Обливаться водой приходилось каждое утро, а нередко еще и вечером. Очень возможно, что эта профилактическая процедура, закалив тело, спасла Лексу жизнь в невыносимо студеную зиму, когда люди вокруг умирали тысячами от простуды, инфлюэнцы и пневмонии.
Однако от Агриппины холодными обливаниями и поднятием гирь не спасешься — странные ощущения в груди не оставляли на сей счет никаких сомнений. А если так, надо держаться от Иноземцовой подальше. Для человека, живущего во имя идеи, ничего этого — того, что Лекс читал сейчас в ее взоре, — быть не может. Категорически исключено. Его путь и его счастье в другом: в стремлении к великой цели.
«А если ты ошибаешься и твое счастье совсем не такое, каким оно тебе воображается? — вновь удивил себя Бланк неожиданным вопросом. — Вдруг бывает счастье, которое не заканчивается с достижением поставленной цели, а длится вечно, каждую минуту, и ты не гонишься в неистовой скачке за ускользающей линией горизонта, а находишься на месте, и это мир несется мимо, а солнце с луной вращаются вокруг тебя, потому что ты и есть центр бытия и у тебя есть всё, что только может быть нужно человеку?»
Определенно, нельзя так долго смотреть ей в глаза. От этого слабеет воля и замутняется разум. Какое вечное счастье? В чем оно? В тривиальнейшем соединении с особью противоположного пола? В этом и состоит твое назначение, большой человек?
Раздраженно тряхнув головой, Лекс не без усилия заставил себя отвести взгляд. Сразу стало легче. И удалось выкинуть из головы нелепые мысли. Не сразу, но удалось.
Однако с того вечера Бланк стал избегать Агриппины. На госпитальных soirees больше не появлялся и вообще обходил госпиталь стороной, а ночевать предпочитал на Малаховом.
* * *
Восемь дней спустя казак-вестовой отыскал Лекса на передовой и вручил записку. Павел Александрович просил срочно явиться по делу безотлагательной важности.
У Бланка застучало сердце. Он знал, что позавчера и вчера в ставке главнокомандующего дважды собирался военный совет, но к чему он пришел, никто не ведал.
Неужто решилось? До срока, выбранного Вревским, оставалось только трое суток — за меньший срок подготовиться к большому сражению будет просто невозможно.
Немедленно покинув укрепление, Лекс был у генерала, жившего на Инкерманском биваке, через два часа.
Вревский ждал его с нетерпением, измотанный и клокочущий от ярости.
— Если б вы знали, как тяжко иметь дело с бездарными людьми! — горько посетовал он, и у Бланка внутри все поледенело. Неужто фиаско? — Представьте, два дня препирательств и никакого результата! Из тринадцати человек за наступление со стороны Черной более или менее решительно высказались семеро, включая меня. Остальные блеяли что-то двусмысленное или возражали. А ведь я заранее побеседовал с каждым! И те самые люди, кто слушал и кивал, теперь пошли на попятный! Князь, которого я было совсем уже убедил, вновь заколебался. Объявил, что завтра поедет советоваться к Эдуарду Ивановичу. Как тот скажет, так тому и быть. Это катастрофа, вы понимаете?
— Значит, всё теперь находится в зависимости от Тотлебена? — уточнил Лекс.
— Очевидно так. Он не переменил отношения к нашему делу?
— Сколько я осведомлен, не переменил.
Павел Александрович в отчаянии застонал.
— Ну стало быть, надежды нет! Я, конечно, буду завтра сопровождать князя и повторю все свои доводы специально для Тотлебена. Но он меня терпеть не может! Александр Денисович, дорогой, скачите к своему начальнику. Попробуйте переломить его упрямство. Час пробил! Всё теперь в ваших руках!
— Я поеду на хутор и останусь там ночевать, — спокойно ответил Лекс.
Так он и сделал. После доклада вопреки обыкновению не уехал, а остался ужинать с Тотлебеном и двумя его адъютантами. Потом, уже наедине с генералом, долго пили чай и разговаривали, но отнюдь не о сражении. Эдуарда Ивановича очень интересовал вопрос о грядущей военной реформе, насущность которой стала очевидна даже самым закоренелым ретроградам. В особенности же Тотлебен был взволнован слухом, будто попечение над проведением реформы вверят Николаю Николаевичу. Лекс выражал сомнение: великий князь еще так молод, но сомневался с загадочной полуулыбкой, будто знал нечто, не подлежащее разглашению.
Обсуждать с Эдуардом Ивановичем сражение он и не собирался. А приехал на хутор в расчете на то, что гостеприимный хозяин пригласит засидевшегося гостя остаться на ночь. Так и вышло.
Утром сели завтракать. Интересная беседа была продолжена. Потом прибыл фельдшер делать новую процедуру: ставить на раненую ногу пиявки. Эдуард Иванович испытывал к кровососущим тварям отвращение. Чтобы отвлечься от противной процедуры, пил крепкий чай и разговаривал с Бланком.
