание и успех.
Едучи сюда, Сашка была так уверена, что в Москве ее ждет большое будущее, и лежа на своем иерусалимском диванчике, себя иначе как на первых ролях у Михалкова и не представляла. Ну, на худой конец, ведущей одной из этих бесконечных женских передач, и теперь горечь разочарования доводила до отчаяния. Прозябать в Москве без успеха было ни к чему, о том, чтобы несолоно хлебавши возвращаться в Израиль было тошно и думать, а зацепиться хоть за что-нибудь оказалось совершенно невозможно. Помня, что все на свете люди знают друг друга, она пыталась нащупать какие-то знакомства, даже разослала повсюду свое портфолио, в ОРТ, НТВ, СТС и по всем агентствам моделей и пиар, упоминавшимся в светской хронике, но никто даже не потрудился ответить. Всем было глубоко наплевать и на ценный голливудский опыт, поданный самым выигрышным образом, и на ведущую праздничного вечера с участием детского хора, и на портфолио манекенщицы и на интересный имидж космополитной иностранки.
Все чаще казалось, что все было впустую, что жизнь не состоялась, и осталось только одно с горя — примириться с Максимом и родить ребенка. От этой крайности остерегали только Муркины письма: «Вот тебе наша жизнь с Матюшей. Просыпаюсь, как правило, в 6 утра, в начале седьмого, пью кофе, читаю „Нью-Йорк Таймс“, к семи встает Матвей. Читаем в кровати книжки, одеваемся, умываемся, завтракаем… Матюша — перетертыми фруктами, овсяной кашкой, я наворачиваю яичницу с беконом, панкейки с кленовым соусом, кофе с круассанами… Потом, пока морозы не ударили, выходим в сад, я собираю листья, Матюша их энергично разбрасывает, играем с соседскими кошками… В 3 часа плотно обедаем, потом я ставлю Матюшке кассету русских мультиков, а сама в это время, как правило, готовлю, стираю, глажу или убираю. Потом приходит Сергей, я и с ним заодно ужинаю, затем мы во что-нибудь играем с Матюшей — складываем пазлы, или строим из лего, потом опять чтение книжек, кашка и спатки к 9 вечера». Сашка твердо знала, что через пару месяцев такой жизни ее бы вынимали из петли.
Но в январе в Москву с делегацией израильской прессы приехал Арнон. Его, как всех знатных израильских гостей, опекало посольство, и Максим посоветовал поговорить с ним на правах близкой подруги Муры, все-таки Арнон — старая гвардия, он и в Израиле и в Миде и среди посольского начальства знает всех и вся. Поскольку знакомство с Арноном, который и с Сильваном Шаломом и с Милманом на «ты», даже для Максима могло оказаться небесполезным, то тут вдруг муж пришел на помощь Сашке, и обещал выбить бюджет, чтобы на следующий вечер они смогли повести Арнона в First, дабы ознакомить его с жизнью ночной Москвы. Сашка обрадовалась. Настроение так улучшилось, что она мало того, что дала Максютке, это-то ладно, всегда легче дать, чем спорить, а от нее не убудет, тем более, что она вообще в этом смысле мужа в черном теле не держала, (не хотелось, чтобы он начал трахать секретарш и тем самым подал бы посольским дамам лишний повод для злорадства,) но вечером даже заботливо повязала ему галстук и поцеловала в плешь. В First этим вечером выступали какие-то местные знаменитости, израильтяне сели подальше от шума сцены, и Максим деликатно предоставил Александре возможность поговорить с Арноном по душам.
— Арнон, а вы знаете, у нас ведь есть общий друг, — ласково сказала Саша.
— Кто?
— Мура. Помните ее?
— Как же я ее не буду помнить. Она мне очень дорогой человек.
— И мне, — задушевно сказала Саша. — Она — моя самая лучшая подруга. Мы с ней каждый день пишем друг другу.
