Похожее московское детство и воспоминания о Москве сближали их, и несмотря на присущее ей невольное высокомерие, она не находила в нем ничего непростительно смешного или провинциального.
— Дальше? Что ты имеешь в виду?
— Ну, когда мы подойдем к мосту… — туманно, но Мурке совсем понятно сказал Сергей.
— Подойдем и как-нибудь перейдем его. — В своих фантазиях Мура, конечно, разыгрывала несколько сценариев переноса ее через этот мост расставания на его руках в свадебном платье, но не признаваться же в этом.
Он вздохнул и сказал:
— Вот, ты улетишь, и оставишь меня здесь таким одиноким.
— Так прилетай ко мне. — Мурка хотела докончить «в гости», а потом решила не обозначать рамок его возможного визита.
— Это невозможно. Вся моя работа здесь. Разве ты не знаешь, что в жизни американца самое главное — это работа.
— Поэтому вам здесь так скучно. Вот у нас главное — чтение газет и активное участие в общественной, религиозной и политической жизни страны. Папа говорит, что на свете осталось только два идеологических государства — мы да Северная Корея.
— И Куба, — машинально добавил Сергей.
— Куба — это не идеология. Это как в анекдоте: «Самба-си, травахо — но»…
— Для американцев это-то как раз и является враждебной идеологией. Мой приятель Юрка Данилов говорит, что Америка — это «трудовой лагерь с усиленным питанием»…
Они помолчали. Мурке казалось, что Сергей хотел сказать еще что-то по существу волновавшего их вопроса, но так и не сказал. Только долго-долго смотрел на нее, а потом вздохнул и стал смотреть на горизонт.
Поняв, что он не вернется к начатому разговору, Мура спросила:
— А у тебя здесь много друзей?
— Ну, близкие друзья моей юности теперь разбросаны по всему миру, часть из них — в Москве, некоторые в Штатах. Но есть и в Милуоки несколько ребят. Мы встречаемся по выходным. По будням все вкалывают. А в субботу ходим в русскую баню, вениками стегаемся, рыбу едим, пиво пьем.
— Здорово. Такие простые мужские развлечения.
— Они все женатые.
— А-а… А их жены тебя ни с кем не знакомят?
— Да не особенно. Я, видимо, удобен в качестве единственного холостяка в компании. Со мной можно танцевать, показывая мужу язык за моей спиной.
— Завидная роль, — что-то Муру кольнуло в душе, когда она представила себе Сережу танцующего с другой женщиной.
— Нет, она мне изрядно надоела.
Он явно страдал, но Мурка ничего не могла поделать. У нее и самой не возникало никакого четкого реального варианта их дальнейших отношений. Её приезд оказался капризом, желанием хоть не надолго быть любимой и приласканной. Он ее побаловал, быть с ним оказалось необыкновенно приятно, ей тоже будет мучительно трудно остаться одной. Но ее жизнь там, а его — тут. Если и возможны какие-то героические решения, то их должен предпринять он. Она готова его «абсорбировать».
Но ничего решающего никем из них так и не сказалось, отъезд неизбежно наступил, и только тогда Мура поняла, что несмотря на все попытки сохранить трезвый взгляд на ситуацию, она отчаянно надеялась, что Сережа — такой уверенный и сильный, обязательно что-нибудь предпримет, и не упустит ее. Она расплакалась, а он вместо решительных действий, сел перед ее креслом на корточки, и взяв ее руки в свои, целовал их, и потеряно повторял:
— Мурочка, Муркин, ну скажи, чего ты хочешь? Ну что делать? Ну, хочешь, давай, не поедем в аэропорт. Ну хрен с этим билетом. Если ты сейчас же не перестанешь плакать, я тебя не повезу никуда.
Это было трогательно, но несерьезно. В процессе утешения они опять как-то оказались в кровати, но потом все-таки пришлось встать, одеться, и спуститься к машине, и сесть, и грустно, молча ехать два часа в аэропорт, а там расставание стало совершенно неизбежным, с ним пришлось смириться, и Мурка уже из гордости скрывала свое острое разочарование, хотя ей самой было не ясно, чего же она ожидала. Она только старалась быть как можно более ласковой и нежной, но это только для того, чтобы ему было побольней с ней расставаться, чтобы не страдать одной. Потом наступил момент прохода через электронные ворота, и последний взгляд, и его бледное серьезное лицо, и его поднятая в прощании рука, и больше ничего. И полет был долгим и тяжелым, и мучила обида и унижение.
Прибыв домой, Мура обнаружила, что Александра улетела на Кипр и вернется только через несколько дней. У Мурки самую малость полегчало на душе, что не одна она такая дура. Почему-то раньше, когда подружка улетала, казалось, той страшно повезло, что поклонник возит ее по заграничным курортам, но сама она возвратилась с ощущением девушки по вызову. Никто, кроме Сашки, не знал, к кому Мура летала, но она не могла простить себе этой поездки. Теперь она понимала чувства Сергея, когда он отказался поддерживать с ней приятельские отношения. Не то, чтобы она ожидала предложения руки и сердца, но разве запретишь девушке надеяться на безоглядную, безрассудную и сметающую на своем пути все препятствия страсть?