В одиннадцатом часу прискакал ординарец. Сообщил, что едет главнокомандующий в сопровождении генерал-адъютанта Вревского. Будут через полчаса.
Тотлебен взволновался.
Пиявок сняли, фельдшера выставили, ногу обули.
Пока денщик и вестовой наскоро прибирались, генерал вполголоса говорил Лексу:
— Знаю я, чего им от меня нужно! Два дня заседали, ничего не решили, а теперь желают Тотлебена в козлы отпущения? Я вам честно скажу: Бога благодарил, что из-за ранения не мог присутствовать на этом ристалище. Совесть не позволила бы высказаться за штурм Федюхиных высот. Но как пойти против желания государя? И вот на тебе! Не миновать мне горькой чаши!
Он всё больше горячился, усы воинственно затопорщились.
— И, конечно же, князя сопровождает Вревский! Он не даст нам поговорить с глазу на глаз! Петербургский интриган уверен, что в его присутствии я не осмелюсь прямо высказать, что думаю о безрассудной затее! Плохо же он знает Тотлебена! Пускай я погублю себя во мнении верховных сфер… — Перст генерала показал в потолок. — Пускай! Но долг совести исполню! Князю угодно знать мое суждение? Что ж, я его изложу со всей откровенностью, и будь что будет.
Эдуард Иванович принял позу римского стоика, вскинул подбородок и сложил руки на груди.
Лекс не произнес ни слова.
— Коли уж вы здесь, — продолжил генерал, — хочу просить вас присутствовать при разговоре. Будьте моим свидетелем перед историей и великим князем. Опишите ему беспристрастно всё, что увидите и услышите.
Почтительно поклонившись, Бланк обещал.
* * *
Главнокомандующий прибыл в сопровождении казачьего конвоя всего через несколько минут, но твердость Тотлебена за этот короткий срок успела несколько поколебаться.
Увидев через окно, как из коляски медленно спускается Горчаков, а за ним легко спрыгивает Вревский, Эдуард Иванович перекрестился и прошептал: «Господи, укрепи».
Князь Михаил Дмитриевич, человек, которому была вверена судьба Севастополя, Крыма, а следовательно и всей войны, каждым движением, сутулостью плеч, тоской во взоре выказывал, что всякую минуту сознает всю тяжесть ответственности — и за Севастополь, и за Крым, и за войну. Он выглядел старше своих шестидесяти двух лет. Шел медленно, будто бредущий к эшафоту смертник. Близорукие глаза уныло помаргивали за толстыми стеклами очков. Покойный английский командующий лорд Раглан и нынешний Кодрингтон, с точки зрения Лекса, тоже были далеко не орлы, но этот вовсе казался снулой совой. Не хватало воображения представить, как этакий полководец может одержать победу хоть в каком-нибудь сражении. «Вот разрушительное действие застарелой диктатуры, — подумал Бланк. — Она выдвигает наверх людей не одаренных, а послушных».
Павел Александрович чрезвычайно обрадовался, увидев рядом с Тотлебеном своего приятеля, и горячо поддержал хозяина, когда тот, представив Бланка своим ближайшим помощником, попросил позволения вести беседу в его присутствии.
— Что ж, как вам будет угодно, — рассеянно молвил Горчаков. — То есть, отчего же нет, я даже рад…
И все перестали обращать внимание на молодого человека, который скромно встал в углу, возле шторы.
— Если позволит ваше высокопревосходительство, я коротко изложу Эдуарду Ивановичу, как распределились мнения членов совета, — предложил Вревский.
Князь охотно на это согласился и далее на протяжении двадцати или тридцати минут генерал-адъютант энергично и красноречиво, водя по карте пальцем, рассказывал о ходе двухдневного обсуждения, причем у него получалось, что сторонники наступления на Черной убедительны и уверены, противники же — даже не противники, а просто люди малорешительные, колеблющиеся. Главнокомандующий слушал и кивал, однако все время смотрел на Тотлебена, вопросительно и тревожно. Тот всё сильнее нервничал. Рука, лежавшая на ручке кресла, заметно дрожала.
— Что вы думаете о плане сражения? — спросил князь, когда Вревский закончил. — Я не спал две ночи, молил Бога о просветлении, но… Эдуард Иванович, привык доверять вашему опыту и предвидению. Как вы относитесь к идее большого наступления?
— …Которого всей душой желает государь, — с нажимом прибавил Вревский.