И Сашка подробно рассказала о годах их дружбы, и о том, как она к Муре специально ездила, и как Мура ее радушно принимала, и Мура теперь счастлива, у нее недавно родился сын, только она очень тоскует по израильским друзьям. После того, как они некоторое время предавались самым трогательным воспоминаниям, и почувствовали себя друг другу совсем близкими под сенью памяти общей обожаемой Муры, Сашка приступила к рассказу о своих здешних трудностях. И постепенно описала Арнону свои невозможные мытарства в Москве в самых мрачных красках. Даже всплакнула, когда рассказывала, как она за годы, проведенные в Израиле, превратилась в совершенную «сабру» в душе, и могла бы служить мостом между двумя культурами, пропагандировать израильское искусство, а вместо этого ее мучает ностальгия и тяготы бесцельной жизни за границей, и собственная внезапная никчемность и беспомощность. И Арнон, который смутно помнил Сашку по каким-то ее израильским рекламам и знал, что она не кто угодно, и действительно попала в отчаянное положение из-за того, что муж беззаветно служит родине, был явно тронут, и обещал, что непременно задействует свои знакомства и попытается прощупать через своих друзей какие-нибудь полезные связи с людьми в России, которые могут помочь в мире русского шоу-бизнеса. Александра откровенно объяснила ему, что ей надо получить какую-нибудь роль на первом канале, где сейчас начали делать продвинутые блокбастеры в стиле русского фэнтези, и для этого необходимо быть продвинутой кем-нибудь из продюсеров. И даже сама вписала ему в записную книжку ивритскими буквами имя «Константин Эрнст» и номер своего мобильника. А на следующий день не поленилась, встала и поехала провожать Арнона в Шереметьево, наплевать, что это сгубило весь день, и ужасно трогательно с ним прощалась, и обещала передавать от него сердечные приветы Муре. И вообще, при ближайшем приезде в Израиль обязательно связаться, и знакомство продолжить. И Арнон уехал, окончательно очарованный стройной несчастной женщиной с мягкими светлыми волосами и милыми ямочками на щеках.
Спустя несколько дней Максим сообщил, что Вадим приехал в отпуск из Дюбая и приглашает их в ресторан. Посреди ужина Максиму позвонили, он вышел в гардеробную, и Александра осталась наедине с Вадимом. Вадим смотрел на нее своими ласковыми глазами, взмахивал неприлично девичьими ресницами и улыбался чему-то. Сашка, в поисках темы для разговора, упомянула, что будучи в Америке, заезжала к Муре.
Вадим совершенно равнодушно (Саша обратила внимание!) спросил:
— Ну и как она?
Сашке захотелось съехидничать, и она нарочно ответила:
— Очень счастлива. У нее чудесный муж, ей страшно повезло.
А Вадиму, по-видимому, стало обидно, и он гнусно так усмехнулся и сказал:
— Это не ей повезло. Это ему повезло.
— Ну допустим, — не стала спорить Александра, но тот, как прорвало его, продолжал:
— Мура — самая настоящая женщина, которую я встречал.
Тут уж Сашка возмутилась, и только, чтобы поставить его на место, заметила:
— Мало же ты, наверное, настоящих женщин встречал.
И вдруг глаза его потеряли свою мягкость, и что-то в них промелькнуло такое злое, что Сашка даже отпрянула, а Вадим выпил залпом водку, поставил рюмку и медленно сказал:
— Ну и падла ты, Александра.
У Сашки прямо дух перехватило. И от этой вдруг вылезшей блатной грубости, и от несправедливости. И она только хотела вскочить из-за столика, как он одной рукой поймал ее запястье, и цепко удерживая, сказал так, что она не осмелилась ослушаться:
— Ну ладно, на фиг! Пойдем, Сашка, танцевать!
Саша поняла, что он вдрызг пьян, это напугало ее, но она решила, что лучше не спорить. Он подхватил ее, прижал к себе, и даже тот обычно льстящий факт, что у него на нее явно стояло, на этот раз не придал Саше уверенности в себе. Что-то в нем такое было, что не позволяло ей овладеть ситуацией.
— Вот уж не знала, что она тебе так нравилась, — с вынужденным смешком сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46