В своем первом и последнем ответе на его почту она написала, что напрасно она рискнула собой и своими чувствами, и что теперь ей необходимо все забыть и вернуться к обычному течению своей жизни. Что не мешало каждые два часа лазить в свой электронный почтовый ящик, и проверять, нет ли там ответа. Он не написал, а позвонил в тот же вечер.
— Мура, дорогая моя, — у нее сразу хлынули слезы рекой. — Ну что же я могу сделать… Мне так больно, что я причинил тебе боль. Я сам себе места не нахожу. Но я ведь знаю, как ты привязана к своей стране, к своим друзьям, к своей семье. У тебя ведь всё там, в Израиле, и карьера, и все. Мне просто нечего тебе предложить… Наши обстоятельства сильнее нас.
— Оставь меня, пожалуйста, в покое, со своими обстоятельствами! — несмотря на всхлипы и шмыганье гордо проговорила Мура. — Есть обстоятельства, а есть — человек! — вдруг вырвалась у нее запомнившаяся откуда-то странная фраза, и она бросила телефон.
Подумать только, что главное, чем он ей понравился, была его мужская решительность! И куда же она делась, как только настал момент её проявлять? И отчего всегда те мужчины, которых мы по-женски спешим пожалеть, так стремительно обретают самоуверенность и из трогательных страдальцев становятся неприступными и недоступными? И отчего она такая невезучая — или её мужик недостаточно любит (например, Вадим), или сам недостаточно ей нравится (например, Максим), или просто совсем ей не подходит, (имя им — легион), а уж когда наконец найдется редкий такой, который и ей нравится, и она ему, и все у них складывается хорошо, так обязательно вмешаются «обстоятельства». Почему человек никогда не сильнее своих обстоятельств? И как долго их может принимать во внимание суд?
Прошло две недели. Газета день за днем, уже без прежнего энтузиазма, перемалывала очередные возобновления и срывы мирных переговоров, а Мура вяло изыскивала сюжеты для своих заметок. Стояли уже короткие, но все еще очень жаркие дни конца сентября. Довольная Александра вернулась с Кипра в платье от Диан фон Фюрстенберг и туфлях Прада из дьюти-фри, осмотрела все приобретенное Муркой в Лас-Вегасе и снисходительно одобрила. Мура ей сказала, что все прошло замечательно: ее приняли, развлекали, возили. Александра по своему опыту знала, что предложения руки и сердца в таких случаях не делаются, и Мурка не хотела выглядеть перед ней смешно из-за того, что восприняла всё так всерьез.
Двадцать первого сентября в Иерусалиме начались уличные бои. Беспорядки в городе бывали уже не раз, и Мурка привыкла в такие дни на автобусах не ездить, а в Восточном Иерусалиме не гуляла уж лет пятнадцать, исключая прогулку с Сергеем. И, как все иерусалимцы, она давно привыкла, что где-то совсем рядом, на границе с палестинской автономией, у самого Гило, случаются перестрелки, и тогда туда направляются танки, но это мало сказывалось на обычной жизни горожан. Так и должно быть, для того армия и концентрируется на границах с Палестинской Автономией, чтобы в самом Израиле люди могли жить спокойно, но на этот раз это были не просто беспорядки. В первые же дни были убитые и сотни раненых, в основном среди палестинцев, и сразу стало ясно, что это серьезные столкновения, неизбежные после окончательного провала кемп-дэвидских переговоров. Палестинские демонстрации и акты террора шли друг за другом. Обычная жизнь в Иерусалиме прекратилась, а в прессе воцарилась атмосфера военного положения.
Такое Мурка помнила во время войны в Персидском заливе, когда Саддам Хуссейн обстреливал Тель-Авив. Но тогда было легче. То есть, конечно, Мурке и 9 лет назад не очень-то нравилось сидеть в противогазе в комнате, наглухо залепленной целлофаном, как потом оказалось, совершенно бесполезным, слышать вой сирен и воображать, что на нее летит снаряд с циклоном Би, но от Саддама Хусейна никто ничего хорошего не ожидал, и Америка на тот момент уже строго с ним разбиралась. А теперь было ощущение краха всех надежд, ощущение измены и неблагодарности.