— Да-да, на котором настаивает его величество, — поспешно согласился Горчаков. — Возлагая, однако же, на меня ответственность за окончательное решение…
Глядя в скатерть, Тотлебен глухо начал:
— Удар всеми силами через Черную представляется мне неоправданным риском. Насколько я знаю, противустоящие высоты нами не разведаны. Очень возможно, что у французов и сардинцев за первой, видимой линией редутов, созданы дополнительные эшелоны, а по ту сторону холмов стянуты резервы. Ведь мы на их месте точно так же укрепили бы свой фланг, обращенный к главным силам неприятеля. Представьте, Михаил Дмитриевич, что произойдет, если массы нашей пехоты сгрудятся у топких берегов реки, а враг выдвинет из тыла хотя бы несколько легкоконных батарей да ударит картечью?
— Они спьяну глаз не успеют продрать, как мы уже захватим мост и взбежим по склонам! — вскричал генерал-адъютант. — Я ведь объяснял, что французы всю ночь будут отмечать праздник! Вы, ваше превосходительство, меня не слушали!
Командующий жестом остановил его.
— Так что ж, Эдуард Иванович? Не наступать? Ответить его величеству… отказом?
— Если государь непременно желает сражения, наш долг как верноподданных повиноваться, это безусловно так… — бледнея, пробормотал Тотлебен. — Но я бы произвел со стороны Черной демонстрацию, заставив противника перекинуть туда резервы, а сам ударил бы из Севастополя, по Доковой и Лабораторной балкам. Если б удалось взять высоты, расположенные напротив Малахова и Третьего бастиона, мы обезопасили бы самый уязвимый участок нашей обороны, и тогда потери на Черной были бы оправданы…
Вревский горячо с ним заспорил, доказывая, что это получится совсем не то: вместо решительного успеха локальный, который не вынудит союзников снять осаду, а лишь заставит их изменить конфигурацию своей линии. Разве этого хочет государь?
При каждом новом упоминании о воле императора Тотлебен менялся в лице и сбивался. Голос его постепенно слабел, на лбу выступила испарина.
— Ваше высокопревосходительство, — наконец взмолился он, — я чувствую себя нездоровым… Если позволите, я бы хотел, немного отдохнув, изложить все возражения против диспозиции господина барона письменно. Нынче же моя записка будет у вас.
— Конечно-конечно, отдыхайте. На вас нет лица! — вскричал Горчаков, поднимаясь. — Письменно — это даже еще лучше.
Гости удалились. У дверей Вревский обернулся и бросил на Лекса многозначительный взгляд, означавший: дело скверное, вся надежда на вас.
Раненому после отъезда важных гостей действительно пришлось лечь. От волнения у него началась дурнота. Но отлеживался Эдуард Иванович недолго.
— Я буду диктовать, — сказал он слабым голосом. — Пишите, друг мой. Вы сами видели, что мне пришлось вынести, и в точности перескажете всё его высочеству. А с моей реляции главнокомандующему прошу сделать список и приложить его к вашему письму…
И вновь Лекс не возразил ни словом.
Он записал по пунктам все доводы Тотлебена, убедительно и ясно, гораздо лучше, чем при очной встрече, доказывавшего всю пагубность генерального наступления на Черной и предлагавшего по меньшей мере половину сил под покровом ночи перекинуть на Корабельную сторону. Генерал перечитал текст, кое-что поправил. Отдали писарям, которые сделали два экземпляра: для командующего и для великого князя.
В третьем часу пополудни Лекс выехал в направлении ставки — об этом попросил сам Тотлебен. «С Богом. Пускай этим шагом я гублю себя, но свой долг перед отчизной я исполнил, — торжественно молвил Тотлебен на прощанье. — Поскольку вы не просто ординарец, а мой помощник и присутствовали при беседе, Горчаков не заставит вас ожидать ответа за дверью. Смотрите, слушайте, а после перескажете: каково повел себя командующий, присутствовал ли Вревский и что он сказал».
Лекс пообещал всё исполнить.
В ставке, расположенной возле руин древнего Инкермана, он отправился к барону Вревскому.
— Генерал Тотлебен прислал меня передать князю и вам, что по зрелом размышлении он, хоть и не без колебаний, почел за благо согласиться с вашей точкой зрения. Поэтому никакой записки его превосходительство составлять не стал.
Павел Александрович так возликовал, что, вскакивая, опрокинул стул.
— Я знал, что могу на вас положиться! Спасена Россия! Дорогой Александр Денисович, мне вас Бог послал! Даже не спрашиваю, какими аргументами вам удалось переломить его слепое упрямство! Обещаю одно: наступит час славы и воздаяния, вы не будете забыты. Слово Вревского!
Он отвел посланца к Горчакову и попросил повторить слово в слово послание от Тотлебена.
— Ну, значит, так тому и быть. Раз уж Эдуард Иванович… — Моргая красными от бессонницы глазами, командующий смотрел в угол, на икону. — Твоя, Господи, воля, а наше старание… Павел Александрович, все распоряжения по подготовке известны. Пускай части начинают движение к назначенным позициям.
Если в ставку Лекс мчался быстрой рысью, то обратно к Тотлебену отправился не сразу, а ехал шагом.
Уже смеркалось. Громоздкая махина зашевелилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49