Мура допоздна засиживалась в редакции, превратившейся в нечто вроде штаба. Журналистами владело волнение и возбуждение. Люди собирались кучками, курили, читали приходившие одно за другим сообщения, обсуждали их; телевизор и радио не выключались. Всем было ясно, что шанс или опасность дальнейших мирных соглашений утерян, и народ сплотился, несмотря на разочарование левых и «говорили мы вам» правых. Самой Муре удивительным образом полегчало оттого, что от безнадежности личных проблем ее отвлекли несчастья, общие для всей нации. Но одновременно с этим ей вдруг стало очевидно, что эти беспорядки — это больше, чем очередной виток трудностей на пути к разрешению всех политических проблем Израиля. Ей показалось, что для этой страны все потеряно, и будущее здесь совершенно безнадежно. Что большинство израильтян, отчаянно хотевших верить в вероятность полюбовного разрешения конфликта, в возможность нормальной хорошей человеческой жизни, предавались наивным иллюзиям. Арабы ни на минуту не примирялись с нарывом сионистского государства на Ближнем Востоке, и никогда, никогда не наступит спокойствие. Доживут до хорошей жизни минчане, разрешат свои конфликты армяне и азербайджанцы, примирятся когда-нибудь русские с чеченцами, но между евреями и арабами не суждено наступить спокойствию, здесь борьба идет не на жизнь, а на смерть. То, что раньше было родиной, с которой связаны все воспоминания юности, где знаком каждый город, каждый перекресток, каждое шоссе, все это вдруг показалось просто плохим местом жительства. За себя лично она боялась не больше нормального, но после взлета надежд всех последних лет тем горче и больнее было наступившее разочарование и полная безнадежность.
Каждый день приносил новые тревожные сообщения: столкновения израильских арабов с полицией в Яффе, Хайфе и Назарете, разрушения и бои вокруг святых для евреев мест, обстрел Иерусалимского района Гило, неблагодарный «Эр Франс» (вспомним «Энтеббе»!) сокращает небезопасные полеты в Израиль, ООН принимает подлые антиизраильские резолюции… Ситуация обрела название: «Интифада Аль Кудс». Мурку преследовала картина бакинского кладбища с заготовленными, еще пустыми могилами.
В один из вечеров, входя в дом, она услышала звонок.
— Алё? — ей мало кто звонил теперь на домашний телефон.
— Мура?
— Да? — глоток воздуха. Это был Сергей.
— Мурочка, пожалуйста, возвращайся ко мне.
Мурку залила волна ликования. Но она была девушкой обидчивой и злопамятной.
— Сергей, я что — гастролирующий цирк?
— Нет, нет, я имею в виду — прилетай насовсем. Я с ума схожу, когда думаю, что ты там.
— Спасибо большое, что ты обо мне так волнуешься, но со мной все в порядке. Это по газетам кажется, что идут уже уличные бои, а на самом деле вокруг города стоят танки, так что относительно тихо. Ну не считая сирен, конечно, — на самом деле Муре, конечно, было бесконечно приятно, что он о ней так беспокоится, и совсем уж успокаивать его не хотелось.
— Боже мой! — Сергей застонал. — Просто Югославия… Ну ладно, я не только поэтому, я позвонил ещё и потому, что я понял… когда я почувствовал, как я о тебе волнуюсь, я понял… как я к тебе отношусь… и я бы хотел, чтобы мы были вместе и больше не расставались.
— Сергей, сейчас, наверное, не самый подходящий момент решать наши отношения.
— Пожалуйста, согласись вернуться, я тебя умоляю. Я прилечу за тобой!
— Нет, нет, ты что! Ты прямо как рыцарь на белом коне спасаешь меня. Ей-богу, этого не надо. Мне совсем не страшно, я уверена, что это временные беспорядки, и Цахал очень скоро восстановит спокойствие. Вот уже формируют правительство национального единства…
— Послушай, я хочу сформировать единство с тобой.
— Что это значит?
— Не ясно?
— Нет.
— Я предлагаю тебе выйти за меня замуж.
— О! — Собственно говоря, Мурке впервые в жизни предложили так официально выйти замуж, и она не знала, как на это реагировать. — Спасибо.
— Что ты скажешь?
Мурка помолчала.
— Я должна подумать.
— Только пожалуйста, недолго, потому что я заказываю билет на следующую неделю.
— Сергей, я должна подумать. Я говорю серьезно.
— Мура, мы с тобой как лиса и журавль. Пора это прекратить. По-моему, довольно просто отдать себе отчет — любишь ли ты меня.
— Сереженька, это просто. Если хочешь это слышать, — с запинкой пробормотала Мурка, — то да, люблю. Но в нашем случае это значит так много изменений, и все они — мои. Выйти за тебя замуж означает для меня начать совершенно новую жизнь. Я никогда раньше не размышляла серьезно, могу ли я жить в Милуоки.
— Неужели это настолько мерзкое место, что даже наше чувство не может пересилить твоей антипатии к нему?
Мура так ничего и не пообещала в этом разговоре. Одно дело — пылко хотеть, чтобы тебя беззаветно любили, а другое — отвечать на это чувство. Ей необходимо понять, что с ней происходит, и что делать дальше со своей жизнью.
Сергей снова позвонил на следующее утро.
— Нет, нет! В любом случае, я не могу вот так вот вскочить и нестись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46